Kitabı oku: «Золотая шпага»

Часть I

ГЛАВА 1

Преподаватель баллистики подполковник Кениг решил сократить путь к выходу из училища и пошел через зал для фехтования. Сюда он редко заглядывал, ибо упражнения со шпагой нелепы человеку, привыкшему рассчитывать траектории огромных чугунных ядер. А ядро сшибет с ног слона, не только человека со шпагой или чем-то еще колющим-рубящим в руках.

Зал был почти пуст, лишь в дальнем углу упражнялся высокий, атлетического сложения юноша. Под мокрой от пота и прилипшей к широкой мускулистой спине рубашкой бугрились мышцы. Плечи у юноши были массивные, налитые здоровой, уверенной силой. Он раз за разом повторял один и тот же прием, оттачивая каждое движение до ювелирного изящества. Выпад – поворот рукояти – укол… Выпад – поворот – укол…

Кениг поморщился. Высокий и сутулый, с взлохмаченными волосами и ястребиным носом, он сейчас напоминал большую хищную птицу, готовую броситься на первую попавшуюся жертву. Впрочем, внешность вполне соответствовала характеру. Злой и язвительный, наделенный острым аналитическим умом, Кениг не давал спуску ни кадетам, ни коллегам. С его легкой руки многие преподаватели получили обидные клички, директор нажил язву желудка, а кадеты то и дело подвергались взысканиям. Он был из числа многих иностранцев, приехавших в Россию, как сказал впоследствии Лермонтов, «на ловлю счастья и чинов». Процесс европеизации, начатый еще Петром I, все еще не был завершен, почти на всех высших командных должностях стояли иностранцы, и они же представляли преподавательский состав в академии и во всякого рода высших училищах. Кенига злили и раздражали остатки патриархального боярского быта, которые выплывали исподволь то там, то здесь, и он боролся с ними со всей яростью и энергией холерического темперамента.

Да, внешне он был похож на ястреба, но юноша, упражняющийся со шпагой, меньше всего походил на мышь или зайца. Поразительнее всего было то, что восемь лет тому – при поступлении в кадетский корпус – это был очень худенький, болезненного вида мальчик. Но в слабеньком тельце таилась несокрушимая воля. В то время как его сверстники еще нежились в постелях, этот странный кадет уже до изнеможения упражнялся в гимнастическом зале, а когда товарищи старательно разучивали правила игры в светские карточные игры, он в пустой комнате читал вслух стихи, ибо от рождения был наделен некоторым косноязычием. И в то же время успевал быть первым в науках!

И вот теперь в зале сражался с чучелом мускулистый юноша, пожалуй, самый сильный в училище. У него прорезался чистый голос – мощный и звонкий, как боевая труба, он отрастил самые широкие среди кадетов плечи, зато пояс двенадцатилетней девочки ему пришелся бы впору.

Кениг продолжал хмуриться. Ему неприятно было видеть, что самый талантливый ученик занимается никчемным делом. Пусть ему только восемнадцать лет, возраст, в котором кровопролитные дуэли имеют едва ли не первостепенное значение, но ведь у него и глубокий ум, которому старики могут позавидовать!

Юноша обернулся на стук шагов, вытянулся в струнку.

– Вольно, – сказал Кениг. Он хотел было пройти мимо, но что-то мелькнуло в памяти, заставило остановиться. – Погодите, – сказал он медленно, – ведь сегодня вы получили офицерский чин. Вы уже не кадет, подпоручик Засядько. Ваши товарищи, которые едва-едва вытянули на прапорщиков, закатили пир горой. А вы? Тычете шпагой ни в чем не повинное чучело. Словно бы ничего особенного не случилось! Да поймите же – вас выпускают из училища подпоручиком! Вспомните, князь Михаил Илларионович Кутузов тоже окончил артиллерийское училище, но был выпущен лишь прапорщиком. А каких вершин достиг! На днях назначен директором артиллерийского училища в Петербурге.

Засядько спокойно смотрел в лицо преподавателя баллистики. Глаза юноши были ясные, чистые. Был он наделен той мужественной красотой, которая так редко встречается среди изнеженных дворянских сынков, прирожденных горожан. «Из казацкого рода, – вспомнил Кениг. – Сын главного гармаша Сечи».

– Что же вы не отвечаете? – спросил Кениг, стараясь придать голосу суровость. – Хоть вы и подпоручик, но разговариваете с подполковником!

Засядько снова вытянулся. Кениг недовольно поморщился, махнул рукой:

– Вольно, вольно. Нечего показывать свою фигуру… надо заметить, неплохую. И грудь у вас уже широка, как наковальня. Давайте лучше присядем, юноша. Возможно, я вас больше не увижу. Да что там «возможно»… Наверняка не увижу. Хочется поговорить напоследок…

Удивленный Засядько сел рядом с подполковником на подоконник. Кениг внимательно и грустно рассматривал юношу. Силен, красив, но в черных, как маслины, глазах, несмотря на кажущуюся открытость, что-то есть еще, глубоко затаенное.

– Скажите, почему вы не на пирушке?

Молодой подпоручик неопределенно пожал плечами:

– Н-ну… я не люблю пить.

– Послушайте, Засядько, постарайтесь быть со мной откровенным. Ведь вы мой лучший ученик. Надеюсь, вы и сами замечали мое особое отношение к вам?

– Замечал, – улыбнулся Засядько. – Вы меня гоняли по предметам больше всех.

– Потому что люблю ваши ответы. Вы отвечаете умно, смело, оригинально, обосновывая свое мнение. Часто спорите с авторитетами. У вас острый ум, Засядько. Но не только острый, ибо можно до конца дней остаться салонным острословом, но и глубокий. Теперь вы уходите, а я так до конца и не разобрался в вас. Мне хочется, если позволите, задать один несколько необычный вопрос… Вот вы – первый ученик в кадетском корпусе. И по знаниям, и по фехтованию. Никто этого не отрицает. Но почему вы так рветесь… и куда? Вы буквально изнуряете себя занятиями и тренировками. Другие видят только парадную сторону и завидуют: ах, какой талантливый, как ему все легко дается! Но я знаю цену подобной легкости. Вы можете надорваться. Советую соразмерять силы. Если нет какой-то сверхцели, то не лучше ли вести более размеренную жизнь?

– А если есть? – спросил Засядько.

– Что? – не понял Кениг.

– Сверхцель.

– Тогда Боже благослови… Но откуда у вас, такого юного, сверхцель? И как вы ее конкретно представляете?

Юноша помолчал, испытующе посмотрел на преподавателя:

– Человек… должен жить в полную силу. Так мне говорил отец. Он должен делать наибольшее, на что способны его руки, сердце и голова.

– Все хотят быть полезными государю и Отечеству, – напомнил Кениг.

– Хотеть мало, – ответил Засядько серьезно. Он поставил шпагу между колен, погладил эфес. – Что хорошего в пирушке? Напьются, пообъясняются друг другу в вечной любви и дружбе. Наутро сами себе покажутся противными.

– Так уж и покажутся?

Засядько двинул плечами:

– Ну, не обязательно. Для иных это будет веселым и забавным времяпровождением.

– Не все же время можно работать, – возразил Кениг.

– Не все, – подтвердил Засядько с сожалением.

Кениг осторожно заметил:

– Возможно, вы не пошли из-за стесненности в средствах… В таком случае, Саша, позвольте мне так вас называть, располагайте моим кошельком. Получаю я немало, а много ли надо одинокому человеку? Как я слышал, у вас небогатые родители.

Засядько ответил просто:

– Это верно. Мои родители денег присылать не могут. Но я не пошел на пирушку по иной причине. Просто… вспомнил пирамиды.

– Что?.. Что?! – переспросил Кениг. Ему показалось, что он ослышался.

– Пирамиды, возведенные неведомыми строителями Египта. Десятки веков стоят в пустыне, а люди все не надивятся. Да и поистине это величайшее из семи чудес света!

– Что-то я не понимаю ваших иносказаний.

– Это не иносказание. Строители пирамид были обречены на каторжный труд. Им было не до пирушек. Зато творения их рук уже не одну тысячу лет удивляют мир. А что осталось от тех, кто не строил пирамид, а проводил жизнь в пирушках? Ни-че-го.

Кениг уважительно посмотрел на восемнадцатилетнего богатыря. Чего-чего, а такой философии не ожидал от юноши. Впрочем, всегда находились такие, кто остро сознавал краткость человеческой жизни. Юлий Цезарь в свои двадцать лет рыдал, читая жизнеописание Александра Великого: «Он уже в восемнадцать лет начал завоевывать мир, а я старше, но для бессмертия ничего не сделано!»

– И ты тоже, – спросил, неожиданно переходя на «ты», – хочешь строить свою пирамиду?

– Да, – горячо ответил Засядько. – Разум мне дан, чтобы я им пользовался, а не низводил до скотского уровня в оргиях. Скажите, чем закончилась битва у Сиракуз?

– Не помню, – ответил Кениг удивленно.

– Почти никто не помнит, хотя это была крупная битва. И почти никто не знает имен воевавших тогда царей. Зато все знают, что в те дни был убит один совсем незнатный человек по имени Архимед. Память хранит только имена людей, что-то сделавших для человечества, и я мечтаю быть среди тех, кто удостоился этой чести! Простите, если вам показалось, что я недостаточно почтителен к царственным особам… тех времен.

Кениг отмахнулся:

– Царственные особы… были разные. Это сейчас живем… гм… жили в просвещенном веке под рукой всемилостивейшей императрицы Екатерины, уже именуемой Великой. И не зря, можно сказать. Но тогда тем более зачем вам эти упражнения? Если знаете, что только умом и знаниями можно завоевать место в истории? А что значит грубая сила и это нелепое пыряние шпагой?

– Я офицер. Я выбрал дорогу служения Отечеству.

– Сейчас нет войны.

– К тому же я малоросс, – сказал тихо Засядько. – Меня многие задевали, еще когда я поступал в кадетский корпус. Дворянские сынки! Старинные роды, то да се. Я вынужден был научиться давать достойную сатисфакцию.

– Вы – первая шпага училища, – напомнил Кениг, снова переходя на «вы». – И первая сабля. Никто лучше вас не владеет оружием. К тому же, говорят, вы знаете какие-то боевые приемы запорожцев?

– Да, – ответил Засядько неохотно. – Я кое-чему научился еще до поступления в корпус… Но я еще не знаю, буду ли первым в армии!

– Армия велика, – заметил Кениг с улыбкой.

– А дома в огороде я всегда был первым, – сказал Засядько веселым тоном, но Кениг ощутил, что сын казацкого старшины говорит серьезно.

Он слез с подоконника, протянул руку юноше. Тот, помедлив, сжал в своей широкой ладони пальцы преподавателя. Ладонь была шероховатая, а мозоли были твердые, как конские копыта.

– Желаю удачи, – сказал Кениг. – Она понадобится.

– За что обижаете? – ответил Засядько с легкой укоризной. – Я приму только успех.

ГЛАВА 2

Когда колющий удар стал получаться самопроизвольно, без участия сознания, Засядько позволил себе передышку. Было без трех минут шесть вечера. «Надо еще успеть попрощаться с Геннадием Ивановичем», – подумал он.

К одному из кадетов приходил по праздникам и воскресеньям старичок дядька, охотник рассказывать разные истории из жизни подвижников. Александр, как и его товарищи, пристрастился слушать. Старик знал удивительно много. Его память, несмотря на преклонный возраст, хранила уйму сведений и подробностей о жизни отшельников и аскетов. Однажды Засядько в порыве энтузиазма решил даже уйти в монастырь, ибо именно там идут сражения с самым главным противником – Сатаной, но, к его удивлению, старик отсоветовал. Мол, сперва надо воевать его слуг, кои носят человечьи личины, а с генералами Темного Мира надлежит сражаться генералам, а не зеленым кадетам.

Александр бегом помчался через двор. Ноги были сильные, руки крепкие, дыхание не сбивалось, а сердце даже не ускорило ритм. Жизнь хороша!

Старик по обыкновению находился в часовенке. В это время здесь бывало пусто, тем более сейчас, когда выпускники и преподаватели занимались возлияниями в честь Бахуса.

Александр медленно подошел к старику. В часовне было тихо, прохладно, торжественно. Старик сидел в задумчивости, книга покоилась у него на коленях. Он не молился, ибо губы его не шевелились. Просто отдыхал с закрытыми глазами.

Александр вздрогнул, когда старик, все еще не открывая глаз, сказал негромко:

– Зашел проститься, Саша?

– Да… гм… здравствуйте, Геннадий Иванович!

Старик открыл глаза, внимательно посмотрел на юношу. Александр в который раз подивился тому, какое у этого древнего деда одухотворенное лицо. Голова и борода седые, руки с вздутыми синими венами, однако глаза смотрят бодро, просветленно, а голос мощный, словно у молодого парня.

– Это хорошо, что не забываешь, – сказал старик.

– Разве я мог забыть, – ответил Засядько с легкой обидой. – Вы же знаете, как я вас уважаю. Даже в монастырь собирался! Может быть, даже зря не пошел.

– И правильно, что одумался. Это раньше монастыри были единственными хранилищами духовности и светочами знаний. В то время, когда даже короли погрязали в дикости и невежестве и не могли расписаться на собственных указах, монастыри хранили и умножали культуру. Теперь же их усилия увенчались успехом: грамотность и образованность перестали казаться пороком. Посему не обязательно идти в монастырь! Даже нежелательно, ибо теперь в светской жизни человек может для людей и культуры сделать больше…

– Теперь я это понимаю, – ответил Александр.

Старик смотрел очень серьезно. Глаза были глубокие, внимательные. Если тело старело и дряхлело, то душа словно бы лишь набиралась мощи. И это она, мудрая и всепонимающая, сейчас смотрела на него из глубины глаз.

– Иди в большой мир, юноша. Ты силен духом, мир тебя не одолеет. Неси людям убеждение, что дух сильнее плоти, что разум выше скотства, что духовность и наука важнее красивых вещей и сытной пищи…

Александр при слове «наука» вздрогнул, и старик это заметил. У юноши были свои причины, но Геннадий Иванович истолковал его чувства по-своему.

– Да, – сказал он убежденно, – наука и культура! Было время, когда наукой занимались только при монастырях. Многие важнейшие открытия до недавнего времени сделаны монахами. В монастыре Коперник создал свое учение, Кампанелла писал книги, Паскаль занимался математикой и философией… Но сейчас, когда образование и развитие общей культуры победоносно идут по странам, когда заниматься наукой стало модным, а короли дают на лаборатории и печатанье книг деньги, иди в мир, отрок! Там возможностей больше. И помни: дух силен, плоть немощна.

Он встал и торжественно перекрестил юношу. Александр почтительно наклонил голову, принимая благословение.

– Спасибо, Геннадий Иванович!

– И последнее, что скажу, – сказал старик негромко. – Избегай уходить из мира… не уходя из него внешне.

Засядько вскинул брови:

– А… как это?

– Сейчас многие умные люди хотят улучшить мир. Но все хотят по-своему. Каждый убежден, что прав именно он… а это опасно. Вообще на свете нет ничего опаснее!

– Почему?

– Даже умные люди не все… добрые. Да и добрые могут наделать много зла, когда сочтут неверный путь за верный. А ошибиться легко, ибо что можно наверняка сказать о дороге, что уходит за горизонт?

Он сказал настороженно:

– Геннадий Иванович, я не все понимаю, о чем вы говорите.

– Я говорю об иезуитах, масонах, хлыстах, армагеддонистах, мафусаилистах, скопцах… многих других, которые спешат объявить, что только они знают, как построить царство небесное на земле! Не спеши к ним присоединяться. Ты горяч, можешь увлечься. Посмотри раз, посмотри другой. А на третий раз можешь увидеть то, что они сами не замечают в себе.

– Обещаю, – сказал Александр твердо.

«Мир не настолько велик, – подумал он, – чтобы я его не взял в кулак, как созревший орех. Но нужен сильный дух, дабы идти по нему, а не стоять…»

А плоть он уже укрепил!

Часом позже Засядько, задумавшись, шел по бульвару. Вспомнился разговор с Кенигом. Что придется несладко, знал и сам. Выходец из бедной провинциальной семьи не мог рассчитывать на хорошую должность. Он и дворянином стал лишь благодаря указу, приравнявшему украинскую старши€ну к российскому дворянству. Но указ указом, однако царские чиновники проводят свою политику.

Все-таки он не дворянин, тем более – не потомственный, не столбовой, и хотя к ним приравнен, но доказывать боярским сынкам приходится кулаками. Пока что кулаками.

Вдруг кто-то свирепо рявкнул:

– Подпоручик Засядько!

Александр щелкнул каблуками и мгновенно вытянулся. За спиной весело засмеялись. Засядько оглянулся и тоже улыбнулся. К нему подходили два друга по корпусу – Балабуха и Быховский. На мундирах у обоих сверкали значки прапорщиков. Лицо Быховского сияло: он искусно подражал голосам старших офицеров и часто пользовался своим умением. Мог говорить самым низким басом, как директор училища князь Дранде, и писклявым дискантом, как преподаватель словесности Богомолов. А сам был хрупким и легким, словно мотылек.

– Что-о новенького? – спросил Балабуха, растягивая слова. – Как сдал?

В отличие от Быховского это был широкоплечий, мускулистый крепыш с кирпично-красным, будто налитым солнцем лицом, огненно-рыжими волосами, коричневыми веснушками вокруг носа. Глаза у него были ясно-голубые, странное сочетание, но в этих краях нежданно-негаданно пробуждается то кровь скифов, то берендеев, то исчезнувшей чуди, то вообще странных людей, населявших земли чуть ли не до потопа. Руки у Балабухи были короткие, толстые и заканчивались увесистыми кулаками.

Александр молча достал свидетельство. Друзья одновременно склонили головы и больно стукнулись лбами. Быховский сморщился и преувеличенно скорбно потер ушибленное место, он-де не такой твердоголовый, а Балабуха принялся читать вслух:

– «…Науку инженерную и артиллерийскую знает превосходно, по-французски говорит и переводит весьма изрядно, по-латыни разумеет, а в гистории и географии хорошее начало имеет…» ¹

– Счастливчик! – заметил Быховский. – Нам бы такие.

– Ничего, – утешил товарища Балабуха. – Мы еще себя покажем.

– Покажем, – огрызнулся Быховский. – С гатчинцами?

Настроение у всех троих сразу же испортилось. Они пошли дальше молча. Уже год, как умерла императрица Екатерина II, и положение в военном деле сразу же ухудшилось. Несмотря на женскую ограниченность или благодаря ей, императрица имела смелость признавать собственную некомпетентность в ряде вопросов и полагаться на людей более сведущих. В военном искусстве она не стесняла инициативы полководцев – фельдмаршалов Румянцева, Потемкина, Суворова. В результате ее политики русские войска одержали ряд блестящих побед над турками и значительно расширили владения Российской империи на юге.

Зато сменивший ее император Павел… Армия по его приказу надела зауженные немецкие мундиры, солдаты обязаны были носить парики с косичками и буклями. Широкий славянский шаг был сокращен по прусскому образцу. За нарушение строя каждого ждала жестокая кара, а то и смерть под шпицрутенами. Парады стали проводиться ежедневно и нагоняли ужас как на солдат, так и на офицеров.

– Туго нам придется, – проговорил Балабуха озабоченно. – Солдата в случае нарушения ружейного приема ждет кара, а нас – Сибирь. Теперь на парадах солдаты обязаны появляться в длинных темно-зеленых мундирах с красными обшлагами, в длиннющих суконных гетрах и тупоносых ботинках. Сам видел новую форму, клянусь! Да, забыл, еще в белых штанах! Представляете? На голове у каждого сверкает начищенный кивер, из-под него выглядывают букли, а сзади торчит косичка. Я слышал, что для того, чтобы содержать в порядке парики и кивера, приходится вставать ночью, вдобавок начищать две дюжины блях и пряжек!

– Суворов, говорят, сказал: «Пудра не порох, букли не пушка, коса не тесак, а я не немец, а чистый русак».

– Здорово! – восхитился Быховский.

– Здорово, да не очень, – возразил всезнающий Балабуха. – Император вчера дал фельдмаршалу отставку, лишил чинов и сослал в родное имение Кончанское под надзор полицейского чиновника.

Засядько попробовал утешить приунывших друзей:

– Ничего… Парады парадами, а как дойдет дело до войны, то куда вся эта мишура и денется. Что ни говори, а пудра и в самом деле не порох. А коса не тесак.

– Дай Бог нашему теленку да вашего волка съесть, – недовольно буркнул Балабуха.

– А как князь Голенищев-Кутузов писал по Бугскому егерскому корпусу, – засмеялся Быховский и с удовольствием процитировал, гордясь своей безупречной памятью: – «Приемами много не заниматься, учить без лишнего стука и так, чтобы ружье от него не терпело…»

Середину улицы занимала громадная лужа. Прохожие опасливо жались к заборам, боясь попасть под брызги или копыта лошадей, подгоняемых лихими извозчиками. Балабуха и Быховский обошли ее по кромке, а Засядько лихо перепрыгнул.

– Теперь и Кутузова отстранят, – сказал Балабуха.

– Вряд ли, – возразил Засядько. – Кутузов – опытный политик. С двором ладить умеет.

– Он со всеми умеет, – хмыкнул Быховский. – Хитрая лиса…

Балабуха и тут не упустил случая блеснуть своей осведомленностью:

– Вчера Кутузова послали в Берлин договариваться о совместных действиях против революционной Франции. Довольно легкое дело, ибо Пруссии выгодно вступить в коалицию с Россией, Англией и Австрией. Все они панически боятся Франции. Помяните мое слово, нам еще придется драться с французами!

Быховский угрюмо подтвердил:

– Да, с запада пахнет порохом.

Впереди раздался грохот сапог. Из-за поворота показалась колонна солдат. Одинаковые, в темно-зеленых долгополых сюртуках и белых гетрах, напудренные, завитые, они были похожи на оловянных солдатиков – излюбленную игру короля Фридриха и российского императора Павла. Солдаты шли, не сгибая коленей, поднимая высоко ноги и со стуком опуская их на вытянутые ступни.

Балабуха, который с первого же дня возненавидел прусские порядки, разозленно сплюнул. Разукрашенные, как попугаи, солдаты уже не выглядели солдатами. Быховский толкнул друга в бок и сказал примирительно:

– Не сердись. Умей находить в жизни и хорошее.

– А ты сам в ней что-то видишь хорошее?

– Вижу.

—Что?

– А посмотри в ту сторону… Во-о-он там коляска! Разве не ангел сидит в ней в окружении гарпий?

Со стороны площади, весело постукивая колесами, двигалась элегантная закрытая коляска. Ее легко и гордо везла четверка вороных. Быховский с досады сгустил краски: две пожилые женщины, находившиеся в ней, вовсе не были похожи на гарпий, однако их спутница, миловидная девушка лет шестнадцати, и в самом деле напоминала ангела с рождественских открыток.

Засядько никогда раньше не видел такое безукоризненно правильное лицо с большими ясными глазами и доброй улыбкой. Девушка смотрела на мир открыто и радостно, лицо ее было милым и прекрасным.

Кучер взял чуть левее, пропуская колонну солдат. Молоденький офицер, который вел отряд, молодцевато отсалютовал обнаженной шпагой прекрасной незнакомке. Затем обернулся к солдатам и подал какой-то знак. Через мгновение раздался душераздирающий рев труб и грохот барабанов: заиграл полковой оркестр.

Три друга вздрогнули от неожиданности. Быховский, оправившись от испуга, пошарил взглядом по земле, словно высматривал булыжник. Балабуха выругался и схватил товарища за локти, указывая на коляску.

Когда трубы взревели во всю мочь, обе женщины выронили из рук свертки. Еще больше прусский марш подействовал на простых русских лошадей. Они вздыбились и рванулись вперед с такой силой, что кучер не удержался и скатился с козел. К счастью, колеса его не задели, когда неуправляемая коляска понеслась подальше от страшного грохота. Кони храпели и закатывали глаза, на удилах сразу появились клочья пены, будто проскакали несколько верст.

– А, черт… – проговорил побелевший Быховский. – Разобьются ведь!

—А нас задавит!

Коляска неслась почти на них, друзья едва успели отпрыгнуть в стороны. Засядько чуть помедлил. Первым его движением было вцепиться в удила взбесившихся лошадей и остановить, но в памяти вдруг непроизвольно всплыла сцена из недавно прочитанного сентиментального романа: герой подобным образом спасает девушку, затем следует любовное объяснение, женитьба…

Лошади промчались мимо. Однако в следующее мгновение он, устыдившись своего замешательства, откинулся всем корпусом назад, напряг мышцы ног и ухватился за заднее колесо. Рывок назад! Ноги пропахали две борозды, затем коляска дернулась – лошади остановились. Александр перевел дыхание, отряхнул ладони и поспешно отступил к забору. К нему подбежали побледневшие друзья.

– Геркулеса из себя строишь? – напустился на него Быховский. – Тебя могло бы размазать по мостовой!

Балабуха укоризненно покачал головой, бросился к коляске.

«Геркулес, – подумал Александр, глядя вслед Балабухе. – И ты смог бы остановить, если бы осмелился ухватиться за колесо. Я еще в детстве так баловался. Увидишь, что казак везет подводу сена, подкрадешься сзади и – цап за колесо! Уж он и «гэй», и «цоб», и кнутом перетянет беднягу лошадь, пока не догадается оглянуться… Когда подрос, наловчился останавливать на полном скаку. Нужно только не бояться, преодолеть свой страх…»

– Молодой человек! – позвала из коляски дрожащим голосом одна из женщин. Рядом с ней стоял Балабуха и что-то объяснял, отчаянно жестикулируя, словно изображал битву русских с турками. – Молодой человек, подойдите, пожалуйста…

Засядько притворился, будто не слышит, и, схватив Быховского за локоть, потащил в первый попавшийся переулок. Ошеломленному прапорщику удалось вырваться из железных пальцев друга лишь за поворотом.

– Пусти, леший! Ровно клещами сдавил. Ты чего?

– Мне только благодарностей не хватало. И такзапахло сантиментами. Не-е-ет, это не для меня!

– Тебе все равно не избежать их.

– Почему?

– Там остался Балабуха. Он наверняка распишет тебя Георгием Победоносцем, попирающим змия.

– Голову оторву, – пообещал Засядько. – Благодарности обязывают. А зачем это мне? Завтра соберу баул и – фьють! – уеду на место прохождения службы. Скорей бы…

– А если зашлют в какую-нибудь Тмутаракань?

– Хоть к черту на рога. Зато обрету самостоятельность. Наконец-то займусь и отцовским делом…

– Отцовским? – переспросил Быховский.

– Да… Вернее, по наказу отца. Было когда-то на Сечи грозное оружие: боевые – да, боевые! – ракеты. Ими в тысяча пятьсот шестнадцатом году казаки гетмана Ружинского разгромили орду Мелик-Гирея. Тех было намного больше, однако ракетным ударом удалось уничтожить всех до единого. Никто не спасся. Так, по крайней мере, рассказывает мой отец. Ну, к рассказам ветеранов об их подвигах надо относиться осторожно, я уже попадался на эту удочку… но все же нет дыма без огня.

– Ух ты! – выдохнул Быховский. Его глаза загорелись. – А что потом? Почему сейчас нет такого оружия?

– В последующих боях погибли казаки, владевшие им. С ними погиб и секрет ракетного оружия. Ведь не было ни записей, ни теории… Мой отец пытался раскрыть его тайны, да знаний не хватило. Может, только поэтому и отдал меня в кадетский корпус на артиллерийское отделение, чтобы я подучился наукам. Вот так… Ну, ты прости, мне пора.

– Снова упражняться?

– Да. Час на фехтование, потом буду в библиотеке.

– А там зачем?

– Хочу просмотреть новые журналы по баллистике. Из Франции поступили, там эта наука пошла развиваться вширь и вглубь.

– Не понимаю, – удивился Быховский. – У тебя в кармане документы об окончании корпуса. К тому же ты и так лучше всех знаешь артиллерию и баллистику!

– Лучше всех где?

Быховский удивился:

– Здесь, в училище.

– К счастью, есть мир и за стенами училища. Как ты думаешь? К тому же я уверен, что Бонапарт и Кутузов, тоже окончившие артиллерийские корпуса, занимались и помимо программы.

– Так то Бонапарт!

– Разве их усердие не дало плоды?

– Завидую тебе. Я бы не смог так себя мучить. Грызть гранит науки в то время, когда можно грызть пирожное из рук хорошеньких воспитанниц пансиона благородных девиц!

Засядько улыбнулся:

– Я не мучаю себя. Мне и в самом деле приятнее грызть гранит науки, как ты выразился, чем расшаркиваться перед нафуфыренными барышнями, изображая из себя галантного кавалера. Ну, будь здоров!

Он кивнул и пошел быстрым шагом к корпусу, здание которого уже виднелось над верхушками каштанов.