Kitabı oku: «Тангейзер», sayfa 4
Глава 7
Император указал мановением руки, где сесть, Манфред опустился на диван рядом с Тангейзером, словно для незримой поддержки. Тангейзер в самом деле чувствовал, что от старого воина струится нечто такое, что вселяет силы и уверенность.
Фридрих слушал Тангейзера с задумчивым видом и, даже когда прозвучала последняя нота, долго звеневшая в тишине, некоторое время не двигался, погруженный в думы.
Тангейзер молчал почтительно, он чувствовал, что песня получилась, но, как все говорят, у императора прекрасный вкус, он моментально улавливает не только малейшую фальшивую ноту, но и крохотное нарушение ритма, слога или неверное звучание.
Манфред тоже помалкивал почтительно, но с этим проще, ему медведь уши оттоптал, и знатный рыцарь это знает.
Наконец император пошевелился, взглянул на Тангейзера.
– Завидую, – произнес он вполголоса.
Тангейзер спросил в недоумении:
– Чему, Ваше Величество?
Император слабо улыбнулся.
– Перед вами у меня были иудейские мудрецы, мы разбирали сложные места в Талмуде… я доволен, мы кое-что раскопали интересное, но вот сейчас думаю, а почему Господь меня не одарил такой же способностью сотворять песни?
Манфред недовольно хрюкнул, Тангейзер возразил:
– Вы складываете дивные стихи, Ваше Величество!.. Я читал их, говорю не понаслышке. К тому же вы первый человек в мире, который складывает стихи не на латыни, а на итальянском языке, которого вообще-то как бы и не существует… но теперь будет существовать, и вы будете его отцом.
– Так то стихи, – возразил Фридрих, – но я не могу делать такие же песни!
– А вы пробовали? – спросил Тангейзер с недоверием. – В смысле, хорошо пробовали?
– Еще как!
– А то, – пояснил Тангейзер неуклюже, – те счастливчики, которым все легко дается, обычно не любят стараться там, где нужно приложить усилия…
Император покачал головой.
– Я знаю, но я старался… Однако что-то пальцы мои, привыкшие к мечу, не могут с такой же скоростью перебирать струны!
Манфред пробасил:
– Вот и хорошо! Не монаршее это дело.
Тангейзер ответил почтительно:
– Ваше Величество, я не умею ничего больше, кроме как складывать песни. Если бы я знал и умел столько, как и вы… не знаю, складывал ли бы я песни…
– Складывал бы, – ответил Фридрих с убеждением. – Мне кажется, уметь создавать песни – это просто божественный акт творения.
Манфред взглянул на него, поднялся.
– Ваше Величество, мы рады, что заполнили паузу между вашими великими делами, но сейчас мы должны откланяться.
Император сказал с улыбкой:
– Вы мне доставили истинное наслаждение! Спасибо, Манфред, мой старый друг.
– Всегда к услугам Вашего Величества, – ответил Манфред.
Он поклонился и, подталкивая Тангейзера в спину, вывел того из комнаты.
Стражи взглянули на них налитыми кровью глазами, словно подозревают в убийстве императора, а Манфред повел безумно счастливого Тангейзера через анфиладу залов к выходу из дворца.
– Понравилось? – спросил он на ходу.
– Еще бы, – выдохнул Тангейзер. – Это же император!
Манфред поморщился.
– Ну, я видел уже троих… даже четверых. Его дед, что держал два года в плену английского короля Ричарда Львиное Сердце, тоже был хорош, но этот превосходит всех, кого я знал.
Солнце опускается медленно и торжественно к вершинам далеких гор, Тангейзер услышал далекий и печальный призыв с высокой башни, Манфред называет их минаретами, муэдзин призывает поблагодарить Творца за жизнь в прекрасном мире, который он создал для людей.
Манфред покачивается в седле, погруженный в глубокие думы. Тангейзер ощутил, что в это время дня, когда солнце вон коснулось Моавитских гор и медленно сползает за их округлые вершины, как раз правильно преклонить колено и поблагодарить Господа… или же расстелить коврик и склониться перед Аллахом, ибо душа в это время особенно готова к общению со Всевышним…
…с другой стороны, его свидания с Айшой становятся все смелее и чаще, сегодня обещала прийти на всю ночь, так что ладно, Всевышний обождет, у него времени больше, чем у смертных, которым нужно успеть насладиться всеми прелестями жизни.
Манфред сказал внезапно:
– Ты показал себя хорошо.
– Спасибо, – ответил Тангейзер польщенно.
– И песни хорошие, – уточнил Манфред. – Императору понравилось, что главное.
– Спасибо, я рад…
– Он говорил однажды, – продолжил Манфред, – что как гимнастика выпрямляет тело, так музыка выпрямляет душу человека.
Тангейзер подумал, сказал нерешительно:
– Я об этом не думал… Я просто сочиняю.
– Но нельзя же сочинять, – возразил Манфред, – что попало! Иначе будет один вред. Человеку дай волю, он такого насочиняет!.. Потому за детьми присматривают родители и наставники, а за взрослыми – церковь.
– Не люблю, – возразил Тангейзер, – когда за мной присматривают. Когда-то я должен распоряжаться сам своей судьбой?
Манфред хмыкнул.
– А ты готов?
– Я всегда был готов!
Манфред кивнул:
– Да, мне это говорили дети, еще как только научились разговаривать. Я тоже всегда считал, что готов… это вот только теперь начинаю сомневаться. Но всегда был уверен, что существовать должна только та поэзия, что делает меня чище и мужественнее. И всех людей, конечно.
Тангейзер поморщился.
– Так ты убьешь ее почти всю. Человек живет не только подвигами!
– Но подвигами в первую очередь!
Он говорил твердо и решительно, Тангейзер не решился спорить с человеком, который в любой момент вхож к императору на правах старой дружбы, сказал высокопарно:
– Музыка неотделима от вещей божественных, потому император так интересуется ею.
– Император интересуется много чем, – буркнул Манфред. – Даже наукой и математикой, хотя не понимаю, зачем это ему.
Тангейзер фыркнул:
– Я вообще не понимаю, зачем людям наука и математика!
Манфред засмеялся, конь под ним уловил команду и перешел в галоп.
Навстречу подул непривычно холодный ветер, пронизывая теплый неподвижный воздух, как ледяными копьями. Солнце исчезло за горами, там некоторое время еще ярко блестели, медленно угасая, вершины, но на долины внизу уже пала печальная тень, смазывая краски.
Облаков нет, потому закат нежно-алый, окрасивший только западную часть небосвода и быстро уступающий место странной лиловости, что предшествует приходу ночи.
Яффа выступила из марева, сверкающая в полумраке, как огромная известковая гора. С моря накатывают волны солоноватого воздуха, мягкого, как ладони любящей женщины.
– А мне здесь нравится, – сказал Тангейзер.
Манфред покосился на него почти враждебно.
– Еще бы.
Тангейзер надеялся, что его позовут на следующий день, но пошла вторая неделя, о нем не вспоминают, наконец понял очевидное: император прибыл не его песни слушать, идет подготовка ко вторжению в глубины Святой земли, где высится город, давший начало трем величайшим религиям мира, равно почитаемый иудеями, христианами и сарацинами.
Сегодня звонко прозвенели трубы, конный отряд рыцарей из знатных семей выехал из лагеря, на этот раз и Тангейзер получил право участвовать в таких выездах, он мчался рядом с Карлом, Константином и Вальтером и жадно смотрел на приближающийся большой отряд сарацин.
Кроме богато одетых всадников, что едут впереди, важные и надменные, за ними на десятке верблюдов везут ящики и раздутые тюки, подарки от султана Фридриху, а замыкают колонну две сотни сарацин самого свирепого вида, крупных, в добротных кольчугах, закрывающих даже руки и ноги, в стальных конических шлемах.
Кривые сабли у всех в ножнах, рукояти у многих украшены драгоценными камнями такой величины, что у многих крестоносцев из груди вырывались вздохи зависти.
Манфред, что командует рыцарями, выкрикнул команду, его люди рассыпались вокруг каравана, обеспечивая добавочную охрану, а он подъехал к всадникам во главе отряда, поклонился, прикладывая ладонь к груди, что-то спросил.
Больше Тангейзер его не видел, при перестроении оказался почти в хвосте отряда и вынужден был глотать пыль от верблюжьих копыт, пока не прибыли в расположение императорских войск.
Повезло Вальтеру, он сопровождал знатных гостей прямо во дворец императора, подаренный тому султаном, даже помогал размещать, и теперь бахвалился весело:
– До чего же любезный этот эмир Фахруддин ибн ас-Саих!.. И хотя вина не пьет, какая жалость, но привез нашему императору несколько юных дев, полученных султаном аль-Камилем в качестве дани от покоренных племен!
Тангейзер сказал завистливо:
– Мне кажется, император умеет устраиваться даже в походе, не так ли?
– Умеет, – согласился Вальтер. – Что глазки заблестели?
Тангейзер тяжело вздохнул.
– Мне теперь каждую ночь снятся гурии, которых увидел при первом и, увы, единственном посещении императора.
Константин прислушался, захохотал мощно.
– Что, завидуешь?
– Еще как, – признался Тангейзер. – Я не сарацин, но хотел бы после смерти оказаться в магометанском раю!
Вальтер посмотрел на Константина и тоже расхохотался чисто и звонко, словно высыпал из мешка кучу серебряных колокольчиков.
– Потерпи, – сказал он так значительно, словно это зависело только от него.
– А что изменится? – спросил Тангейзер безнадежным голосом.
– Как только будет передышка, – объяснил Вальтер, – император устроит прием, а это он еще как умеет, пойдут песни, барды покажут свое умение, девушки начнут танцевать и одарять всех гостей любовью…
– Слава императору! – воскликнул Тангейзер пламенно. – Когда этот эмир отбудет?
Вальтер покачал головой.
– Не спеши… Я слышал, они с императором старые друзья. Сперва затеют философский диспут, оба это любят, потом изящные беседы о прекрасном… в этом оба тоже знают толк, затем поговорят о тонкости понимания персидской поэзии… оба, кстати, могут читать наизусть целые поэмы.
– Господи, – воскликнул Тангейзер, – зачем ты одаряешь одного человека тем, что можно с запасом раздать двадцати?
– Умений императора, – сказал Константин и снова грубо захохотал, – хватило бы на сорок рыцарей или тысячу… ха-ха!.. поэтов. Но, увы, его таланты не спасают его от безудержного папского гнева…
Вальтер сказал осторожно:
– Вообще-то праведного…
– Это как сказать, – заметил Константин серьезно. – Мы же не в Германии! А здесь… гм… природа такая.
Тангейзер крутил головой, глядя то на одного, то на другого, пока не понял, что речь идет о письме патриарха Герольда папе Григорию, которое усилиями священников попало в ряды крестоносцев и ходило по рукам.
Патриарх писал с гневом: «…с прискорбием, как о величайшем позоре и бесчестии, вынужден доложить вам, что султан, узнав о любви императора к сарацинским нравам и обычаям, прислал тому певиц, фокусников и жонглеров, о развратной репутации которых среди христиан даже упоминать не принято».
Это письмо было получено папой год назад, он пришел в негодование и дал его прочесть своим кардиналам, а те передали ниже, однако ожидаемого негодования в народе и войске это не вызвало. На Сицилии сарацины уже столетия жили мирно вместе с христианами и евреями, мечеть, синагога и католический храм расположились по краям одной площади, никогда жителей это не задевало, и все как-то считали само собой разумеющимся, что у германского императора есть роскошный дворец, а при нем гарем, если они есть даже у богатых сарацин…
На другой день после приезда эмира Фахруддина ибн ас-Саиха Тангейзер узнал, что, помимо десятка юных дев, предназначенных в наложницы, с эмиром прибыли и двое ученых мужей, а это значит, что сарацинское посольство останется, пока император не насладится вволю беседами по таким глубоким проблемам философии, как природа Вселенной, бессмертие души, логические построения Аристотеля…
Еще прошлые разы, когда вот так приезжали мудрецы, те бывали настолько очарованы умом и познаниями франка, что вместо двух запланированных дней оставались на неделю, упиваясь возможностью поговорить с человеком, который знает не меньше их, но умеет трактовать иначе.
Наконец в конце второй недели, когда Вальтер и Карл, оба загадочно ухмыляясь, ушли по неким делам, о которых сообщить отказались, во дворе послышался цокот подков, конское ржание и сильные мужские голоса.
Константин выглянул, сказал довольно:
– Манфред прибыл!.. Хорошая примета…
Сердце Тангейзера трусливо задергалось в ожидании перемен, через пару минут вошел Манфред, очень довольный, от него пахнуло хорошим вином и, как показалось Тангейзеру, чем-то вроде женских притираний.
– Ну как? – спросил он живо. – Новые песни есть?
Тангейзер уныло протянул:
– Есть… Но что толку? Константин от них ржет, а Вальтера и Карла в сон клонит.
– Я нашел слушателей, – сказал Манфред таинственным голосом. – Но ты должен показать себя!
Тангейзер встрепенулся.
– Неужто к императору?
– Не совсем, – пояснил Манфред, – но во дворец. Не исключено, что император тоже услышит.
– А он не во дворце?
– Он в других апартаментах, – объяснил Манфред. – Его сарацинские друзья не пьют даже в гостях! Представляешь? Хотя, как я слышал, у них там есть лазейка. Дескать, дома нельзя, но когда в чужих краях, то, чтоб не допускать себе ущерба, можно…
Константин, что слушал молча, проворчал:
– Сарацины – крепкие ребята. Это нашим нужны отговорки, а они держатся. Умирать будут, а пить вино не станут.
– Ладно-ладно, – сказал Манфред, – нам больше останется. Если бы они еще и к женщинам не прикасались, нам бы здесь вообще рай… В общем, к нашим услугам будут хорошие вина, а то и лучшие, сарацинские одалиски… ты еще не знаешь, что это?
– Нет…
– Узнаешь, – подбодрил Манфред. – Давай, собирайся.
Константин угрюмо пробасил:
– А я?
– Ты там всех распугаешь, – ответил Манфред. – Но вы здесь, как я слышал, тоже неплохо устроились?
– Это Вальтер и Карл, – сообщил Константин хмуро. – А я пока держусь, хотя дьявол старается насчет искушений…
– Вот и держись, – подбодрил Манфред. – Нам ох как нужны подвижники!
Глава 8
После того памятного посещения императорского дворца Тангейзер постоянно вспоминал его сладостный гарем с чарующими женщинами, созданными для утех и наслаждений, и по возвращении все чаще пытался воскресить тот чувственный мир в звуках, извлекаемых струнами.
Не сказать, что получается хорошо, раньше в его песнях звучала родная и привычная чугунно-небесная германскость, сейчас же с трудом нащупывал прихотливую и быстро меняющуюся мелодию, которую в Германии назвали бы порочной, здесь же она больше выражала суть этой древней страны…
Пальцы его все еще как будто сами по себе начинали извлекать новые ноты, в песнях появился оттенок не столько чувственности, этого еще нет, но удивления перед огромностью мира, который сотворил Господь. Огромностью не расстояниями и множеством земель, а богатством чувств, идей и новых мыслей, что порождает это ощущение необъемности и величия творения.
Без сомнения, сарацины тоже появились на свете по замыслу Господнему, и хотя неисповедимы пути Господни, но человек должен стараться их понять, чтобы полнее выполнять его волю и следовать по его пути.
И вот он, слыша время от времени на улицах и базарах их приторную сладкую музыку, старается ухватить это важное, что можно взять оттуда и обогатить свои суровые песни Севера, в которых всегда слышен свист холодной вьюги, треск льда и звон холодного железа.
В тот день ему не удалось увидеть императора, зато насмотрелся на эмира Фахруддина ибн ас-Саиха, лучшего друга султана аль-Камиля, брата знаменитого на Западе Саладина, и его личного посланника.
Он играл перед ним свои новые песни, пока эмир отдыхал после трудных переговоров с императором, а сам жадно всматривался в этого грозного сарацина, который – подумать только! – знает и умеет больше его, благородного германского рыцаря, весьма уважаем не только султаном аль-Камилем, но и европейскими правителями, в то время как его, великого миннезингера… точно великого, пока знают только те, с кем он делит комнату.
Эмир немолод, очень немолод, но крепок и сухощав, зной вытопил весь жир, оставив прокаленное тело из сухожилий и тугого мяса. Он достаточно широк в плечах, в то же время не раздался в поясе, хотя за столом ест все с удовольствием, смуглое с красноватым оттенком лицо раскраснелось еще больше, но Тангейзер то и дело заглядывал с некоторой робостью в глаза сарацинского властелина: ярко-синие, непривычные для этих мест, хотя потом фрайхерр Манфред сказал тихонько, что голубоглазые иногда встречаются как среди сарацин, так и среди иудеев.
Борода эмира такой длины, чтобы только-только считаться бородой, словно он подстригает ее ножницами каждый день, среди сарацин слово «безбородый» или «плешивый» почему-то считается ругательным.
Он спел им несколько песен, в которые сумел вложить восточный колорит и чувственность, сам эмир и его ближайшие сарацины были довольны, подарили золотой пояс, роскошный халат, а эмир пожаловал кольцо со своего пальца и сказал ласково, что с такими песнями он желанный гость в любом уголке исламского мира.
А в лагерь крестоносцев все прибывали обозы, шли неторопливые приготовления к маршу в глубь Святой земли. Тангейзер, как обычно, вернулся под утро, но на этот раз едва успел смежить веки, как грубая рука потрясла за плечо.
– А ну вставай, поэт!
Тангейзер вяло пробурчал, не открывая глаз:
– Отстань…
– Труба поет!
– Какая труба…
– Музья, – объяснил некто голосом Вальтера. – Муза дудит громко и призывно!
– Музы не трубят, – прошептал Тангейзер и попытался снова провалиться в сладостный сон.
– А что?
– Они на арфах…
Вальтер сказал над головой:
– Ну ладно, только потом не говори, что тебя не звали, не будили!
– А что стряслось? – проворчал Тангейзер, уже начиная видеть сны.
– Прибывают храмовники и госпитальеры! Ты же говорил, что хотел бы на них поглядеть?
Тангейзер простонал:
– Палач… Конечно же, мне интересно…
– Тогда вставай, – предложил Вальтер. – Они уже на горизонте.
Издали донесся голос Константина:
– Ты прав, это зрелище…
Тангейзер с трудом поднялся, кое-как оделся с помощью верного Райнмара и вышел, закрываясь обеими руками от слепящего солнца, что бьет в глаза отовсюду: из-под ног, с неба, со всех сторон.
Далеко на севере поднимается желтая пыль, но уже видны всадники передового отряда. Все в одинаковых черных шерстяных плащах с нашитым на левом плече белым крестом святого Иоанна, его ношение обязательно для всех иоаннитов-госпитальеров, а под ними у всех сверкающие латы, рыцари ордена всегда вооружены лучше всех, их богатство позволяет даже простым воинам носить добротные доспехи.
Тангейзер помнил, что иоаннитам в одежде нельзя использовать цветастые ткани, бархат и кожу диких животных, однако все равно они выглядят нарядно, хотя в одежде и заметна строгость монашеского ордена.
По другой дороге, параллельной, движется другая колонна тяжеловооруженных рыцарей, вся расцвечена белыми плащами с нашитыми огромными красными крестами, отличительный знак храмовников, или тамплиеров.
Обе колонны настолько разные по виду, что и предположить трудно, что совсем недавно это был один орден, тамплиеры отделились от госпитальеров и основали собственный лишь потому, что хотели усилить воинствующее начало в Уставе.
Вальтер пробормотал:
– Не представляю, как будем сотрудничать… если им предписано игнорировать нас, не замечать вовсе…
Тангейзер смолчал в затруднении. Глупость ситуации, которую все понимали, в том, что император не смог возглавить шестой крестовый поход по объективным причинам, и гнев папы был не совсем праведным. В сентябре прошлого года в поход выступили сорок тысяч воинов, но все они высадились на берег в неприспособленном месте в окрестностях Бриндизи. Снабжение такой огромной массы крестоносцев организовать не успели, многим негде было укрыться под палящими лучами солнца, и сперва начались болезни, затем вспыхнула эпидемия. Крестоносцы стали умирать тысячами, многие от страха возвращались назад.
Император прибыл с лучшим другом, ландграфом Тюрингии Людвигом, тот заболел еще на корабле, а когда высадились в месте, где бушевала эпидемия, ландграф умер, горячо оплакиваемый Фридрихом.
Он тоже заболел и вынужденно вернулся, но озлобленный папа не поверил в болезнь и отлучил его от церкви за неисполнение обета. Оскорбленный император пытался оправдаться, но папа ничего не хотел слушать.
Узнав о возвращении императора в Италию и о его отлучении, практически все крестоносцы вернулись в Европу. В Сирии остались только восемьдесят немецких рыцарей под командованием герцога Лимбурга.
Фридрих, еще некоторое время задержанный неожиданной кончиной своей супруги Иоланты, закончил приготовления к походу и отплыл из Бриндизи меньше чем год спустя во главе незначительной армии, но папа уже закусил удила и, когда узнал, что Фридрих отправился в поход, издал эдикт, запрещающий всем крестоносцам присоединяться к попавшему в немилость императору.
Ситуация получалась самая нелепейшая: впервые крестовый поход возглавляет человек, отлученный от церкви! Госпитальеры и тамплиеры, узнав об отлучении, моментально захлопнули перед ним ворота своих крепостей и отказали в помощи, тогда Фридрих заявил, что завоюет Палестину и без них и освободит Иерусалим.
Зная его как человека, способного выполнять задуманное, тамплиеры первыми забеспокоились, однако к ним прибыли письма папы, категорически запрещающие помогать и тем более присоединяться к человеку, который едет в Святую землю не как освободитель, а как пират, и извещающие, что он, папа, только что отлучил германского императора от церкви во второй раз.
Тамплиеры, как и любые военно-монашеские ордена, подчинены папе напрямую, ослушаться не смеют, однако если Фридрих сумеет захватить какие-то земли, то они обязательно должны получить свою долю…
Тангейзер проследил, как оба отряда проехали мимо в направлении лагеря императора, оглянулся на Вальтера.
– Что-то маловато.
– Это верхушка, – сказал Вальтер. – Торговаться прибыли.
– Торговаться?
– На переговоры, – объяснил Вальтер. – Император уговаривает выступить вместе, но тамплиеры и все рыцарские ордена подчинены папе напрямую! Это все-таки монашеские ордена…
– Тогда ничего не получится, – сказал Константин.
– Папа им выступить не даст, – согласился Вальтер.
Но в лагере то и дело звучали боевые трубы, кое-где начали сворачивать палатки, забрасывать землей костры, а воины заново осматривали оружие, готовые по команде встать в строй.
Промчались легкие конники, Тангейзер с его чуткими ушами музыканта услышал, что дорога впереди свободна, разъезды уже разосланы, как и велено, во все стороны. Если где что непредвиденное, моментально будет доложено, у разведчиков те же арабские кони, если не лучше.
Верный Райнмар уже оседлал коня и молча придерживал стремя для хозяина. Тангейзер с великой охотой поднялся в седло, ибо впереди бои, подвиги, отважные приключения, будет возможность сразиться с противником в лютом бою.
Подъехал Карл, как всегда мрачный и угрюмый, но даже он с удовольствием поглядывал вперед, где за песчаными барханами угадывается зеленый оазис.
– Бросок на юг, – прогудел он, – хорошо…
– А что там? – спросил Тангейзер.
– Иерусалим, – ответил Карл покровительственно. – Ну, не сразу, конечно… Еще много всяких городов захватить, но доберемся, доберемся.
Вальтер подсказал:
– Первый будет Арзуф.
– Крепость?
– Да, но такая, что палкой можно разбить ее стены. А вот дальше пойдут потруднее.
Что за Арзуф, Тангейзер узнать не успел, примчался взволнованный конник в цветах императорского слуги, закричал с седла:
– Фрайхерр Тангейзер! Срочно к императору!
Тангейзер повернул коня, кровь бросилась в голову.
– Да-да, конечно… А для чего?
– Сладкоголосый ты наш, – ответил Вальтер завистливо-загадочно. – Давай побыстрее! Не отставай.
– Потом расскажешь, – бросил Константин.
Тангейзер пришпорил коня, они пронеслись мимо костров, где многие уже на ногах, оглядываются в ожидании приказов. Кое-кто садится снова, остальные всем своим видом выказывают готовность ринуться в бой.
У дворца императора полно охраны, подъезжают то и дело всадники, у них принимают коней и уводят бегом, освобождая место.
Гонец повел Тангейзера прямо ко входу, там сделали движение остановить их, но гонец сказал коротко:
– Приказ императора.
Стражи расступились, Тангейзер вошел и ощутил себя под прицелом десятка пар глаз. Манфред сразу указал ему жестом, чтобы сел там, где стоит, и не маячил, привлекая внимание, не того ранга цаца, а император быстро зыркнул в его сторону и сказал нейтрально-доброжелательно:
– Садитесь, дорогой друг. Слушайте. Если будет что сказать, говорите. Здесь переговоры, любое уместное мнение будет кстати.
Юный паж, одетый в красное с золотом, разносил на золотом подносе чаши с вином, а Тангейзер подумал невольно, что будь поднос в самом деле из золота, мальчишка его не поднял бы вовсе.
Кроме императора и троих его ближайших полководцев, с ним сел еще и Манфред, напротив – четверо рыцарей, строгих и напряженных, в плащах поверх доспехов. Двое в черных, двое в белых, хотя красные кресты у всех четверых одинаковые, что значит двое от ордена госпитальеров, двое от тамплиеров.
– …если мы не достигнем соглашения, – продолжал император, – то нам грозит поражение. Противник разобьет нас поодиночке, как было с Ричардом Львиное Сердце и прочими государями, когда они ссорились и даже мешали один другому!..
Рыцарь от тамплиеров ответил вежливо, но твердо:
– Ваше Императорское Величество, мы прекрасно осведомлены, что бывает, когда нет твердой дисциплины. Смею вас уверить, в рыцарских орденах дисциплина всегда железная.
Император сказал деловито:
– Рад это слышать. Тем более вы должны признать, что я, как император, и инициатор похода…
Беспокойно задвигался один из госпитальеров, кашлянул и сказал вежливо:
– Простите, что прерываю, я просто хочу уточнить, что инициатором похода был все-таки папа Григорий Девятый.
Фридрих поморщился.
– Ну да, ну да, однако войско собрал, переправил через море и дальше веду я. Потому я и должен отдавать приказы. Не говоря уже о том, что я выше всех по титулу.
Госпитальер смолчал, но по лицу видно, что не подчинится приказам императора. Второй рыцарь всем видом выказывал, что и он не примет приказов от человека, отлученного от церкви.
Тамплиер взглянул на товарища, тот не только молчал, даже не шелохнулся.
– Ваше Величество, – сказал он, – нам нужно выработать какое-то решение, чтобы мы могли воевать достаточно согласованно…
– Но порознь? – спросил Фридрих.
– Да, Ваше Величество.
– Но вы понимаете, чем это чревато?
Тамплиер ответил невесело:
– Думаю, все мы понимаем.
Фридрих сказал со злостью:
– Великие битвы проигрывались из-за куда более мелких несогласований!.. Великие армии были разбиты, если военачальники недопонимали маневров друг друга!.. А здесь мы должны действовать изначально порознь?
Тамплиер ответил глухо:
– Порознь… и в то же время вместе.
– Как?
Тамплиер развел руками:
– Не знаю.
Тангейзер слушал-слушал, сердце начало колотиться чаще, во рту стало сухо, он поднялся и проговорил хриплым голосом:
– Позволено ли мне будет спросить?
