Kitabı oku: «Гипсовый трубач, или Конец фильма», sayfa 2
3. Язык Вероники
Андрей Львович посмотрел на часы: было двадцать минут десятого. Он внимательно огляделся, но никого, кто мог бы оказаться режиссером Жарыниным, поблизости не обнаружил. Тогда он попытался вспомнить, все ли электроприборы выключил, уходя, и точно ли перекрыл газовый вентиль. Раньше за это отвечала Вероника. Она в детстве пережила пожар, случившийся из-за оставленного утюга, и с тех пор маниакально боялась бытовых возгораний. Теперь же вот приходилось следить самому. Лишь после развода он осознал, сколько всего в их совместной жизни делалось женой, причем совершенно незаметно. Кокотов ощущал себя хирургом, который привык негромко говорить: «Скальпель!» – и тут же получать от ассистентки блестящий остренький инструмент. «Зажим!» – и зажим в руке. Теперь, в ответ на команду «Скальпель!» – ничего. Ничего! Кокотов с недоумением понял, что холодильник сам по себе не наполняется продуктами, а рубашки, брошенные в корзину, не обнаруживаются вскоре висящими на плечиках, чистые, оглаженные и ароматизированные. Что уж там говорить о брачном ложе, внезапно превратившемся в необитаемый остров!
Первое время, выйдя из подъезда, Кокотов тут же забывал и не мог уже сказать наверняка: вырублены ли огнеопасные точки и заперта ли входная дверь? То есть он был почти уверен в том, что сделал это, но стоило лишь задуматься – и крошечное «почти» окутывалось клубами дыма, взрывалось сиренами пожарных машин и обдавало ужасом нищего существования на пепелище. Поначалу он бегом возвращался с полпути, чтобы перепроверить, и, разумеется, все было выключено и вырублено. Однако на другой день наваждение в точности повторялось, а тот факт, что в прошлый раз обошлось, служил не для успокоения, а напротив, для мнительной уверенности в том, что уж сегодня-то обязательно случится жуткая огнепальная катастрофа. Измучившись, Андрей Львович придумал-таки надежный способ: перекрывая газ и запирая входную дверь, он пребольно щипал себя за руку между большим и указательным пальцами, щипал так, чтобы болело минут десять, а следы от щипков держались и того дольше.
Кокотов успокоительно глянул на красное пятнышко, оставшееся на коже, осторожно снял с уставшего плеча футляр с новеньким ноутбуком и поставил на чемодан. От старого, испытанного «Рейнметалла», сменившего стенобитную «Десну», он отказался совсем недавно и пока еще питал к компьютеру осторожно-уважительные чувства.
Жарынин все не появлялся. Мимо прошла ногастая девица в неуместно короткой для начала осени юбочке. Наверное, ей очень хотелось похвастать своими шоколадно-загорелыми конечностями, только что привезенными с юга. Кокотов посмотрел ей вслед с обреченным вожделением сорокашестилетнего, небогатого и не очень хорошо сохранившегося мужчины. Вероника, бывало, перехватив подобный его взгляд, понимающе усмехалась, сочувствен– но похлопывала по переваливающемуся через ремень животу и говорила: «Даже не надейся!»
Он, кстати, и не надеялся, почти привыкнув к своему мужскому одиночеству. И только вот в такие мгновенья его невостребованная плоть наполнялась вдруг тяжким томлением, как в школе, когда Колька Рашмаджанов приносил и тайком показывал одноклассникам «Плейбой», стыренный у отца, работавшего в Спорткомитете и провозившего запретный журнал из загранкомандировок, рискуя партбилетом. А потом «плейбоечки» стояли у старшеклассников перед глазами и доводили до такого состояния, что бретелька лифчика, выглядывавшая у молоденькой учительницы математики из-под строгого платья, вышибала из голов всю алгебру вместе с геометрией.
Кстати, Вероника при первом знакомстве поразила Кокотова тем, что была неуловимо похожа на одну «плейбоечку», надолго запавшую в подростковую память. Она появилась в его жизни вскоре после смерти Светланы Егоровны, словно нарочно посланная судьбой для того, чтобы сын мог выполнить наказ матери: «Если со мной, Андрюшенька, что-нибудь случится, обязательно женись! Нельзя тебе без женщины…» В бюро детских и юношеских писателей у него была общественная нагрузка – иногда он дежурил в литературной консультации, куда начинающие могли принести и показать свои первые опыты. Вероника была намного моложе Кокотова, училась в Энергетическом институте, жила в студенческом общежитии и писала плохонькие стихи под Цветаеву.
Сердце, раненное, колотится —
Извелась.
Увидала тебя и – колодница
Синих глаз!
В Москву она приехала из Кирова, и внешность у нее была совершенно вятская: круглое фарфоровое личико с чуть раскосыми глазами и тонкими чертами. Когда Андрей Львович объяснял начинающей поэтессе недостатки ее стихов, подчеркивая карандашиком сбои ритма и неудачные рифмы, она смотрела на него, как земная пастушка, случайно встретившая в лавровой роще бога, сошедшего на землю по какой-то нечеловеческой надобности. Однако в постели у небожителя пастушка очутились не сразу, а после полугода упорных ухаживаний, именно в тот момент, когда мужское умиление редкостной девичьей порядочностью готово было переродиться в ярость от ее холодной неуступчивости.
В первую ночь она сделала все возможное, чтобы убедить будущего супруга: три года, проведенные в студенческом общежитии, никоим образом не отразились на ее женском опыте. А тот единственный предшественник, за которого она собиралась замуж еще в Кирове, понятное дело, разбился в автокатастрофе. Кокотов лишь мудро улыбнулся этому лукавству и поцеловал милую лгунью. Он давно сообразил, что женское тело – это братская могила осуществленных мужских желаний. И если в этой могиле ты лежишь пока еще сверху, это уже очень даже неплохо!
Проснувшись утром, Вероника оглядела комнату и сказала:
– Неправильно!
– Что неправильно?
– Мебель у тебя стоит неправильно!
Свадьбу сыграли по новорусским понятиям весьма скромную, а по писательским – ну просто роскошную. Гостей Кокотов собрал в нижнем буфете Дома литераторов, куда за заслуги перед родной словесностью ему поз– волили принести с собой спиртное, чтобы вышло подешевле. Экономия и в самом деле случилась немалая. Дело в том, что, убирая под руководством дотошной невесты захламленную квартиру, Андрей Львович неожиданно обнаружил на антресолях две дюжины пыльных бутылок «Пшеничной», залежавшихся там со времен горбачевской борьбы с алкоголизмом, погубившей Советский Союз. (Как известно, великую державу сразили две напасти: дефицит алкоголя и переизбыток бездельников, поющих под гитару песенки собственного сочинения.) Оказалось, покойная Светлана Егоровна прятала часть водки, полученной по талонам. Зачем? Впрок, конечно, на всякий случай, чтобы, например, расплатиться с сантехником. Ну и, понятно, чтобы не искушать сына-сочинителя. Из книжек она достоверно знала: писатели в пору творческого застоя могут запить, и запить так всемирно, что мемуаристы потом только про эти загулы и вспоминают…
В нижнем буфете, закрытом на спецобслуживание, Кокотов собрал с десяток своих литературных знакомцев, к которым не испытывал ненависти, позвал он и нескольких издательских работников, редактировавших его сочинения без садизма. Со стороны невесты были родители, приехавшие из Вятки и смотревшие на дочь с недоверчивым восторгом – так смотрят на хроническую двоечницу, внезапно принесшую домой аттестат зрелости, набитый пятерками. Было еще несколько девушек – Вероникины однокурсницы и соседки по общежитию. Они заливисто хохотали, стараясь таким образом скрыть зависть к подружке, столь жестоко опередившей их в трудном искусстве мужеловства.
Имелся, конечно, и свадебный генерал – писатель Эдгар Меделянский, создатель бессмертного Змеюрика. Он сидел за столом с тем выражением, какое бывает у солидного отпускника, если вместо обещанного люкса его воткнули в чулан возле сортира. Но потом классик заинтересовался самой милой из Вероникиных товарок Ольгой и опростился до такой степени, что ближе к концу торжества получил от девушки гулкую оплеуху, обеспечив скандал, без которого свадьба не может считаться окончательно удавшейся.
Кстати, налегая на водку, чуткий Меделянский сразу определил ее советское происхождение и объявил, что, будучи генетическим либералом, тем не менее ценит застойные напитки и добывает их с большой переплатой со специальной базы МИДа, которая обеспечивает спиртным приемы на высшем уровне и хранит в своих недрах среди прочего легендарную царскую мадеру, именно ее так любил Григорий Ефимович Распутин.
Кокотов, одетый в новый темно-серый костюм, старался выглядеть благополучным, состоявшимся, даже состоятельным мужчиной и небрежно раздавал официантам чаевые. А услыхав эти слова Меделянского, тонко улыбнулся и многозначительно пошутил в том смысле, что у них, оказывается, общие источники вдохновения. И вот тут-то жених поймал на себе особенный, обидный взгляд невесты. Она усмехнулась и показала Кокотову язык, точнее, чуть-чуть высунула его из сжатых губ. Та к вроде, пустяк… Но если, как говорится, системно взглянуть на ситуацию, следует признать: именно тогда, на свадьбе, и начался распад их брака, закончившийся длинным малиновым языком, показанным ему во дворе Савеловского суда через много лет…
Конечно, надо было с самого начала разъяснить Веронике, что ее ждет не глянец удовольствий, но трудная, пол– ная лишений и самоограничений судьба писательской сподвижницы. Однако вместо этого, обольщая начинающую поэтессу, забросившую стихи сразу после загса, Андрей Львович пустился в туманные рассуждения о скором мировом признании его сочинений, а также красиво тратил отложенные на черный день сбережения. Да и свадьбу-то, честно говоря, сыграли на остатки гранта, который фонд Сэроса, введенный в заблуждение его псевдонимом, выделил литератору Свиблову под написание детской приключенческой повести о кровавых злодеяниях советского режима.
А ведь именно на триумф и многоязыкие переводы этой книжки, названной «Поцелуй черного дракона», Андрей Львович всерьез рассчитывал, соединяясь с молодой и требовательной Вероникой. Не получилось. Господи, как же орал старый прихлебатель Альбатросов: «Это что – розыгрыш? Мерзавец! Вон отсюда! Ни копейки, ни цента…»
Вдруг Кокотова прошиб липкий пот осознания. Идиот! Он стоит и ждет здесь, как лох, совершенно напрасно – никто не приедет. Никто! Более того, никакой Жарынин ему не звонил! Его попросту подло разыграли. Кто? Странный вопрос… Ну конечно же, эта гепатитная сволочь Федька Мреев, которому запретили пить! Вот он теперь и развлекается, чтобы не так к рюмке тянуло. И голос один в один! Иногда, если в редакцию звонил нежелательный автор по поводу гонорара, Мреев, взяв трубку, отвечал не свойственным ему вальяжным баском. Именно таким, низким и густым, был голос этого самого лжережиссера. Ну надо же так глупо, наивно и дешево попасться…
4. Пёсьи муки
Сзади раздался оглушительный автомобильный сигнал. Андрей Львович в ужасе оглянулся и увидел, что сияющая иномарка, въехав прямо на тротуар, буквально уперлась бампером в его чемодан. Из машины выскочил загорелый мужчина в куртке из персиковой лайки, бежевых вельветовых брюках и модных замшевых мокасинах.
– Вот так и гибнут русские классики! – сказал незнакомец голосом Жарынина и, улыбаясь, приложил ладонь к темно-коричневому бархатному берету.
Берет, кстати, выглядел необычно: специальной серебряной бляшечкой сбоку было прикреплено небольшое рыже-полосатое перо.
– Что? – испуганно переспросил Кокотов.
– Ничего, садитесь скорее! Здесь нельзя парковаться. Кладите вещи! – Он ткнул мокасином в кокотовский чемодан.
Крышка багажника была предусмотрительно откинута. Писатель осторожно поместил вещи в полость, обтянутую изнутри серым рубчатым велюром, точно сундук для хранения драгоценностей. Та м уже покоилась большая и длинная, как обожравшийся удав, адидасовская сумка. Затем через гостеприимно распахнутую перед ним дверцу Андрей Львович забрался на переднее сиденье и тщательно пристегнулся. В салоне пахло ночным клубом. Жарынин плюхнулся рядом, повернул ключ зажигания, лихо съехал с тротуара на мостовую, дал газу – и машина ринулась вперед.
Некоторое время мчались молча. Кокотов, скосив глаза, обнаружил, что профиль у режиссера хищный и волевой, брови лохматые, а небольшие курчавые бачки тронуты благородной сединой. Почувствовав, что его рассматривают, водитель на мгновенье повернулся к пассажиру – и взгляды их встретились. Глаза у Жарынина оказались серо-голубые, почти выцветшие и в то же самое время очень живые, даже возбужденные. Такого сочетания Кокотову до сих пор, кажется, встречать не доводилось.
Те м временем Жарынин летел, резко обходя другие автомобили, порой для этого выскакивая на встречную полосу. Иногда он комментировал очередной свой маневр разными фразами, явно обидными для прочих участников движения. Особенно Андрею Львовичу запомнились слова, брошенные вдогонку обомчавшему их с космической скоростью джипу:
– Ишь ты, сперматозоид-спринтер!
– «Мерседес»? – спросил робко Кокотов, чтобы как-то завязать разговор, и погладил отделанную деревом крышку «бардачка».
– «Вольво», – ответил режиссер, глядя на дорогу взором профессионального убийцы.
– А откуда, Дмитрий Антонович, вы узнали, где я живу? – Писатель наконец задал вопрос, беспокоивший его со вчерашнего дня.
– Нанял двух отставных гэбэшников – они вас и выследили!
– Нет, я серьезно! – хохотнул Кокотов.
– А если серьезно – я живу от вас через два квартала. Дом Госснаба знаете?
– Знаю. Хороший дом. Из бежевого кирпича и окнами в парк…
– Точно.
– И давно вы там живете?
– Еще коммуняки квартиру дали.
– Та к вы вроде… с коммунистами…
– Я – да! А жена – нет. Она у меня по снабжению всю жизнь.
– Повезло. Только что-то я вас ни разу не встречал здесь, в нашем районе…
– Встречали. Но я часто в отлучках. Иногда подолгу… Потом, я на машине езжу, а вы пешком. Но однажды мы все-таки сталкивались. Помните, в прошлом году на вас собака набросилась?
– Здоровая такая! Черная. Конечно, помню… Она же мне штаны разорвала! – почти радостно подхватил Кокотов.
– Ну, вот – это был мой Бэмби. Незабвенный Бэмби!
– Ничего себе, Бэмби. Его-то я помню. Очень, кстати, необычная собака…
– Помесь черного королевского пуделя с ризеншнауцером. Страшное дело: пуделиная дурь, помноженная на ризеншнауцерскую агрессивность!
– Действительно, странный пес! Ни с того ни с сего… А вот вас я совершенно не запомнил! Наверное, от испуга.
– Наверное. Вы никогда не писали про собак?
– Нет, – сознался Кокотов.
– Напрасно. Настоящий писатель обязательно должен сочинить что-нибудь про собак, про детей и про выдавленного раба.
– А вы про собак ничего не снимали?
– Нет, но у меня есть роскошный сюжет для короткометражки. Рассказать?
– Если не жалко…
– Не жалко! – Режиссер поудобнее устроился в водительском кресле. – Вообразите себе, Андрей Львович, такую историю. Некий гражданин (назовем его Василием) выходит, как и вы в прошлом году, вечером во двор своего дома – подышать воздухом. Он только что в хлам рассорился с женой, и все внутренности у него вибрируют от гнева, как у дешевой стиральной машины. Семейная жизнь представляется ему гнуснейшим способом существования, недостойным взрослого человека. Умиротворяя себя сладостными картинами предстоящего развода и будущего упоительного мужского самоопределения, он прогуливается меж дерев, постепенно приходя в себя. Но вдруг из темноты с омерзительно-визгливым лаем ему под ноги бросается лохматая болонка, похожая на тряпичную швабру, какими моют кафельные полы. От неожиданности Василий страшно пугается, хватается за сердце и с холодной оторопью понимает, что никуда он из семьи не денется, что это, как выразился Сен-Жон Перс, «парное одиночество» у него навсегда, что вот так, до гроба, он и будет брести по жизни, булькая внутренней тоской…
А следом за визжащей собачонкой из темноты вышел хозяин (назовем его Анатолием) и произнес подлейшую по смыслу фразу:
– Не бойтесь, товарищ, он не кусается! Тоша, ко мне! Ах ты, мой мальчик!
Пес, презрительно задрав на Василия лапку, сделал свое собачье дело, радостно вернулся к хозяину, и они вместе исчезли в темноте.
Возможно, случись подобный инцидент в какой-то другой день, Василий посмеялся бы над этим кинологическим недоразумением и забыл. Но тут все сошлось. И в предосудительном поведении болонки он ощутил вызов, который бросает ему судьба. Мол, кто ты? Мужчина или деревяшка, которую перепиливает жена и метит безнаказанно случайный кабыздох? Кроме того, обращение «товарищ» выдавало в подлом собаководе явного пролетария, приверженца красно-коричневых идей, а Василий, надо заметить, имел высшее техническое образование и голосовал исключительно за Явлинского.
– Но лично мне Явлинский никогда не нравился! – сообщил, прервав рассказ, Жарынин.
– Почему же?
– У него лицо оскорбленного младшего научного сотрудника, которому в институтской столовой недолили борща…
– Лучше рассказывайте дальше! – попросил Кокотов, сдерживая в сердце ползучую политическую обиду.
– На чем я остановился?
– На судьбе!
– Да, на судьбе, так вот… Соединение всех этих обстоятельств, невинных поодиночке, привело к тому, к чему приводит соединение купленных в супермаркете безобидных ингредиентов, а именно: к бомбе. Она-то и взорвалась в сердце Василия. Однако бежать в милицию и подавать заявление на неведомого прохожего, чей четвероногий друг обмочил тебе джинсы, – смешно и бессмысленно…
– Это верно, – кивнул Кокотов. – Мой товарищ неделю пытался подать заявление по поводу исчезновения жены. Безрезультатно. Наконец она вернулась, причем без всяких объяснений, после недельного отсутствия. Конечно, мой друг вспылил. И что вы думаете? У нее заявле– ние по поводу абсолютно внутрисемейного синяка под глазом тут же приняли. И моему другу пришлось продавать наследственные «жигули», чтобы прикрыть дело…
– Да… милиция – произвольная организация… – рассеянно согласился Жарынин. – Но вернемся к Василию! Он в тяжелой задумчивости пришел домой и заперся там, где мог побыть в одиночестве, – в туалете. И ему на глаза попалась газета «Юго-западные новости» (ее бесплатно кладут в почтовый ящик) с объявлением:
НАЙДИ СЕБЕ ДРУГА!
Речь шла о питомнике «Собачья радость», куда со всего района свозили бездомных животных и куда хозяева отдавали своих четвероногих друзей в силу разных нежданных обстоятельств. Любой желающий мог взять себе из питомника понравившуюся зверушку, оплатив лишь съеденные корма. И тогда Василию явился в голову грандиозный план мести. Утром он помчался по указанному адресу и выбрал себе довольно зрелого и чрезвычайно сердитого черного миттельшнауцера по кличке Пират, от которого хозяева отказались из-за злобного нрава, направленного, правда, исключительно на собак меньшего калибра. Слупили, однако ж, с Василия немало. Можно подумать, миттель умял за месяц содержания в питомнике столько же, сколько сожрала бы голодная волчья стая. Но это уже значения не имело.
Жена (не будем ее никак называть), увидев мужа с собакой, устроила ему сцену, переходящую в скандал, а затем – в истерику, но Василий впервые за многие годы совместной жизни проявил твердость и переехал вместе с псом на балкон, благо лето в тот год выдалось жаркое. Некоторое время он бесил Пирата специально купленной мягкой игрушкой, похожей на оскорбительную белую бо– лонку. Наконец, мобилизовав в миттеле все омерзительные собачьи качества, он повел озверевшего Пирата в то самое место, где недавно подвергся нападению маленькой лохматой сволочи, и стал ждать, страдая от мысли, что оскорбители забрели сюда случайно и обычно гуляют совсем в других пределах.
Но вот из темноты, звонко лая, выскочил Тоша. Василий с кроткой улыбкой спустил Пирата с поводка. Злобное рычание, жалобный визг, и сцепившиеся собаки сделались похожи на бело-черный клубок, напоминающий чем-то эсхатологическую схватку света и тьмы в романах Лукьяненко. Подоспевший на шум Анатолий с трудом вырвал из зубов миттеля то, что осталось от Тоши. А осталось, поверьте, немного. Я бы даже сказал: чуть-чуть…
– Странно, товарищ, – молвил Василий, не ожидавший такого летального результата. – Раньше он у меня не кусался! – А сам, злодей, потихоньку дал Пирату сахарок, пристегнул поводок и удалился.
Анатолий несколько дней выхаживал умирающий фрагмент своего друга и, обливаясь слезами, схоронил его ночью в дворовой клумбе, под табличкой «Не ходить!». А на девятый день тоже отправился в питомник «Собачья радость» (ему в ящик сунули ту же самую газету), чтобы отыскать себе новую болонку, максимально похожую на усопшего Тошу.
– А вот знаете, Андрей Львович, о чем я сейчас подумал? – мечтательно спросил Жарынин, совершая опасный обгон фуры.
– О чем?
– Если бы род людской подразделялся на породы, как собаки, семейно-брачные отношения были бы гораздо гармоничнее…
– Вы полагаете? – На губах Кокотова мелькнула усмешка, отравленная ядом недавнего развода.
– Конечно же! Вот, допустим, вам нравятся женщины-колли, вы женились по страстному влечению, но не сошлись характерами. Ерунда! Вместо мучительных поисков просто берете себе новую колли, с такой же остренькой лукавой мордочкой, с такой же рыжей длинной шерстью – только с другим характером.
– А если мне нравятся дворняжки?
– Дворняжки? Об этом я как-то не подумал…
– Лучше рассказывайте дальше!
– Значит, вам нравятся дворняжки? Учтем! Ну так вот… Анатолий поехал в питомник за болонкой, но вернулся со злобным ризеншнауцером по кличке Фюрер, который, по словам хозяина «Собачьей радости», люто ненавидел всех миттелей, вероятно, подозревая в них вырожденческую, неполноценную ветвь своей благородной породы. Привезя пса, мститель тем же вечером устроил засаду, и как только появился Василий со своим Пиратом, спустил Фюрера с поводка. Громкий лай, страшное рычание, жуткий визг… Надо ли объяснять, что в кровавой схватке миттель получил увечья, которые абсолютно несовместимы даже с его собачьей жизнью.
– Ну, нельзя же так себя вести, малыш! – нежно попенял Анатолий, поощрительно почесывая за ухом победителя, злобно дрожащего от песьей гордости.
Василий же, предав земле Пирата, на следующий день снова помчался в питомник. Едва войдя, он тут же бросился к зарешеченному вольеру, где метался огромный серый дог с налитыми кровью глазами. Но Василия предупредили: пес попал сюда из-за того, что еще в раннем щенячестве получил психическую травму, будучи покусан прохожим ризеншнауцером. С тех пор, завидев представителя ненавистной породы, он рвет поводок с такой силой, что хозяину остается лишь волочиться следом, словно какому-то сказочному подлецу, привязанному к конскому хвосту и пущенному в чисто поле.
– Как его зовут?
– Баскервиль. Сокращенно – Баск.
– Беру!
Это приобретение, надо сказать, серьезно улучшило морально-супружеский климат в семье Василия: завидев пса, жена беспрекословно перебралась на балкон, а сам хозяин со своим зверем поселился в комнатах. Неделю он водил четвероногого психа на то место, где пал смертью храбрых Пират, но противоборствующая сторона не появлялась: видимо, ушла в отпуск. Наконец, на восьмой день показался веселый, загорелый, отдохнувший Анатолий с Фюрером. Пес едва успел присесть, обретя выражение тоскливой доверчивости, характерное именно для испражняющихся собак, как из темноты выскочил зверь размером с хорошего теленка. Леденящие звуки, сопровождавшие битву, вполне можно было бы использовать для саунд-трека к «Парку Юрского периода». В итоге от несчастного ризена осталось не больше, чем от вождя немецкого народа, чей партийный титул ему неосторожно дали в качестве клички.
– Кстати, вы читали «Философию имени» Флоренского? – спросил вдруг Жарынин.
– Нет, – помявшись, ответил Кокотов.
– А вы вообще-то много читаете?
– Не очень.
– Напрасно. Надо больше читать. Ведь нынешних критиков интересует не то, что писатель написал, а то, что он прочитал.
– Рассказывайте дальше! – обиделся Андрей Львович.
– Ага! Вам интересно! Итак, на следующий день осунувшийся Анатолий бросился в «Собачью радость» и долго в возбуждении ходил вдоль вольеров, пока не остановился возле огромного пего-лохматого пса, кавказца по прозвищу Басай. Хозяин питомника объяснил: пес сторожил богатую дачу председателя благотворительного фонда поддержки детей-сирот (БФ ПДС) «Доброе сердце» и был натаскан так, чтобы любое живое существо, перелезшее четырехметровый забор фазенды (особенно пронырливая ребятня), назад уже не возвращалось. Но однажды Басай сорвался с цепи, перемахнул забор и передавил в округе всех кошек, собак, покалечив даже ручного медведя, сидевшего на цепи в загородном ресторане «Мишка косолапый». Страшного кавказца усыпили, выстрелив специальной капсулой, и доставили в питомник для стерилизации, на что надо было получить согласие хозяина, который тем временем побирался где-то в Эмиратах.
За большие деньги Анатолий купил Басая (по документам это провели, как гибель пса от передозировки снотворного) и тем же вечером вывел его на прогулку, трепеща от страха за собственную жизнь, ибо кровожадная амбивалентность приобретенного чудовища сквозила буквально в каждом кобелином движении. Но, видимо, какое-то чувство зоологической благодарности к человеку, вызволившему его из-за решетки, все-таки теплилось в звериной душе, и Басай нехотя, но все же подчинялся новому своему обладателю. Когда появился, гордый прежней победой, Василий с долговязым Баском на поводке, Анатолий лишь успел сдернуть железный намордник и отскочить в сторону. Много видавший на своем веку ветеринар-реаниматор, вызванный безутешным Василием, только качал головой и цокал языком, глядя на изуродованного дога, похожего на освежеванную телячью тушу, какие подвешивают к потолку в морозильных камерах.
Утром Василий выскреб из семейной кассы последние деньги. И вот что любопытно: жена, которая прежде бесилась из-за какой-нибудь лишней кружки пива, на этот раз смотрела на мужа с молчаливой печалью, словно Пенелопа на Одиссея, отправляющегося черт знает куда черт знает зачем. Вскоре Василий вернулся из питомника с бело-розовым питбулем, похожим на помесь холмогорской свиньи и аллигатора. Звали его Кузя, но сотрудники питомника меж собой именовали пса Каннибалом Лестером. Видимо, за то, что он отхватил полруки своему хозяину, вздумавшему поиграть с костью, которую пес в это время глодал. Не прикончили людоеда только потому, что известный зоопсихолог Семен Догман, написавший книгу «Друг мой – враг мой. Собака и человек. История дружбы и вражды», хотел произвести с ним некоторые научные опыты по заказу Российского отделения Международной академии кошковедения и собакознания (МАКС). Поэтому хозяин питомника даже за большие деньги согласился выдать Василию Лестера лишь на пару дней, пока Догман собирал материал для новой монографии «Роковой треугольник. Собака и человек. История любви», опрашивая домохозяек, имевших интимные отношения со своими четвероногими питомцами.
И вот настал вечер. Тревожно шелестели купы черных тополей. В небе стояла до отказа полная луна, такая яркая, что, казалось, еще мгновенье – и она, оглушительно пыхнув, перегорит навсегда. Василий и Анатолий сошлись на пустыре, как смертельные поединщики. Некоторое время они с безмолвной ненавистью смотрели друг на друга, еле удерживая рвущихся в бой кобелей. И наконец все так же, не проронив ни слова, спустили с поводков четвероногих убийц. Поначалу казалось: приземистый Лестер обречен погибнуть, затоптанный могучими лапами Басая, но питбуль, изловчившись, схватил кавказца за горло. Вероятно, длинная жесткая вражья шерсть помешала ему окончательно сомкнуть челюсти и решить исход схватки, но и разжать зубы было уже невозможно. Та к он и повис, похожий на уродливый, до земли, белый кадык, внезапно выросший у кавказца. Басай, хрипя, метнулся к деревьям: мотая головой, он пытался могучими ударами о стволы сбить, сорвать со своей глотки врага. Но не тут-то было! Лестер вцепился в Басая крепче, чем олигархи в обескровленное тело России. Вот так, стуча Лестером о встречные деревья, автомобили, мусорные баки, углы домов, Басай умчался в ночь. И долго еще окрестные жители вспоминали о странном двуедином монстре, который, дико воя, промчался по микрорайону, оставляя кровавый след и сметая все на своем пути… Больше их никто никогда не видел…
– Это все? – спросил Кокотов.
– А вам мало? – Жарынин от возмущения даже прибавил скорость.
– Нет концовки.
– Ну, тогда вот вам концовка: Анатолий и Василий с ненавистью посмотрели друг другу в глаза и разошлись. Говорят, один растит теперь в ванной амазонского крокодила, а другой вместе с женой откармливает на балконе юного варана. Армагеддон впереди! Ну, как теперь?
– Теперь неплохо.
– Берете сюжет?
– Нет, спасибо! Я работаю в других жанрах.
– Это в каких же? Кстати, сколько у вас книг?
– Четыре, не считая… В общем, настоящих четыре.
– Четыре! И всего-то? А Лопе де Вега, к вашему сведению, написал две тысячи пьес. Взгляните на полное собрание сочинений Бальзака, Диккенса или Толстого! Вы не кажетесь себе после этого литературным пигмеем?
– Им помогали…
– Кто? Дьявол?!
– Ну почему же сразу – дьявол! – вздрогнул Андрей Львович. – Толстому Софья Андреевна, например, помогала…
– Помогала?! Да если бы мне моя жена так помогала, я бы ее задушил каминными щипцами! – злобно отозвался Жарынин.
– А Лопе де Вега пользовался бродячими сюжетами. Его пьесы – это же «ремейки» и «сиквелы», как сегодня выражаются…
– Вы-то сами хоть раз ремейк или сиквел писали?
– Приходилось, – вздохнул Кокотов.
– А почему тогда Гёте свой «ремейк» пятьдесят лет сочинял?! – вдруг страшным голосом закричал Жарынин и, отвернувшись от летевшей навстречу дороги, уставился на Кокотова бешеными выцветшими глазами. – «Фауст» ведь тоже ремейк!
– Вы меня так спрашиваете, – стараясь сохранять спокойствие, произнес писатель, – как будто это я был у Гёте соавтором. И, пожалуйста, смотрите вперед – мы разобьемся!
Даже не глянув на дорогу, Жарынин легко обошел внезапно выросший впереди грузовик-длинномер и сказал уже спокойнее:
– У Гёте был соавтор! Из-за этого он так долго и писал «Фауста». И вы прекрасно знаете, кто был тот соавтор!
Режиссер уставился на трассу, и некоторое время они ехали молча. Андрей Львович горестно размышлял о том, что, видимо, напрасно связался с этим странным человеком, даже не наведя о нем каких-нибудь справок. Мало ли кто он такой? Может, вообще маньяк! Завезет куда-нибудь… Так, припугивая самого себя, он в задумчивости нащупал в носу горошину, из за которой срочно пришлось звонить Оклякшину, проситься на прием…
– А почему все-таки, Андрей Львович, вы так мало написали? – как ни в чем не бывало, дружелюбно, даже сочувственно спросил Жарынин.
