Kitabı oku: «Неумерший», sayfa 4

– Значит, юноша, ты уже достаточно разборчив, чтобы предпочитать печёное яблоко зелёному, – метнула мне высокомерная старуха.

Злобные ухмылки перекосили лица её спутниц. Но оскорбление меня не задело: что-то смущало меня в самом облике этой старухи. Так же, как и Кассибодуя, она была будто окружена смутными чарами, непостижимым духом прежнего знакомства. А ведь я в первый раз видел это обтянутое кожей лицо, эту выветренную годами и мудростью спесь, однако мне казалось, будто я её знал. Эту маску высокомерия, должно быть, изваяла душа загадочная. Я увидел в ней затаившееся очарование, лавировавшее меж двух миров, ускользавшее, как неясный свет зари. Однако о могуществе колдуньи говорило не только исходившее от неё туманное сияние, но также роскошь её украшений. Торквес старухи был потяжелее, чем у принца. Браслеты кровоточили слезами коралла, колье сверкали широкими янтарными подвесками, а металл источал такой драгоценный блеск, как не мерцает золото, ибо они были изготовлены из чистейшего серебра.

– Не думаю, что вскружила ему голову, – ухмыльнулась Мемантуза. – А вот о тебе такого сказать не могу: он знает твоё имя. Ты первая, о ком он со мной заговорил.

Стало быть, богато одетой колдуньей была Саксена. Этот вывод, казалось, напрашивался сам собой: всем своим нутром я чувствовал непонятное воздействие, которое она на меня оказывала. При виде её я будто сжимался в комок, понуро склонял голову, как нашкодивший мальчишка. Она же смотрела на меня властным, ожесточенным злобой взглядом.

– Ты, маленький паж, должно быть, битуриг, раз тебе известно такое старинное имя, – медленно произнесла она. – И как погляжу, этот хвастун Альбиос не смог удержать языка за зубами.

Она нахмурила брови, и, по непонятной причине, это выражение лица погрузило меня в буквально детское смятение, как если бы на меня взглянули с укором.

– Ты совсем юн, – добавляет она, – но я различаю в тебе дух прошлого. Кто ты такой?

– Я Белловез, сын Сакровеза и племянник Верховного короля Амбигата.

Мне показалось, что старуха слегка вздрогнула. И не защитный ли жест сделала она едва уловимым мановением левой кисти? Но она тут же взяла себя в руки, закуталась в свои накидки и смерила меня надменным взглядом.

– А я, – добавила она, – ты знаешь, кто я такая?

– Ты Саксена.

– А кто такая Саксена?

– Ты галлицена, с которой Альбиос совещался в прошлом году.

– И что ещё?

– Я не ведаю. Альбиос назвал мне только твоё имя, а Сумариос предостерёг от непредвиденной опасности.

Выцветшее лицо колдуньи окрасилось снисходительностью.

– Бедный малый, – выдохнула она. – У тебя, должно быть, довольно могущественные враги, а сам ты слишком простодушен, чтобы их распознать. Кто прислал тебя сюда?

– Великий друид Комрунос.

– Как чутко с его стороны, – иронично заметила она. – Как погляжу, Комрунос по своему обыкновению поручает другим заботу вычищать рыжих бестий⁴⁶. На какой предлог он сослался, чтобы отправить тебя ко мне?

Я не сдержался:

– Это не предлог! Меня убили на поле битвы, но смерть отказалась от меня! Я стал запретом! Великий друид решил, что лишь мудрость галлицен способна освободить меня от этого злого заклятия и возвратить обратно в царство живых!

Лицо Саксены, более чем когда-либо, искрилось насмешкой, оттенённой разве что чуточкой жалости.

– Осознаёшь ли ты, что Комрунос, отправив тебя сюда, заставил пройти у смерти перед самым носом? – бросила она равнодушно.

– Мне все уши об этом прожужжали. Но мне также поведали, что остров под запретом только для взрослых людей. А ведь ни родитель, ни знатный господин ещё не стриг моих волос.

Лёгкое оживление, казалось, пробежало по лицам всех галлицен.

– Только посмотрите! – ухмыльнулась Саксена. – Щенок желает посостязаться в остроумии! Это Альбиос тебя научил?

Я хотел бы посостязаться скорее не в остроумии, а в язвительности, выпалить в лицо этой ужасной старухи, что я слишком бестолковый, чтобы самостоятельно такое выдумать, и что я предпочёл бы прийти с вызовом на устах и оружием в руках, чтобы с ней сразиться. Но очи Саксены пронзали меня слепой суровостью идола, и я почувствовал в этом взгляде призрак другого создания, которое подстерегало меня за этими, облечёнными плотью, глазами. К горлу подкатил ком, и я ничего не мог поделать против этой властной натуры, кроме как поверженно опустить нос, словно ребёнок, которого застали за проказами. Я едва успел заметить, что копья Сумариоса больше не колют меня в спину. Кассибодуя и Мемантуза их опустили и теперь небрежно на них опирались.

– То, о чём он толкует, – для нас все же закон, – заметила Мемантуза. – Маленького самца ещё не приняли в сообщество взрослых людей. Запрет его не касается.

– Но, если он ещё ребёнок, – возразила Саксена, – одно его присутствие здесь – пятно на святилище, ему не до́лжно видеть обряды. Среди нас ему делать нечего. Однако он не выглядит как ребёнок.

– Пожалуй, что Комрунос оказался прозорливым, предоставив нам решать эту задачу, – подхватила Мемантуза. – Этот юнец – ни дитя и ни мужчина, он ни жив и ни мёртв. Ему нет места ни здесь, за пределами мира, ни в королевствах за морем. Не правда ли, интересный повод, чтобы представить его на рассмотрение богам?

– Богов-то он, возможно, и потешит, – вмешалась тут Кассибодуя. – А тебя, Саксена, он, похоже, очаровал.

Напряжение сгустилось в воздухе, однако я по-прежнему не понимал сути происходящего. Мне показалось, что любопытства ко мне слегка поубавилось, и что галлицены теперь перенесли своё внимание на бурю, назревавшую меж Саксеной и Кассибодуей. Ссора между ними разрасталась, воздух стал таким плотным, каким он бывает посреди пиршеств, когда слова заходят слишком далеко и оба героя перестают смеяться, положив руку на оружие.

Разрешила спор галлицена с мечом. Она встряла в разговор едким, словно скрип старой втулки, голосом:

– Надо послушать, что скажут боги, – промолвила она.

– Да, – медленно подхватила Саксена, не сводя глаз с молодой Кассибодуи. – Надо дать слово богам.

Над берегом пронёсся разразившийся внезапно ливень, нещадно стегающий меня, стоящего в кругу этих больших бледных фигур. Сквозь просвет в тучах проглянул луч солнца. В последних отблесках дня золотой пыльцой искрились вихри измороси, а прибрежная галька сверкала ярко, как сон. Вместе с могучим дыханием моря я почувствовал аромат мокрой травы и камня, будто бы земля приотворила лоно, источая пьянящий дух влажной земли. Блики света выхватили на брюхе котла изображение трёх птиц, клюющих яблоко.

– Раз за этим ты и пришёл, мы обратимся к оракулам, – подхватила Саксена. – Что преподнесёшь ты взамен божественной мудрости?

– Украшения, которые на мне. Они королевские, они достались мне от матери.

Старая колдунья провела глазами по моим торквесу и браслетам.

– Они принадлежали не твоей матери, а матери твоей матери, – сухо произнесла она. – Однако этого недостаточно. Этот остров не для Матерей и их благих чар. Ты стоишь на земле Ригантоны⁴⁷ – медведицы, кабанихи и кобылицы, той, что беседует с птицами. Эти побрякушки не представляют ценности для Великой королевы.

– Тогда я могу пожаловать ей свой меч, что забрала у меня Кассибодуя. Это, вероятно, более ценный дар для Верховной богини.

Холодная улыбка скользнула по губам галлицены.

– Оружие – угодное приношение богам, если это трофей, но этот меч – твой, ты не отнял его у врага. К тому же он даже не принадлежит тебе больше. Он не ценнее твоих безделушек.

– Что же тогда я могу ей предложить?

– Нужна жизнь, полная силы. На вопросы великой важности лишь кровавые ритуалы приносят ответы. В твоём случае нам придётся обратиться к палочкам. Для этого нужно наполнить котёл кровью, погрузить в него волшебные палочки и позволить Великой королеве вести нашу руку, вырисовывая загадочный клубок её воли. Ты должен принести жертву.

Помахав головой, я только развёл руками:

– Я оставил свою лошадь на том берегу.

– Лошадь! – прыснула Саксена. – Желаешь, чтобы богиня ржала и фыркала? Или же ты желаешь, чтобы она говорила?

– Если хочешь, чтобы Великая королева изъяснялась языком людей, ты должен принести ей в жертву человека, – мягко объяснила Мемантуза.

И снова я лишь беспомощно пожал плечами:

– Я пришёл без раба и без пленника.

– Но ты проделал путь не один, – возразила Саксена. – Разве тебя не сопровождали твои товарищи Альбиос и Сумариос? Не скрываются ли они в эту минуту на другом конце острова?

– Нет! Они не на острове, а лишь на подводном камне в открытом море. Они не нарушали запрет, и я отказываюсь причинять им вред!

– Чего хочешь ты, не стоит и гроша ломаного в сравнении с тем, что угодно богине.

Под шлейфом проливного дождя угасали последние отблески вечера. В сгустившейся мгле волны бились о берег ещё звучнее. С наступлением темноты я осознал наконец, что это мгновение неизвестности, возможно, преисполнено смысла: окружённый колдуньями, поставленный перед неразрешимой задачей, очутившись на краю мироздания, я в конечном счёте оказался там, где всегда и жил: между светом и тенью, между властью и изгнанием, между знанием и неведением. Если в жертву нужно было принести человека, то там был лишь один, кто мог бы дать мне знания обо мне самом. Прислушавшись к внутреннему голосу, я рассудил так:

– На самом деле только я один могу быть той жертвой, что прольет свет на мою судьбу.

– Да, – подтвердила Саксена, – за этим ведь ты пришёл.

– Пролить свою кровь я не боюсь, но, возможно, этого не понадобится. В сущности, жертва уже была принесена, и я уже мёртв. Я видел множество вещей, не принадлежащих миру людей, но поскольку я не умею истолковывать видения и знаки, я остался меж двумя мирами.

– Есть поверье, которое гласит, что воины, погружённые в котёл воскрешения, возвращаются к жизни, но остаются немыми, – вмешалась Мемантуза. – Ты вернулся, но ты нем.

– Значит, вы сможете вернуть мне дар речи!

– Не только тебе, – прошептала Кассибодуя, – но также мёртвым, которые вернулись вместе с тобой.

Ночь теперь вплотную подступила к океану. От галлицен, растворившихся в сизой тьме, остались лишь древние духи, оживлявшие их ветхую плоть. Только сейчас я начал понимать, почему Великий друид отправил меня на эту затерянную землю: у меня, как и у них, было нечто общее с призраком, возвратившимся с того света. Их незапамятная мудрость, их долгое странствие по дорогам жизни и смерти могли помочь распутать клубок моего существования, указать моё предназначение. Теперь я ясно увидел, какое подношение должен совершить.

– Садись перед котлом, – грубо повелела мне галлицена с мечом, – и рассказывай.

Послушно усаживаясь на место, я заметил подле себя сгорбленный силуэт Саксены, выделяющийся на фоне сумеречного неба. В этой ночной полумгле я наконец постиг очарование, которое она излучала. Спустившаяся ночь затушевала самые глубокие морщины на челе, окутала дымкой впалые виски и старческие пятна на голове, затенила дряблые складки на шее. От колдуньи осталась лишь тень властности и высокомерия да горечь былой красы. И вдруг я понял, чей призрак она оживила в моей памяти, повергнув меня в смятение. Поэтому, как только галлицены уселись на скрещенных ногах, образовав круг, в который меня посадили, сомнений у меня больше не осталось. Теперь я точно знал, как должен начать свой рассказ:

«Они прибыли ранним весенним утром. Мы ждали их на пороге дома. Сеговез стоял слева от матери, а я держался справа…»

Глава II
Амбронская застава

Они прибыли ранним весенним утром. Мы ждали их на пороге дома. Сеговез стоял слева от матери, а я держался справа.

Из Сеносетонского леса показалась крупная ватага. Было в ней, пожалуй, дюжины три воинов. Они спускались чередой по тропе вдоль наших полей и загона для скота. Из осторожности мать велела крестьянам укрыться в хижинах, и лишь два пастуха, вооружённые тупыми копьями, остались караулить коров. Однако уводить у нас скот чужеземцы не собирались, даже ради забавы. Под лай собак они направлялись к нашей изгороди. Они шли прямиком к нам.

Об их приближении нас на рассвете известил Суобнос. Вот уже многие месяцы юродивый старец и носу здесь не показывал, как вдруг нежданно-негаданно нагрянул в хижину Даго ещё до первых петухов. Он стащил мастера с соломенного тюфяка, спросонья до смерти его перепугав. Суобнос явно был не в себе: перескакивал с ноги на ногу, рвал на себе бороду и, словно бешеная коза, закатывал глаза. Даго не понял ни слова из того, что пытался сказать бродяга, но, как и все мы, благоговел перед его даром прозрения. Более того, он никогда ещё не видел, чтобы Суобноса обуревал такой страх. Поэтому он накинул на плечи плащ и, не уповая на милость моей матери, потащил босяка к нам.

В разговоре с матерью лесной скиталец оказался немногим вразумительнее, чем давеча у Даго. «Они идут! Они подходят сюда!», – только и мог вымолвить он, заикаясь и дрожа всем телом. Несмотря на переполох, в одночасье поднявший мать с постели, вела она себя на удивленье терпеливо. Хоть за былую провинность на старика она уже не злилась, столь внезапное вторжение посреди ночи пришлось ей вовсе не по нраву. И всё же она попросила Тауа раздуть огонь, усадила горемыку у очага и угостила его рогом эля, ломтем хлеба и чаркой мёда. По своему обыкновению Суобнос стал бы уплетать лакомства за обе щеки, но тем утром на них и не взглянул; правда, вскоре он немного успокоился и смог вымолвить хоть что-то внятное: «Они несут весть о войне. Сумариос с ними в одном строю». И, блея от испуга, добавил: «И с ними ещё тот – с одним глазом, Комаргос. Он идёт, да, он тоже идёт сюда». Дабы не выдать свою тревогу, мать сразу же скрыла её под маской ледяного спокойствия, а с первыми же лучами солнца Суобноса и след простыл.

Вопреки нашим опасениям ничто в поведении выходивших из леса воинов не выдавало враждебных намерений. Обеими военными колесницами управляли лишь возничие. Владельцы же их предпочли ехать верхом – куда более удобный способ передвижения по ухабам. Пехотинцы несли копья на плечах, а всадники сидели верхом без шлемов, нагрудников и кольчуг. Впрочем, чтобы припугнуть нас, отряду вовсе не обязательно было бряцать оружием. В Аттегии лишь мой брат Сеговез и я обучались военному искусству. Даго и Рускос вступились бы за нас, но престарелый ремесленник и полнотелый прислужник быстро бы пали. Что же касается Акумиса, он, хоть и слыл неплохим пращником, отнюдь не блистал отвагой и бежал бы от сражения. Чтобы избежать возможной схватки, мать заставила нас выйти безоружными. Мы с братом попытались ей возразить, но нам, мальчишкам, растущим без отца, надлежало подчиняться её воле. К тому же мать принадлежала к числу женщин, которые не терпели возражений.

От этого вооружённого отряда, подходившего к нашей изгороди, будто повеяло призрачным холодком. Уже не в первый раз стояли мы вот так, на пороге – мать, брат и я, – в ожидании воинов. Правда, случилось то давнее событие в другом месте и в другую пору, и, если мать до сих пор вспоминала о нём с болью, для нас с братом оно уже затянулось густым туманом.

Сумариос выдвинулся из строя. Он спрыгнул с коня и большими шагами направился к нам, чтобы первым предстать перед матерью. Вслед за ним последовал Куцио, его поверенный.

– Не тревожься, – быстро прошептал ей Сумариос. – Они не причинят тебе зла.

– Им здесь не рады, – громко ответила мать. – Пусть уходят.

– Ты не можешь их прогнать, – возразил Сумариос. – Они просят крова.

– Мне нечем кормить столько воинов. А моему врагу и подавно здесь не место.

– Ты не можешь их прогнать, – твердил Сумариос. – Их прислал Верховный король.

Лицо матери исказила жёсткая ухмылка, окрашенная горечью и злобой. Смотреть на неё было горько: гневная гримаса вмиг состарила женщину, над которой годы, казалось, были не властны. Во взгляде Сумариоса я уловил грусть и, быть может, толику стыда, ибо его приверженность королю подрывала доверие матери, которым она с недавних пор к нему прониклась.

Столпившиеся во дворе ратники расступились, пропуская вперёд ещё одного богатыря. Его украшения, оружие и даже ножны, обвитые длинными орнаментами в виде драконов, служили наглядным доказательством могущества. В его неброских дорожных одеяниях, напротив, не было и намёка на вычурность, ровно как и в шевелюре и усах, остриженных довольно коротко. Он и без всяких причуд выделялся из толпы, и виной тому – его внешность. Его левое веко, одутловатое от шрама, застыло несмыкающейся щелью на пустой глазнице. Вид этого давнего увечья повергал окружающих в тягостное смущение, ибо то, чем он за него поплатился, было бесценно – гораздо значимее, нежели потеря зоркости или пригожего вида.

– Здравствуй, Данисса, – сказал он, уставившись на мать своим единственным глазом.

– Убирайся отсюда! Я не звала ни тебя, ни твоих воинов. Вы здесь непрошеные гости. Довольно уж того, что ты посмел показаться мне на глаза!

Калека-воин невозмутимо кивнул:

– Я понимаю тебя, Данисса. Я тоже пришёл к тебе без особой радости. Я предпочёл бы, чтобы Сумариос занялся этим поручением сам, да поделать тут нечего: Амбигат настоял, чтобы я с тобой поговорил.

– Вот ты со мной и поговорил. Скатертью дорога!

Одноглазый воин стерпел дерзость с бесстрастным видом, тогда как недовольство ратников за его спиной уже становилось ощутимым: мать зашла слишком далеко, и это оскорбление, словно искра, разожгло возмущение в толпе. Кроме небольшой горстки воинов Сумариоса, отряд состоял из чужеземцев, служивших под началом одноглазого, и только его спокойствие удерживало их от буйства.

– Мы уйдём, ежели ты не благоволишь нас принять, – медленно произнёс он, – но не сейчас. Я всего лишь поприветствовал тебя, Данисса, я с тобой ещё не поговорил. Я пришел к тебе с поручением от твоего брата.

– Впусти его ненадолго в дом, – настаивал Сумариос. – Дело важное и не терпит посторонних ушей.

– Нет! – отрезала мать. – Раз явился ты ко мне с посланием от твоего господина, то не заставляй умолять себя, Комаргос. Чем скорее ты его передашь, тем скорее повернёшь восвояси.

Калека заткнул большие пальцы ладоней за поясной ремень и, казалось, взвешивал каждое слово.

– На самом деле это более, чем послание, – уточнил он.

Впервые он отвёл внимание от матери и окинул взглядом нас с братом:

– Это твои сыновья, Данисса?

– Это сыновья Сакровеза, – раздражённо ответила она.

– Это, прежде всего, племянники Верховного короля. Они подросли за то время, что я их не видел. Ровно десять лет минуло с тех пор. Подумать только, как ясно я помню тот день… Когда я возвращался с берегов Лигера, он только начал заживать…

Небрежным жестом он указал на свою пустую глазницу.

– А они окрепли, – продолжал он, – и стали похожи на тебя, особенно младший. Пора бы остричь им волосы.

– Ты не посмеешь и пальцем их тронуть! – в сердцах выкрикнула мать.

Комаргос скривил губы в ухмылке.

– До поры до времени, – промолвил он. – Пока они не состояли на службе ни у одного героя, их нельзя считать воинами, а ведь срок им уж давно подошёл, и это печалит короля – они с ним одной крови. Негоже им засиживаться в юнцах! Посему он решил, что до́лжно им получить боевое крещение. Там, вдали за Семменой, король лемовисов Тигерномагль вновь идёт войной на амбронов. Он просит Верховного короля о подмоге, и правитель посылает ему на выручку свою рать. Вместе с Амбимагетосом мы будем командовать этой армией. Я поведу туда твоих сыновей. Они будут служить под моим началом. Ежели они отличатся в бою, их станут чествовать, как воинов, и им будет дозволено приносить жертвы богам.

Во взгляде матери сверкнула ненависть.

– Чья вина в том, что они не получили образование при дворе? – процедила она сквозь зубы. – Неужели ты и твой господин и вправду думаете, что сможете так запросто поправить содеянное? Как ты сам уже подметил, Комаргос, мои сыновья ещё лишь дети, и с тех давних пор, как они потеряли отца, их судьбу решаю я. Так уясни же себе раз и навсегда: никогда ты их не получишь! Хватит терять время на эти бредни! Веди своих чурбанов за Семмену и ступай к амбронам на свою погибель! Мои сыновья останутся со мной.

С обречённым видом калека лишь безропотно поджал губы. Повернувшись к Сумариосу, он буркнул:

– Потолкуй с ней сам. Разговор у нас, конечно же, не заладился.

Однако мать опередила Сумариоса. Она оборвала его на полуслове и с пылкой яростью обрушила на него поток упрёков и колких насмешек. У меня дрогнуло сердце, потому как я успел привязаться к правителю Нериомагоса, да и к тому же знал, что укоры матери были пропитаны горечью отравленных к нему чувств. Сумариос стерпел выговор молча. Он весь побледнел и казался уязвлённым до глубины души, ибо эти позорные оскорбления обрушились на него не только в присутствии воинов. Немного погодя мы узнали, что двое его сыновей тоже состояли в отряде и что они никогда не простят нам поругания, свидетелями которого стали. Даже Комаргос слегка смутился за своего товарища. Когда мать наконец выплеснула всю свою злость, Сумариос промолвил приглушённо:

– Зайди в дом. Нам надо потолковать.

Ещё миг назад мать отчитала бы его, не задумываясь, теперь же она присмирела, то ли от собственной гневной тирады, а то ли от осознания того, что не на истинного обидчика пало её возмездие. Сдаётся мне, что и она вслед за нами почувствовала враждебность, исходившую теперь от воинов, пришедших, однако, с миром, и пропустила Сумариоса перед собою в дом. Не отставая от него ни на шаг, она подхватила под локти Сегиллоса и меня и увлекла нас за собой. От негодования, страха и злости она не заметила, как впилась ногтями мне в руку. В полумраке дверного проёма мы увидели Даго и Рускоса, стоявших в засаде с секирами в руках. Они затворили за нами дверь. Не успели мы войти в залу, как снаружи поднялся гул недовольных голосов. Одноглазый прикрикнул на них сурово, но даже его приказание ещё долго не могло подавить рокот.

– Послушай, что творится! – выкрикнул Сумариос. – Послушай только! – Неужто жизнь тебе не мила?

– Уже десять лет как от моей жизни осталась лишь тень, – сухо отозвалась мать.

– А твои сыновья? Ты желаешь им смерти? Пока ты поливала меня грязью на глазах у воинов, я же думал только о них! Я говорил себе: «Не подавай виду! Не подавай!» Если бы мои воины увидели меня во гневе, вы были бы обречены – кровь полилась бы рекой. Боги искушают тебя, Данна! Где копья твоих сыновей? Они ведь даже не вооружены!

– Я знала, что на безоружных у вас не подымется рука, – ответила мать.

– Ты слишком полагаешься на свои уловки, – съязвил Сумариос. – Известное дело, что ты презираешь Комаргоса, он и не уповал на твоё радушие. Но ты же говорила с ним как безумная! Ты отдавала ему приказы, подумай только! Это один из самых могущественных и великих воинов королевства! В его жилах течёт кровь богов! Он получает приказы лишь от Верховного короля и только потому, что тот заручился его дружбой.

– Комаргос и я принадлежим к одному сословию, – фыркнула мать. – Может, он и потерял своё королевство в тот же день, что я потеряла своё, в битве меж Каросом и Лигером, но он никогда и не правил. Это ему пристало кланяться мне.

– Опомнись, женщина, в своём ли ты уме! По одному приказу Комаргоса соберётся рать в три сотни воинов. А сколько амбактов будут защищать тебя?

Мать ничего ему не ответила, и Сумариос, удивившись, что она вдруг осеклась, ненадолго замолчал. Он тяжело дышал, пытаясь обуздать свою ярость, в то время как во дворе всё ещё раздавались мятежные голоса и ответное рычание наших собак. Исия забилась в самый тёмный угол комнаты и дрожала, как осиновый лист, охваченная детскими воспоминаниями о частых побоях. Рускос переминался с ноги на ногу, сконфуженный тем, что оказался невольным свидетелем размолвки. Даго продолжал преданно сторожить дверь, но в глазах его читалось беспокойство – он несомненно тревожился за жену и сына, запертых в хижине.

– Ты переисполнена отвагой, Данна, но запасись и мужеством, – продолжал Сумариос. – Ты никогда не получишь воздаяния за свои утраты. Верховный король на свой лад оказался даже милостив с тобой: он не оставил тебя с детьми без крова. Теперь они выросли. Если ты замкнёшься в своей ненависти, твои потомки окажутся не у дел, и ты тем самым ещё раз убьёшь их отца – чего Верховный король как раз не желает. Он хочет потушить ваш давний огонь вражды и радеет о том, чтобы твои сыновья заняли надлежащие им места.

– Место моих сыновей в Амбатии! – выпалила мать.

– Амбатии им вовек не видать. По крайней мере, пока живы Амбигат и Диовикос. Если же Белловез и Сеговез покажут себя славными товарищами на поле битвы и на пирах, то станут более могущественными предводителями, чем я. Такими же всевластными, как Комаргос.

Мать молчала. Она взвешивала слова Сумариоса, и я сразу смекнул, о чём она призадумалась. Если Сеговез и я сослужим себе доброе имя и приобретём сторонников, это станет лучшим оружием для утоления её мести. Цена отмщения, однако, могла оказаться слишком высокой: ей пришлось бы поступиться благородными королевскими убеждениями, коих она придерживалась до сих пор, и пойти на предательство. Обездоленной вдове, которая так долго мирилась со своим поражением и отречением, решиться на такую каверзу было непросто.

– Есть ещё одно подтверждение благих намерений Верховного короля, – продолжал Сумариос. – Он предполагает отдать твоих мальчиков под начало Комаргоса. Они понесут его копья и щит, именно поэтому он отправил его к тебе с посланием.

– Не бывать этому!

– Обида застилает тебе глаза! Твои сыновья будут служить вождю: дабы снискать себе славу, лучшего места не найти.

– Никогда! Комаргос не просто мой враг. Во время войны Кабанов он потерял слишком многое. Мне сложно себе даже представить, что он не ищет мести. Он непременно воспользуется своим положением, чтобы погубить их.

– Мы же умеем сражаться, – наивно заявил Сеговез. – Мы сможем постоять за себя!

Одного взгляда матери было достаточно, чтобы приструнить его.

– Кому же ещё Верховный король мог доверить твоих сыновей? – недоумённо спросил Сумариос. – Буосу? Сегомару? Эти-то как раз поживились во время войны Кабанов, но уж поверь мне, что для твоих сыновей они намного опаснее.

– Все они одного поля ягоды, – фыркнула мать. – Свита моего брата насквозь кишит аспидами! Я не могу допустить, чтобы мои сыновья оказались в прямом подчинении хоть у одного из них.

– Но ведь это королевские богатыри! Кто же ещё остаётся?

– Ты, Сумариос. Ты тот, кто у меня остался.

Правитель Нериомагоса замялся на мгновение, а затем махнул рукой:

– Это чистой воды нелепица. У меня только двенадцать воинов, в королевском кругу я сижу далеко по левую сторону от него. Да и потом, вернулись мои сыновья – они и понесут моё оружие на эту войну…

– Ты любишь моих сыновей, хоть они тебе и не родные. Комаргос же их ненавидит.

– Все будут защищать Комаргоса на поле битвы. С ним мальчики будут в большей безопасности, чем со мной.

– Все защищали Комаргоса на берегу Лигера. Что с того – и глаз вон, и вся рать полегла.

– Дело прошлое. Комаргос тогда был моложе, и он вызвал Ремикоса на поединок.

– Кто может ручаться, что и на этот раз он не вызовет на бой какого-нибудь принца амбронов?

– Он будет действовать более осмотрительно, ведь истинным полководцем в этой войне является именно он. Ему поручено прикрывать Амбимагетоса, поставленного во главе войска только потому, что он сын Верховного короля.

– Вот именно. Никто не оспорит его приказа, если он решит послать моих сыновей в самое пекло. Нет, Сумариос, довольно! Никогда сыновья Сакровеза не будут прислуживать этим иродам.

– Почему же я? Несмотря на то что нас с тобою многое связывает, Данисса, я не смогу дать им больше, чем они получат на службе у более могущественного воина.

– Потому что ты сможешь выполнить то, что прихвостни моего брата не сделают никогда. Ты сможешь поклясться мне, что мои дети вернутся живыми.

Поразмыслив, мать всё же дозволила Комаргосу и его воинам разместиться в нашем имении, и отнюдь не из-за почитания священных законов гостеприимства: это был единственный способ удержать нас подле себя ещё хоть на одну ночь. Чтобы накормить такую ораву, пришлось извлечь из кладовой все запасы. Сумариос, смутившись, предложил возместить нам убытки, хотя бы отчасти, намереваясь послать пастуха за парой своих бычков. Мать гордо отказалась. Пренебрегая мимолетной выгодой, она предпочла оставить Сумариоса в должниках.

Вечерняя трапеза проходила весьма напряжённо. В зале нашего дома, которая всегда казалась нам просторной, вдруг стало совсем тесно, когда в неё втиснулись тридцать здоровяков. Нам даже не хватило места, чтобы сесть в круг, а у тех, кто теснился вблизи таганов⁴⁸, от жара плавились башмаки. Мать заняла место хозяина дома. Выпрямившись, будто оружейный трофей⁴⁹, она расположила нас по обе стороны от себя, Сеговеза – слева, меня – справа, подчёркивая таким образом превосходство нашего сословия над гостями. Она имела на это право по крови: она была сестрой Верховного короля, а мы – его племянниками. Однако на деле, усадив обоих сыновей на самые почётные места в пылу своей заносчивости, она ущемила честолюбие присутствующих. Сидеть за столом наравне со взрослыми мы ещё не могли, и в лучшем случае должны были бы прислуживать гостям. Мать отвела Комаргосу лишь четвёртое место справа от меня, что было для него крайне оскорбительным. В битком набитой маленькой зале мы сидели буквально плечом к плечу, и от одного его присутствия поблизости в моих жилах стыла кровь. Я чувствовал властность одноглазого воина в том, как он сдерживал возмущение ратников и, сверх того, как спокойно сам при этом держался. Воины зловеще переглядывались. Нанесённые оскорбления требовали бы поединка чести прямо здесь, посреди застолья, но обида исходила от женщины и двух детей: вызывать на бой было некого.

Накал страстей достиг пика, когда, желая отблагодарить хозяйку дома, Комаргос преподнёс ей дары – два меча в ножнах, крепившихся к поясным ремням, которые Верховный король передал для Сеговеза и меня, чтобы оснастить нас оружием всадников. Подарок был поистине королевским, ибо лезвия мечей и оправа стоили целого стада. Мать приняла их от нашего имени, но она вновь ответила на щедроты оскорблением, выбрав именно этот момент, чтобы уведомить собравшихся, что не отпустит сыновей, если только они не будут служить под началом Сумариоса. Комаргос молча снёс очередную дерзость. Своими нападками мать, по-видимому, облегчала задачу, которую на самом деле поручил ему король. Сумариос был хмур и подавлен. Он тревожился не за себя, что оказался втянутым в раздор, а терзался предчувствием неотвратимых для нас бед.