Пеший камикадзе. Книга вторая. Уцелевший

– А она, твоя Мэри симпотная?

– Эй! Она была замужем, – догадался Бис в чем дело. – Вышла без ноги.

– Не, ну а что? – сказал Витька. – Я тут в инстаграме видел телочку одну: глазки, реснички, губки, как у уточки, сисечки, попка… Ну просто огонь! – Витька шумно втянул воздух, как если бы подбирал распущенные слюни. – И тоже протез ноги, но красивый… почти как твой, но сочнее цветом… как «Феррари»! Я после знакомства с тобой стал обращать на таких людей внимание. А что? Я б ей вдул! – признался Витька. – Реально! Ну, чего ты так смотришь?

На лице Биса застыло изумление, будто он подавился рыбьей костью.

– Когда ты так смотришь, у тебя лицо становится как у маньяка! Правильно, что тебе телки не дают. И я б не дал. А вот ей с протезом вдул бы!

– Дурак ты, Витька, ой, дурак! Двадцать три года и такой дурень! – сказал Егор. – В твоем возрасте я уже ротой командовал, два ранения имел, у меня жена и сын были… – снова вспомнил Егор. – А у тебя только одно на уме…

– Ты потому несчастный такой, что все у тебя в прошедшем времени! – сказал Песок. – А у меня в будущем. Как раз к мои тридцати шести. Но не все, всего не надо: командовать – не мое, ранения – ни к чему… В двадцать три у меня план: вдоволь натрахаться!

– Давай-давай, герой-осеменитель!

– Егор, может, это патология какая? – осторожно спросил Песков. – Протез меня теперь не сильно смущает. Даже наоборот…

– Если ты насчет девушки на протезе, то тебе так кажется, – сказал Егор. – Это твоя дурная фантазия разыгралась, извращенец! Вот, увидишь: твоя фантазия ровно до момента, когда ты увидишь девчонку без протеза, без её «Феррари»; до того момента, когда окажешься с ней в постели, в которой она не будет без него. Всему виной телевизор и всякая толерантная хуйня по разным поводам! Для начала вспомни свое лицо, когда я протез прилаживал. Ты едва не показал все что съел с вечера. Но – твой интерес, как и испуг – совершенно нормальная реакция на такого человека как я, ведь такое искажение тела не норма. Я это понимаю так, и другие – думаю – понимают также. Поэтому добиваться особой толерантности у окружающих не вижу смысла. Я чаще скрываю протезы. Хотя, иной раз, с удовольствием могу одеть шорты или проехаться в общественном транспорте. Собственно я только на нем и езжу. Это единственная льгота, которой я по праву пользуюсь ежедневно. Мне там уступают место в основном бабушки, но я не сажусь. Вообще, уступают многие: чаще – женщины, иногда – молодые люди. Если еду далеко, конечно, сажусь всегда, пока не зайдет какая-нибудь типичная профурсетка и не скажет: «Молодой человек, какого черта вы сели на место для инвалида». А я всегда вежливо отвечаю, что если я скажу почему – ей станет стыдно и, как правило, она смущенно уходит. Но если не сработало – задираю штанину, нажимаю на протезе кнопку, нажав которую нога совершает вращение на триста шестьдесят градусов, и барышня исчезает.

– Ага! Так я и представил, как ты вежливо говоришь… Ты лицо свое вежливое видел? Я вообще сомневаюсь, что кто-то находит в себе смелость и желание с тобой заговорить, – улыбнулся Песок от удовольствия. – А протез такой как достался?

– Когда Мэри Леонтьевна рассказала мне о протезе, на котором я смог бы бежать я занялся марафоном. В Чечне, во время войны, мне много приходилось ходить пешком, маршруты войсковых колонн простирались на многие километры от одних застав до других. Самое большее, что мне приходилось преодолевать за день – тридцать километров в полной боевой экипировке. К тому же, после подрыва у меня появились сопутствующие проблемы с давлением, появились напряжение и панические тревоги, – так врачи называют возбуждение на уровне кары головного мозга, поэтому как только давление о себе заявляло мне первым делом хотелось бежать, просто перейти с шага на бег. Но на том протезе, который был, это было невозможно. Вот, тогда я и решил заняться марафонской ходьбой, попробовать…

Появилась официантка с подносом, на котором парила тарелка с борщом, пампушками с чесноком, блюдце со сметаной и горчицей, нарезка сала с черным хлебом и зеленым лучком.

– Второе будет позже, – предупредила она.

Песков уставился пустыми голодными глазами на Биса.

– Нихуяси ты набрал! – сказал он.

– Это все идет к первому… – пояснила официантка.

– Попробуй пока сало, – сказал Егор, быстро орудуя одной левой, удерживая в ней еще и ложку, – вот, хлеб, – ткнул в хлебную тарелку пальцем и занес ложку над паром. – Мне очень круто повезло, что мне – левше не левую руку оторвало – многое легче дается.

Витька закинул в рот кусок сала и захрустел зеленым луком.

– Вить, ну, а ты, за что приехал воевать? – спросил Егор, дуя в ложку.

– Русских приехал защитить… – Песков сглотнул жеванное, – Нашу землю… – сказал он. – Отстоять жизнь и свободу для русских.

– Это же не наша земля. Это земля другого государства…

– Знаю, знаю… но люди-то наши, русские?!

– Люди – русские… – согласился Бис.

– Я же вижу – как местные рады, что мы здесь.

– Потери все равно будут катастрофическими, уж поверь… Люди очень быстро устанут от войны, от крови, от разрушений, от внезапных обстрелов, даже от далеких выстрелов и взрывов, и уже не будут так рады ни тебе, ни мне, никому другому с оружием в руках.

– Поживем – увидим, – равнодушно ответил Песков с веточкой укропа во рту.

– Жили уже, видели… – сказал Егор, отложив ложку. – После того, что ты здесь увидишь ничего не останется прежним. На войне все несут потери, даже если не теряют солдат в бою убитыми. Если твой порыв воевать – это свобода для других, то свою свободу здесь ты разменяешь на личное рабство! Знаешь, зачем здесь люди, которые уже воевали? Сказать?

– Ну, скажи?

– Они в поисках невосполнимого и утраченного.

– И что это?

– Это то, чего они не находят в нормальной жизни и почему страшно скучают. Это смысл собственной нормальной жизни, который они нашли в ужасной военной ненормальности. Они не психопаты и не сумасшедшие и при этом они абсолютно травмированы войной. Они скучают почти по всему с чем столкнулись там, несмотря на то что многие из них в первом же бою потеряли самих себя; рикошетом – свои семьи, любимых женщин, детей… тех, кого ты решил защищать отсюда! Нужно вовремя понять одну важную вещь: для чего ты здесь и хочешь ли изменить то, что хочешь изменить именно таким путем?.. А знаешь, что они скажут, если спросить: что тянет их на войну?

– А чтобы сказал ты? Ты же тоже здесь?

– Раньше я бы сказал: мне нравилось на войне! Вертишься возле смерти, все чувствуешь; все, что вокруг – острое, все, что есть в тебе – обострено… Видишь затылком, угадываешь спиной, считываешь исходный код смерть прямо из воздуха… Раньше – сказал бы: я скучаю по войне! Там я увидел настоящее мужское братство и жизнь для двадцатилетних пацанов, будто нас отцы и деды пустили погулять во взрослую… Махнули – таки можно – жилистыми руками… То мужское братство, которое я видел, не имеет ничего общего с мужской дружбой, – это не одно и тоже, – не зря парни из спецназа называют друг друга – братишками… Страшно круто было на войне: только там я чувствовал, какая она, настоящая жизнь! Но, сейчас – я бы так не сказал. И я здесь по–другому поводу…

– И чем же братство отличается от дружбы? – обнюхал Песок принесенную, наконец, еду.

– Как тебе объяснить… Дружба – это личные бескорыстные отношения между людьми, основанные на общих увлечениях, взаимном уважении и понимании, предполагающие личную симпатию и душевную привязанность, возникающие в обществе совершенно очевидным путем… А братство – это аскетический мир мужчин; это совершенно другое чувство мужчин друг к другу; это союз по идеологическим убеждениям, интересам и целям, где цели и убеждения выше личных, где безопасность и защита каждого в группе выше собственной, где принципы поведения и образа жизни и смерти предельно просты… Здесь – этого нет, здесь – я такого не чувствую.

– Хочешь сказать, что те люди, что приехали сюда в поисках того, что ты назвал, приехали сюда зря? Что они не найдут своего потерянного братства и уедут назад? Что им нечего здесь защищать?

– Кто–то обязательно найдет, что защищать… Кто–то поймет, что приехал зря и уедет… Но даже «идейные», – не те, кто скучает исключительно по войне, – едут сюда в поисках того, что никак не находят дома…

– А если «укры» сунуться дальше, сунуться в Россию? Ты согласишься, что мы здесь не зря?

– Зачем им это? Если опустить факт того, что украинские радикалы жаждут смерти русскоязычного населения, украинская армия всего лишь хочет вычистить свою землю от нас, русских наемников, и сохранить целостность своей страны. Как мы когда–то, в Чечне. И, совершенно ясно: все что здесь происходит и еще произойдет – зря, но, видать, по–иному не разрешается…

– Ты, правда, так думаешь? – спросил Виктор. – Думаешь, что в том, что случилось на Украине есть и наша вина?

– Конечно, люди не причем! Всему виной – решения отдельной от народа политической группы. Думаю, Россия отказалась признать то, что произошло на Украине, как отказалась признать новую власть. Воспользовалась слабостью Украины и украинцев и отхватила Крым, и сделала все, чтобы разжечь войну на востоке. Но в этом есть вина и самих украинцев. Они могли поступить правильно, чтобы этого не произошло: договориться друг с другом, соблюсти достигнутые договоренности, наконец, признать на Украине равноправными всех людей, разговаривающих на любом языке мира, в том числе, русском – но сделали все, чтобы этого не случилось. А люди, которые проживали в Крыму и на востоке Украины, очень отчетливо почувствовали, что они чужие. В этом причина войны в Украине, люди выбрали разные стороны. В России сейчас происходит то же самое между людьми и властью. И заслуга такой власти всегда в одном – она может сплотить людей внутри страны против себя. Посмотри: все войны – что чеченская, что на Донбассе – одинаковые. Все проблемы повторяются. Все полевые командиры незаконных вооруженных формирований – от Басаева–Махаева до… О ком сейчас слышно? Кто сейчас на слуху? …до Дремова–Мозгового – народные герои! Как и с обратной стороны – служилые, такие как Кульчицкий и Скрыпник…

– Что–нибудь еще хотите? – снова появилась официантка.

– Спасибо, я – нет, – сказал Егор и вопросительно глянул на Пескова: а ты?

– Не–а…

– Тогда посчитайте, пожалуйста, – сказал Бис.

– В один счет?

– Да.

Она кивнула и удалилась.

– Все же, мне кажется, ты не совсем прав, – с понятным Егору интересом оглядел Витка удаляющуюся официантку. – Я, конечно, не всех знаю, чьи фамилии ты назвал, но, что я уж точно услышал: ты сравнил меня, себя в том числе, всех нас – защитников «русского мира» – с чеченскими «бойками». Это неправильно. Нас вынудили взяться за оружие: не нападаем, мы обороняемся. То, что мы сейчас с оружием – вынужденный шаг. Посмотри вокруг: разве тебе не жалко этих людей – стариков, женщин, детей? У тебя самого – сын! Ты готов смотреть, как их будут убивать укронацики? Готов увидеть, как новые фашисты будут жечь их в сараях только потому, что они говорят по-русски? Готов подождать, когда эти гады пойдут дальше, придут в твой дом?

– Кто тебе мозги так засрал? Тебе только двадцать три, а ты говоришь так, будто умереть хочешь сильнее, чем жить! Ты ж не военный?

– Я только теперь понял, какие брутальные чуваки – военные! Оружие, форма красивая… Ордена на груди! Жалко, что не пошел в военную шарагу, поступил бы в филиал Воронежского военного авиационного института, стал бы летчиком… Командиром какой-нибудь штурмовой эскадрильи какого-нибудь авиаполка! Воевал бы с «бойками» в ЧеэР, как ты; или с исламистами в странах Ливанта, какую-нибудь Сирию с крыла бомбил или Ливан; куда мы еще можем сунуться, после Донбасса, пока там американцев нет? Героем России, может, стал бы при жизни… ну, или хотя бы – родного Воронежа…

– Стал бы… воевал бы… – передразнил Егор обидно. – В нашей стране живых настоящих героев мало, это звание всегда больше мертвым подходило; а с теми жалким живыми единицами еще разобраться надо – не переоценили ли; а то и – отправить вслед за вторыми, чтоб не за зря носили высокое имя.

– Как-то плохо ты, Егор, о них говоришь?

– А чего их жалеть с таким-то «счастьем»? – отвернулся Егор в окно. – Я одного в голове уложить не могу, какого черта ты здесь, если не пошел в военные?

– Запоздалая романтика!

– Послушай, Вить, услышь меня наконец: война для человека военного это – на уровне подсознания – самоцель, полагаемый смысл бытия, если он, конечно, не выбрал профессию только потому, что будет полжизни на гособеспечении по зеленым шмоткам и денежному довольствию, и служить собрался на продовольственном или вещевом складе – за квартиру от государства… А вообще, видимая романтика и брутальность военной службы во многом оборачивается суровой жизнью полной лишений и тяжелого труда. Вообще, в средние века брутальным называли жестокого человека со звериными повадками и имело слово исключительно негативное значение. А ты говоришь: быть брутальным военным. Для человека невоенного, как ты, брутальный – это скорее неотесанный. Для тебя ведь война никогда не была работой? Кем трудился на гражданке?

– Консультантом в «Техносиле»…

– Пылесосы продавал?

– Не только… Много чего: стиральные машины, микроволновые печи…

– Вот! Можешь не продолжать… Кто-то учился воевать с окончания школы, а у тебя этого не было. Ты, правда не понимаешь, что можешь здесь потерять все, о чем и помечтать не успел, или ты притворяешься? Когда все закончится – дай бог, повезет и останешься жив – где бы ты ни был будешь смотреть на все вокруг злыми глазами из сырого окопа. Только теперь уже без цели. А куда идти солдату, у которого больше нет задания? Некуда. Для солдата это – профессиональный тупик. Все, что останется у тебя от войны – пустое сердце.

– Послушаешь тебя: перспектива так себе… Может, хорош?

– Не нравится? – расплатился Егор.

– Сойдет! Только сильно все в серых тонах! Если честно, мне нравится, что и как ты говоришь, но спорить с тобой тяжело, будто сражаешься с тобой за слово и веру. У тебя башня не болит от всей этой хуйни в ней?

– Болит…

– Так ты дыши глубже, – улыбнулся Песков, – а то у тебя голова вздулась и лицо пятнами покрылось, того и гляди, лопнет!

– Я иногда не могу справиться со своей вспыльчивостью… Просто хотел показать тебе альтернативное твоему мышлению мнение… Я не стремлюсь поменять твое мировоззрение, но ты и сам видишь, они разные. Мое, конечно, тоже может быть не верным: я достиг дна и сил оттолкнуться у меня нет, вроде, как не зачем! Я нахожусь уже в конце пути, а ты – еще в его начале! Мы, как говорят, люди разного глагольного наклонения… – просто улыбнулся Бис. – …не должны были встретиться.

– А вот сейчас не понял?!

– Ну, я говорю: я был, я видел… А ты: я пошел бы, стал бы… я бы вдул…

– Ладно, идем, – поднялся Песков, улыбнувшись с несвойственной ему натужностью. – Я все равно не понял!

Уже в машине Песков вдруг спросил:

– Если здесь – мы зря, тогда может в Чечне тоже воевали напрасно?

– В Чечне?

Егор, не задумывающийся прежде над ответами, вдруг глубоко затеялся, чем, безусловно, привел Виктора в восторг:

– Не знаешь ответа?! – удивился тот.

– Непростой для меня вопрос, слишком личный: посмотри на меня! Разве сразу не просится ответ: зря? Но, я смотрю на такие конфликты с точки зрения не политической потребности, а необходимости разрешить спор между людьми: Чечня это драка внутри семьи, а Украина – драка с соседом… возьмем еще Афган? Афган – драка в интересах сомнительного друга из Центральной Азии – можно в нее с разбега ворваться с выпрямленной ногой и головой, орущей «ура!», а можно подумать: нужно ли это делать? Почему, не знаю, но я не вижу мотивов для Афгана? Посмотри сам на причины и результаты той мясорубки, думая над тем же: зря, или нет? Кто–то скажет: южная граница Родины, из Кабула до Москвы баллистической ракете лететь три минуты… Кто–то – что важно – не из кирзовых сапог заявит: слишком долгое время армия была без войны после Отечественной – чревато потерей боеспособности… Матери и дети до сих пор плачут: пятнадцать тысяч пятьдесят один убитый… А кто–то ехидно подметит: в ДТП за год погибает больше… И все правы! Но, почему кто–то решил, что афганцы должны запустить на Москву ракету? Что армии нужен боевой полигон там, где живет самый непокорный народ? Кто решил спрятать правду об этой войне за великим обманом? Почему решили, что при проведении столь масштабных полигонных учений допустим процент потерь, больше, чем два? Кому нужны были полмиллиона вернувшихся, как «спящие мины замедленного действия», искалеченных героев, невольно притащивших войну домой, способных убивать уже не на войне и неспособных понять самих себя и тех, кто вышвырнул их на обочину огромной страны, которая так желала помочь чужому народу в течении десяти лет, и не желала помочь им? Конечно, зря! Но, это – мое мнение…

– Да, это понятно, Егор, – отмахнулся Песков, – у меня–то по этому поводу вообще мнения нет! А цифра эта – пятнадцать тысяч пятьдесят один человек – реальная? Похожа на вымышленную, зеркальную: пятнадцать, ноль, пятнадцать – наоборот?

– Это не цифра… А реальные люди – как ты и я – и их судьбы! Увидь за палками–нолями людей искореженных, оказавшихся в земле. В Чечне произошло то же самое, с одной оговоркой – война случилась на пороге собственного дома… И все же, пожалуй, каждый офицер, подчеркиваю – офицер, не солдат – должен пройти войну только для того, чтобы мочь подготовить к войне солдат. Такая, своего рода, полоса препятствий, квест… экзамен на право носить краповый берет: выдержал марш – вынес тяготы, сохранил оружие – сделал важный выстрел, преодолел штурмовую полосу – готов к предстоящей драке, выстоял в неравной рукопашном схватке – значит, победил; значит, готов!

– Что за краповый берет?.. Типа десантного?..

– Вроде того… Только заслужить тяжелее!

– Ты заслужил такой?

– Кто–то скажет: нет; а кто–то – да, тем, что смог преодолеть… Я получил берет за военные заслуги и по причине неспособности заслужить его в честной борьбе, на квалификационном экзамене. В сердце спецназовского братства тоже два лагеря: те, кто проявили свой дух и выдержали кровавый экзамен и те, кто – нет, и получили заветную реликвию спецназа, знак наивысшей доблести, через страданья и боль ранений…

– Чего вдруг название такое? Краповый? Красный, что ли?

– Темно–красный. Символизирует берет, окрапленный кровью, потерянной бойцом во время сдачи или в бою.

– Ясно. – Ответ для Пескова был исчерпывающим. – В батальон?

– Да. Куда ж еще?

– Можно сгонять на аэропорт, поглядеть?

– Наверное, в другой раз, Вить…

– Тогда – по домам?

Бис снова с интересом пялился по сторонам, чувствуя бессилие и опустошение от разговора, в котором, казалось, высказался обо всем и устал, решив, что наступило время помолчать, но Песков не смог высидеть в тишине и минуты.

– Знаешь, Егор, я чувствую, что у нас здесь тоже два лагеря: первый – те, кто уже воевал – типа тебя – «афганцы», «чеченцы»; вторые – кто никогда не воевал: вроде – меня; не все построено на братстве, но, все как родные… Почему?

– Те, кто сейчас здесь – сообщество недовольных в окружающем его социуме людей, ничего не знающих о войне как явлении, как событии, не знающих о природе войны ничего… не понимающих и не принимающих тех, кто знает войну как обычную жизнь…

– Уже спрашивал и все же ответь: вернувшись с войны, ты же смог адаптироваться в привычной жизни?

– Не знаю, – задумчиво произнес Егор. – Однажды я решил для себя: найдешь достойную работу – куда ушел утром, вернулся вечером, на другой день снова, два выходных, отпуск – приспособишься к изменяющимся условиям; будешь жить в семье – сможешь окружить всех любовью, заботой, на своих ладонях вырастишь детей, будешь любим и счастлив – адаптировался! Но, иногда заползет тоска за ворот и обязательно вспомнишь прошлое, что–то такое, что утащит тебя туда за мозги, где испытал наихудшие условия, видел смерть боевых друзей, боль и ужас и был необъяснимо счастлив – затоскуешь, запьешь, заплачешь, закуришь и покажется весь этот ужас такими сладкими, что забываешь о счастье, которое в доме, потому что там, на войне – все, и счастье – было простым: вон – враг, вот – брат!.. Вспомнишь, когда был, как Джеки Чан: выкинешь двойку, блок, уширо маваши, рявкнешь… оглянулся, а рядом из того счастья никого, ни брата, ни врага – напротив… Все! Тихо, солдат, успокойся! Войне конец! Задания нет… Вернешься в дом, где семья с каждой зарплаты как проклятая откладывает в носок денег на отпуск, а наступит лето – достанешь, разложишь, посчитаешь – а там семнадцать тысяч… Адаптироваться к жизни после войны можно только храбрясь на словах и напрягаясь убогим телом, но какая будет у твоих слов интонация и как будет при этом биться сердце в груди – вопрос открытый! Почему мы здесь, на войне, так счастливы? Потому что однажды ослепли и счастье другого не увидели! Кто–то никак не устроится в жизни, кто–то не может в работе, а кто и вовсе – в этой вселенной. Кому–то счастливой семьи не удалось построить, а кому–то это счастье не удалось разглядеть за войной. И вот – мы здесь!

Виктор Песков, словно был нем, одарил Биса сочувствием и потускнел лицом, как упавшая с неба звезда, будто понял что–то про счастье, а может, знал и тоскливо уставился вдаль, в закатный горизонт. Вечерело.

– Кстати, как погода в Москве? Как семья: жена, сын? – спросил Песков.

– Не знаю, – признался Бис, – не ей звонил…

– А кому? – удивился Песков.

– Важному человеку…

– С женой понятно… Сыну?

– Нет.

– А чего так? Не знаешь номера?

– Знаю, – признался Бис. – Не знаю, что говорить…

– Знаешь, что бы я хотел услышать от своего «козла»? – строго посмотрел Виктор, сказав совершенно понятно: про отца. – Что он меня любит! Это же так просто, да? Мне было бы достаточно слова: люблю!

– Почему решил, что не любит? Наверняка, любит! Может, просто слово ему это сказать тяжело?

Песков задумался.

– Мог бы, другими словами, а если не словами: поступками… Ладно, не обо мне разговор… Давай, звони сыну!

– У меня телефона нет!

– На, – протянул Витька свой в очередной раз, – держи!

Номер сына Егор не знал, знал только Катин – она не давала, не хотела, чтобы отец звонил сыну исключительно когда пьян как свинья и жалок – Егор набрал ее десятизначный номер по памяти, с трепетом в горле дождался гудка, будто кто держал его под дульным срезом пистолета, вынуждая совершать трудное действие, и после второго – сбросил.

– Не отвечает… – протянул он трубку назад.

– Оставь себе, – сказал равнодушно Витька. – Вдруг перезвонит? У меня есть второй…

– Вить, где можно взять пистолет?

– Ты чего? Проблемы?

– Вроде того…

– Серьезные?

– Могут быть – да. Хочу быть готов.

– Согласен, – задумался Песков. – Можно, перетереть с Медведчуком… Я сегодня поговорю…

– Если не трудно… Дело срочное и безотлагательное!

– Договорились: сегодня же спрошу, отзвонюсь!

– Куда отзвонюсь? – ошалел Егор. – Ах, да! – махнул он телефоном в руке. – Забыл уже… Конечно, звони!

Вечером вновь явился Аллагов.

– Поговорить можем? – сказал он.

– Я устал, Аллагов! Что тебе нужно? – дважды пожалел Бис, что безоружен и ко всему был уже в постели без искусственных конечностей. – «Черт, черт!» – выругался он в голове, сведя брови. – Когда уже поймешь: для разговора не ходят по двое, к тому же по ночам!

– Я один пришел, – обиделся чеченец. – Разговор серьезный к тебе…

– Разве есть о чем? – жестко ответил Бис.

– Зачем так говоришь, а?! – важно сказал Муса. – Поговорим без нервов?

Бис поднялся, откинув простыню, принял сидячее положение на кровати, умышленно оголив отсутствующие части тела. Аллагов сильно смутился: зрелище было не для слабонервных, но и привычному, приятным бы не показалось. Егор не мог не заметить и молча позлорадствовал над такой реакции чеченца, выкладывая рядом с собой на кровать из дорожной сумки протезы руки и ноги.

– Ну, говори, – натянул Бис на культю манжету.

– Короче, доун, я узнал тебя! – сказал Муса. – Я поклялся: узнаю кто ты, что ты? Я за тебя все выяснил!

– Кому поклялся? Что выяснил? – спросил Бис, соединяясь с бионической рукой, удерживаемой между ног.

Егор торопился собрать себя в цельную конструкцию как сложный сборный объект, намеренно сбивая Аллагова простыми наводящими вопросами и старательно затягивая время.

– Выяснил, что биография в твоем деле – полная ошибка! Я с первого взгляда знал: ты что–то скрываешь!

– Почему так решил? – активировал Бис протез.

– Говорили, что ты подорвался на фугасе… А в биографии ни слова нет про фугас! В личном деле написано: производственная авария на каком–то заводе…

– «Тульский самовар», завод называется… – прокряхтел Бис занятый делом.

– Да, без разницы мне его название!

– Согласен… – взялся Егор за ногу, – …прям какая–то полная нестыковка фактов! – кривлялся он, улыбаясь Аллагову в лицо. – А кто говорит, что – на фугасе? Может ошибся он? – непослушная силиконовая манжета путалась в мелких неточных движениях неподдающихся таким разным рукам.

…Искусственная рука до конца не могла повторить нормальных физиологических действий живой конечности, движений, которые многократно автоматически повторялись в течение жизни и никаких мыслей не вызывали, всего того, что тело делало как бы само собой. Но, впереди любого движения – бежала мысль. Мозг посылал сигнал в те мышцы, которые были задействованы в конкретном движении, а мозг Егора упрямо был занят другим и уж точно не железными нервами искусственной руки. Да и с протезом было все сложнее: вначале сигнал на движение считывался электродом, расположенным рядом с выведенным на мышцу нервом, а затем отправлялся на процессор внутри протеза. Вроде бы все быстро, но скорость совершения действий все равно уступала скорости живых рук.

– Народ говорит! – оценил Аллагов юмор Биса и всю футуристичность наблюдаемой им картины. – Эй, не валяй дурака, доун, я с тобой серьезный разговор веду!

– А ты скажи, Аллагов, что интересует тебя в моем деле? Может я тебе сам расскажу? Чтобы ты не тратил свое время на меня?

– Мне нет нужды в твоем рассказе! Я уже все узнал о тебе из интернета!

Егор рывком поднялся на ноги, руками оттолкнувшись от собственных коленей.

– Подашь брюки? – спросил Бис Аллагова.

Аллагов не мешкая, без лишних слов протянул Егору одежду, сняв со спинки стула. Бис снова опустился на кровать, развернув брюки.

– Так что там в интернете?

– В интернете я обнаружил сведения, что ты проходил службу в особом полку Внутренних Войск, был офицером–сапером, подорвался на фугасе…

Егор заволновался еще больше, стараясь спешить, что безусловно мешало. Чувствовал натужность этого разговора и нервно поглядывал на повешенные вчера тикающие часы на стене и по сторонам.

– В бригаде… – сказал он.

– Что в бригаде? – спросил Аллагов.

– В особой бригаде служил… не в полку…

– Пусть так… Что, даже отпираться не станешь?

– Нет.

– Хорошо! – от души порадовался Аллагов. – В «Википедии» есть статья о капитане с именем Егор Бис; в статье говориться, что с девяносто девятого года он участвовал в специальных операциях по уничтожению бандгрупп на территории Дагестана и Чечни. А восьмого марта две тысячи первого года ему была поставлена задача провести разведку в зоне ответственности, в Грозном. В ходе разведки его группа на БТРе подорвалась на самодельном взрывном устройстве и понесла потери: два бойца погибли, пятеро получили ранения, в том числе и он. Ему оторвало правую ногу… – Аллагов не переключаясь смотрел на протез, на который Бис натягивал брючину, – …и правую руку. Поле боя не покинул. Будучи тяжело раненным, осуществлял общее руководство эвакуацией раненных, пока не потерял сознание. Потом, его эвакуировали в госпиталь…

– Четверо военнослужащих погибло тогда… – добавил Бис. – Еще двое, в том числе, один офицер, скончались позже в госпитале…

– Я сказал то, что написано в Википедии, – обелил себя Аллагов.

– В Википедии, как и Библии, полно ошибок и противоречий! – не снижая давления, сказал Бис. – У тебя все? Или еще что есть… в Википедии? – выложил он последнее слово отдельно от остальных, не зная, на кого злиться больше.

– Имей терпение, да?! Перебиваешь, доун, без конца!

– Не перебиваю, – автоматически огрызнулся Егор, выпустив впереди себя ладонь протеза, будто избегал нападения, – всего лишь восполняю пробелы любимого тобой сайта! – улыбнулся он.

– Зачем говоришь так, доун: он нелюбимый, он информационный… – не остался в долгу Аллагов. – Короче, в ноябре того же года Указом нашего командира…

…Егор, грешным делом, успел подумать не о том…

– …Верховного Главнокомандующего, за мужество и героизм, проявленные при выполнении воинского долга тебе присвоили звание Героя России… – словно чашку гороха на голову Егора высыпал Муса. – Реальная информация?

– Допустим… – Бису стало не до острословия.

– Можешь ответить четко: реально или нет?! – настаивал чеченец. – Чего как не мужик!

– Так точно, – опустил голову Бис, будто каялся в ничтожной провинности.

– Ты – реальный герой России?! – уронивши челюсть, чуть не задохнулся Муса, потеряв голос до сиплого шепота. – Как наш – Рамзан?!

– Видимо: да, – пожал плечами Егор.

– …После этого ты еще воевал в спецназе… без ноги?!

– Продолжил служить в спецназе, – поправил Егор Мусу, – …уже не служу.

– Ха–ха! Ха! – обрадовался по–мальчишески Аллагов, посмеявшись как булычевский служащий–биоробот Института времени Вертер, многозначительно потерев ладони друг о друга.

Бис строго посмотрел на Аллагова:

– Бинго! Ты, молодец, все узнал! Чего теперь хочешь? – сказал почти равнодушно.

– Посчитаться с тобой хочу!

– За что? – уставился Бис на Аллагова. – …Если не секрет?

– Нет секрета, – пожал плечами Муса, не собираясь скрывать. – Я домой звонил, в Грозный. Одного уважаемого человека разыскал: Ваха Сутаев зовут. Поговорил с ним… Знаешь такого?

– Нет, вряд ли… – честно ответил Егор, почему–то полагая, что правдивого ответа Мусе не требовалось.

– Не важно… – сказал Муса, не настаивая дальше. – Он тебя знает! – Я напомнил ему один случай, и он вспомнил: русского звали – Егор. Фамилии не вспомнил, только звание – «старший лейтенант» и позывной, которым ты пользовался: «Водопад».

Егору «обожгло кипятком» левую пятку, захотелось ее растереть.

– Что еще за случай? – внимательно вгляделся Бис в лицо Аллагова, но узнать в сидящем перед ним человеке с курчавой спутанной бородой и серьезными хмурыми глазами горца, горящими озорством в моменты радости никого из прошлого не смог.

– После того случая моя мать до самой смерти ходила с опущенной головой. У нас, доун, принято так: записывать провинности отдельного человека на всю его семью. Так что мой грех носила мать. Отца у меня не было, убили еще в первую… Убили неизвестные. Я был мал, шла война, никто ни в чем не разбирался. Вот и я решил, что убили русские. Тогда удобно было так думать. Всегда и во всем вини русских: в войне, которую вели; в геноциде, который устроили; в том, что в республике сравняли с землей города, что в каждой семье горький траур… Во время второй войны я жил в Грозном, на улице Хмельницкого. Мне было пятнадцать…