Kitabı oku: «История усталости от Средневековья до наших дней», sayfa 3

ГЛАВА 4. УСТАЛОСТЬ КАК «ИСКУПЛЕНИЕ»

Другой аспект усталости представляют собой многочисленные виды деятельности, направленные исключительно на искупление, – это добровольно принимаемые на себя муки. Религиозный мир создает для этого все условия, а тщательно продуманные действия определяют интенсивность этой усталости. Это в первую очередь касается духовных лиц, главной целью телесных страданий которых является спасение души; в Средние века мистицизм сопровождается все более изобретательными мучениями.

Путешествие как «наказание»

Некоторые паломничества совершались не по собственному желанию; они были так тяжелы и даже символичны, что представители власти использовали их в качестве наказания. Такие паломничества переставали быть чем-то интимным и становились социальным деянием. Паломничество становилось «наказанием», тщательно закодированной расплатой, причем длительность пути паломника связывалась с тяжестью совершенного «преступления». Священнослужитель намечает путь, «благословляет грешника, дает ему шапку, посох и суму, а также охранную грамоту… <…> прибытие на место паломничества означает искупление грехов»¹⁰⁷. Паломничество, таким образом, осуществляет функции правосудия, Церковь или чиновники выносят приговор, достаточно суровый даже для уголовных преступников. По письму от 1387 года был помилован некто Жан Биго из Сен-Морис-де-Ну, виновный в убийстве, «при условии, что он отправится в собор Нотр-Дам-дю-Пюи, находящийся в Грассе, и отслужит сто обеден за спасение души покойного»¹⁰⁸. В 1393 году были отпущены грехи двум жителям прихода Азе-ле-Брюле, участвовавшим в убийстве какого-то громилы и в ограблении некой женщины, «при условии, что один из них отправится в Нотр-Дам-дю-Пюи, другой – в собор Святого Якова в Галисии»¹⁰⁹. Таким образом, целью подобного наказания были нравственные муки и физические страдания паломников, «опасность которых сегодня невозможно даже вообразить»¹¹⁰, писал в 1848 году Виктор Дерод.

Однако у подобных судебных решений должны быть какие-то границы. Суд выносит наказание, но «предоставляет» приговоренных их судьбе. От подобного наказания есть и «ущерб». Дороги, захваченные отъявленными преступниками, становятся менее безопасными. В обществе нарастает тревога, несмотря на то что Жиль Шарлье на Вселенском соборе в Базеле в 1433 году по-прежнему связывает паломничество с «искуплением грехов»¹¹¹. Как бы там ни было, факты остаются фактами: perigrinatio (паломничество) вскоре обвинили в том, что оно «не столько является средством исправления, сколько провоцирует скандалы»¹¹². Такие судебные решения стали выноситься все реже, и к XIV–XV векам подобная практика исчезает, на смену паломничеству приходят самобичевание и телесные наказания. Однако существование паломничества, несмотря на то что время его прошло, остается не менее заметным, и главное ощущение, которое оно оставляет, – это усталость и изнеможение путников, совершающих эти средневековые путешествия.

Труд во искупление

Тяжелый физический труд также может быть «тенденциозен», причем цель у этой тенденциозности специфически религиозная. Об этом – нравоучительные рассказы, тем более что праздность в Средние века очень беспокоила монастырский мир, считалась «врагом души»¹¹³, признаком скуки, «вины», отсутствия рвения¹¹⁴. На первом месте должны быть готовность к жертве и полнейшая самоотдача; так поступают девушки, работающие в больницах: они «ревностно помогают страждущим и нуждающимся беднякам»¹¹⁵, или святая Дуселина, основавшая в XIII веке в Марселе женский монастырь. Монахини «изнуряли себя»¹¹⁶, чтобы лучше служить своим подопечным; так же поступал святой Юлиан, вместе с женой создавший странноприимный дом «для бедняков»¹¹⁷. Это огромный кропотливый труд, последствия которого плохо описаны, масштабы которого превалируют над результатами; главное в этом труде – не разнообразие действий, а их нескончаемость. Неизбежное изнурение связывается с непременным требованием: никогда ни на минуту не забывать о жертвенности, поддерживать полнейшую самоотдачу. В распорядке парижской городской больницы ставились бесконечные задачи: стирка и застилание постелей, отопление и сушка белья, уборка и мытье пациентов, текущий уход – и уход последний; все это «мучительно»¹¹⁸, потому что «непрерывно», «изо дня в день, из ночи в ночь»¹¹⁹. К тому же вся эта работа неявным образом уподоблялась стигматам, наносимым себе самому, епитимьям, намеренно наносимым себе ранам, что было очень распространено в Средние века. Святая Дуселина, чтобы иметь больше возможностей молиться, разработала специальное устройство: натянула веревку над кроватью, а конец этой веревки наматывала себе на талию. «Как только она шевелилась, веревка натягивалась и безжалостно будила ее»¹²⁰. Святой Иероним, отшельник-пустынник, помогавший сбившимся с пути путешественникам¹²¹, наносил себе удары, чтобы любой ценой избежать сна: «если меня одолевает сон, я бьюсь об землю своими голыми костями, которым трудно держаться вместе»¹²².

От навязанных страданий к созерцанию

Если проследить за действиями святой Дуселины, становится очевидным, что конечная цель – не столько труд, сколько созерцание, не столько земное, сколько небесное. Крайняя степень страданий как будто способствует ее достижению. Дуселина с течением времени оставляет тяжелые работы, находит «уединенные места»¹²³, обустраивает «тайную часовню», предается «высшему экстазу», «на протяжении целого дня испытывает восторг»¹²⁴, вплоть до левитации. Исступление преображает ее, привлекает к ней посетителей и верующих, усиливает «набожность», оправдывая «великую традицию» средневековой Церкви: «превосходство созерцательной жизни над жизнью активной»¹²⁵. На примере цистерцианцев и Бернара Клервоского¹²⁶ мы видим сложную иерархию: нельзя преуменьшать значение монашеской мистики, соединяющей «молитвы и ручной труд»¹²⁷. Нельзя забывать о физическом изнурении, обозначающем «греховную природу человека»¹²⁸, но это лишь один из этапов. Верх в данном случае берет созерцание, медитация. Именно это иллюстрирует путь святой Дуселины, подтверждающий уверенность ее современника Петра Иоанна Оливи, лангедокского мистика: «Цель активной жизни – подготовка к медитации»¹²⁹. Подобная искупительная усталость могла быть, таким образом, «фазой», подготовительным актом перед другим – главным – миром. Нам открывается новая усталость – когда человека охватывает экстаз, он «отрывается» от себя, и культура времени, за неимением адекватных ментальных механизмов, воскрешает в памяти его физические, а не духовные черты. Должно проявляться внутреннее изнеможение. Если невозможно описать его психологически, то можно постичь: неслыханное утомление великих мистиков – вещь «явная». Святая Дуселина «отдавала себя Богу с таким жаром, что ее тело изнемогало от этого духовного пыла, от которого она таяла»¹³⁰.

То же самое находим у Вильгельма Тирского, историка крестовых походов XII века, который обнаруживает у нового короля Иерусалима Бодуэна II стойкое духовное рвение и бесконечные молитвы: «Он молился без устали, и его руки и колени были покрыты мозолями, потому что он постоянно стоял на коленях и налагал на себя прочие епитимьи»¹³¹. Так описывали физическое состояние и насилие над телом, действия и их результат, тогда как речь шла в большей мере о внутреннем усилии и напряжении духа. Как бы там ни было, остается это искупительное изнурение, высоко ценившееся в средневековом мире. Оно навязывало телу самые разнообразные страдания, среди которых бесконечные паломничества, беспрерывная работа монахов и монахинь, мучительная самоотдача мистиков. Неопределенный спектр усталости – как навязчивый и такой долгожданный признак искупления.

ГЛАВА 5. ПОВСЕДНЕВНЫЙ ТРУД: ОТНОСИТЕЛЬНОЕ «ЗАТИШЬЕ»?

Наконец, мы не можем игнорировать повседневный труд – четвертое «приложение» усталости в Средние века, после войны, путешествий и «искупления» грехов. Нет ничего менее явного и случайного. Усталость труженика не имеет ценности, в отличие от усталости путешественников, воинов или «святых», которым всегда воздается должное и чья усталость не остается незамеченной. Ежедневные действия работников не заслуживают внимания, они почти «забыты» в своей назойливости, унылые усилия потрачены впустую. Эти усилия – судьба безвестных людей, находящихся во мраке, на обочине жизни и очень далеких от какого бы то ни было величия или искупления.

«Тривиальность» деревенского труда

Подобное несуществование отправляет прежде всего в самые отдаленные времена, к статусу крепостного крестьянина X–XI веков, существа, «смиренно платящего оброк и отрабатывающего барщину», связанного «по рукам и ногам»¹³², перед которым стоят бесконечные задачи. Его зависимое положение множит эти задачи: его могут заставить делать «все что угодно». Его жизнь и легитимность зависят от «отсутствия границ запрашиваемых услуг… что ясно характеризует его положение как объекта»¹³³, что не дает возможности обращать внимания на усталость. С тех пор повторяется одна и та же картина: «Крепостным – все лишения, вся боль и все беды»¹³⁴. И безразличие: крайняя степень изнурения крестьян в расчет не принимается. Бертран де Борн в «Сирвенте» (XII век) даже оправдывает жестокость по отношению к ним: «Никогда не следует жалеть простолюдина, если он поранил руку или ногу или если он в чем-то нуждается»¹³⁵. При этом нам нужно учитывать целиком условия жизни труженика, которому суждено быть бессильным перед законом, безжалостным законом, пришедшим свыше, само существование которого возводит усталость в ранг обязанности, не заслуживающей реального интереса.

В XII–XIII веках происходят, однако, некоторые изменения, не означающие, впрочем, что на усталость начинают обращать внимание и говорить о ней; разве что косвенно. В первую очередь благодаря самым эрудированным людям эпохи развивается техническая мысль. Появление водяных мельниц, распределительного вала, преобразующего круговые движения в возвратно-поступательные, механического измельчения и ковки позволяет сравнивать старый образ действия с новым, появляется возможность «освободиться от принуждения». Вот что писали в XIII веке монахи, работавшие в мастерских Клерво:

Река… поочередно поднимает и опускает тяжелые опоры, кувалды или, лучше сказать, деревянные ноги… и таким образом избавляет братьев от большой усталости. <…> Сколько лошадей могло быть загнано, сколько людей испытало бы смертельную усталость, делая работу, которую делает для нас милая река, которой мы обязаны и своей одеждой, и пищей. Усилия реки сочетаются с нашими¹³⁶.

Другой пример – распространенность слова «инструмент» в Средние века. Инструменты и механизмы должны были «перехитрить» силу, прийти на помощь человеку, заменить его. В «Романе о Роллоне» говорится: «Инструменты помогают мастеру»¹³⁷. Возникает новая категория акторов: «Наряду с ремесленниками, „людьми орудий“, появляются вместе со своими изобретениями „люди инструментов“»¹³⁸. Машины те, безусловно, были весьма скромными, и человеческая рука оставалась очень активной, даже «давящей», но ощущение, что усталость преодолена и появился новый мир, дает возможность вспомнить, какими они были.

Отношение к сельским жителям, впрочем, изменилось, когда закончилось крепостное право, в XII–XIII веках. Экономический подъем позволил множеству крепостных выкупить свободу, и «бесконечная» работа трансформировалась в «ограниченную». Существование поденщиков, бригад, подряжающихся на работы, повышает эффективность труда; развивается торговля сельскохозяйственной продукцией: «В 1250–1260‐х годах люди интересовались производительностью труда, техникой»¹³⁹. Складывалось разделение труда, зарождалось «управление»¹⁴⁰ работами, начислялась заработная плата. Изнурительные работы еще упоминаются, но косвенным образом. Конечно, труд не оценивался по достоинству, разве что предпринимались попытки избежать усталости работников при составлении порядка работы. Труд оценивался интуитивно, в зависимости от предполагаемой эффективности, и, конечно, недостаточно: внимание обращали на качество выполненной работы. Пьетро де Крещенци в XIII веке предлагал при найме работника в первую очередь спрашивать у него о работах, «которые он уже выполнял», и о том, «что он делает охотнее всего и что вызывает у него наименьшую усталость»¹⁴¹. Цель этого – гармонизировать активность, сократить простои, с большей эффективностью использовать «ограниченное рабочее время»¹⁴². Ту же цель преследует другой опрос, придерживающийся критериев пространства и времени: «следует посмотреть, сколько каждый работник может посеять на единицу площади»¹⁴³. Таким образом, впервые появляется понятие порога усталости, перейдя который человек не может продолжать выполнять поставленную задачу. Один и тот же вопрос ставился по поводу усталости как работника, так и его лошади – совмещались продолжительность работы и пройденное расстояние:

Следует узнать, сколько требуется плугов и сколько лье (какое расстояние) в день могут пройти лошади и быки. Один плуг не может вспахать более девяти акров¹⁴⁴.

Наконец, те же вопросы касаются оценки земли, требующей обработки, и относительной эффективности лошадей, которые считаются более подходящими для «каменистой почвы», нежели быки (но платить за работу с использованием лошади приходится больше)¹⁴⁵. Опрос носит практический, эмпирический характер и проводится для примерного определения количества рабочих дней, работников, которых предстоит нанять, вида тягловых животных, их стоимости. Ответы, повторим, приблизительные, расчеты сомнительные:

И надо вам знать, что пятеро мужчин за день могут скосить и связать в снопы пшеницу на пяти акрах, кто-то из них больше, кто-то меньше. И там, где каждый берет по два денье в день, вы должны давать за акр пять денье. И там, где четверо берут каждый по одному денье, а пятый, который связывает снопы, два денье, вы должны платить по четыре денье за акр¹⁴⁶.

Здесь же говорится о назначенном жалованье: «Если они перевыполнили план, вы не должны платить им больше установленной суммы»¹⁴⁷, причем даже в том случае, если предполагается различная оплата в зависимости от затрачиваемых «усилий»: например, «гонорар» вязальщика, который должен собирать, сжимать и связывать снопы, составляет два денье, а того, кто просто скашивает пшеницу, – один денье¹⁴⁸. А вот как обстояли дела на ферме Карвиль в 1308 году: такая работа, как вспахивание плугом, вместе с манипуляциями лемехом и управлением повозкой стоила дороже, нежели боронение и дальнейшая очистка поверхности¹⁴⁹. Наблюдалась некоторая тенденция к иерархизации «труда» и его оплаты.

В отношении к «подлому люду» ничего не меняется. Усталость бедного человека порой становится предметом осмеяния. В фаблио XII века рассказывается об одном крестьянине из Байёля, вернувшемся домой после работы в поле. Его усталость служит для жены поводом отправить его спать, а затем пойти к любовнику. Конечно, герой изнурен работой и недооценен, но выставляют его идиотом и «противным дураком»¹⁵⁰.

Надо сказать и о том, как изображалась усталость, каковы были ее признаки, как двигался утомленный человек. Это проявлялось в том, как работник манипулировал орудиями труда, в его молчаливой позе. Например, заступ и мотыга были исключительно мужскими инструментами и использовались при молотьбе и веянии зерна; эти занятия не терпели женской «слабости» – «женскими» орудиями труда считались серп и грабли¹⁵¹. Здесь мы видим первые попытки оценивать и различать мужскую и женскую усталость. Требуемое усилие должно демонстрироваться: иногда усталость выражается через изогнутые тела, размах движений, как на выполненных в конце XIII века иллюстрациях к манускрипту «Рантье из Ауденарде» (XII век). Многочисленные крестьяне на этих иллюстрациях, согнувшись почти до земли, напрягая руки и ноги, обрабатывают мотыгами землю¹⁵². То же самое видим в Псалтыре Людовика Святого¹⁵³ – на картинках изображены люди, согбенные до земли, затаскивающие мешки с зерном в амбары¹⁵⁴. Здесь мы видим желание изобразительными средствами передать жесты, характерные для усталости и прилагаемых усилий, но при этом отсутствуют какие-либо комментарии, оценки и пояснения.

Наконец, надо упомянуть работы, которые оплачивались сдельно, а не повременно. В данном случае нет никакой возможности оценить степень усталости работников. В XIV веке архиепископ Руанский назначает своим виноградарям жалованье за всю работу, выполненную в течение сезона, а не за каждый день. Некий Тома ле Кошуа получил четыре ливра шестнадцать су за то, что «копал, подрезал лозы, выносил мусор, и выполнял эти работы на протяжении всего сезона на винограднике площадью в пол-арпана¹⁵⁵»¹⁵⁶, а Робьен Корнильбу получил сорок восемь су «за обработку участка вышеназванного виноградника»¹⁵⁷.

Плата рассчитывается здесь за весь комплекс работ, без учета времени, потребовавшегося для оказания услуг, или затраченных усилий, несмотря на подробное перечисление поставленных задач. Так было в случае двух работников, неких Жана де Валансьена и Жокара, которые в начале XIV века в области Крессоньер «убирали пшеницу и обустраивали изгородь. <…> Сторож следил за полями и жатвой»¹⁵⁸. Таким образом, интенсивность труда было «сложно измерить»¹⁵⁹, и, надо сказать, она не признавалась заслуживающей внимания.

Профессии и возникновение понятия «длительность рабочего дня»

Вопросы организации труда и физических затрат возникали в основном в городах, и на этой почве даже случались конфликты. Развитие городов началось в XII–XIII веках и было связано с прекращением нашествий варваров, с интенсификацией товарообмена и с освобождением крепостных. Складываются профессии, городские кварталы различаются по тому, чем занимаются жители, деятельность диверсифицируется: «Сонные деревни превращаются в оживленные рынки»¹⁶⁰. Устанавливаются и распространяются определенные правила жизни.

Поначалу нормируется длительность рабочего дня и, скрытым образом, усталость, которую вызывает работа. Главный критерий – длительность светового дня. Это зафиксировано в «Книге профессий», появившейся в 1268 году: «Вышеназванные работники должны приходить ежедневно по будням на рассвете и работать до сумерек, которые длятся до заката»¹⁶¹. Таким образом, длительность рабочего дня устанавливалась одинаковой для всех – он начинался с рассветом и длился, пока не начнет темнеть. Конечно, существовали нюансы – в некоторых профессиях рабочий день короче: например, «изготовители приводных ремней имеют право отдыхать в сумерки»¹⁶², так же как и «производители ремней» могут не работать по ночам, потому что «дни длинные, а работа очень тяжелая»¹⁶³. В то же время работа в ночное время существовала в некоторых профессиях, связанных с обработкой и переработкой продукции, например красильщикам разрешалось «работать по ночам»¹⁶⁴; производители масла также могли «работать днем и ночью, если это казалось им правильным»¹⁶⁵.

Конфликты в связи с продолжительностью рабочего дня

Подобная нечеткость в определении не осталась без результата. Возникает напряжение, хозяева предприятий, особенно накануне Черной смерти – эпидемии чумы 1348 года, в период избытка рабочей силы, продлевали «рабочий день»¹⁶⁶. Это вызвало сопротивление, возникли конфликты по поводу продолжительности рабочего дня; усталость становится неявным алиби, пограничной точкой между тем, что можно терпеть, и тем, что терпеть нельзя. Работники парижских кожевенных предприятий в 1277 году жаловались, что «хозяева очень сильно задерживали их на работе после наступления темноты»¹⁶⁷. Комиссар парижской полиции установил продолжительность рабочего дня: «Работа должна продолжаться до обедни, а во второй половине дня – до захода солнца»¹⁶⁸. Похожая ситуация сложилась в 1346 году в Санлисе: двадцать восемь работников кожевенного предприятия воспротивились намерению четырех хозяев продлить рабочий день до повечерия; «Бальи¹⁶⁹ постановил, что они будут работать до последнего удара колокола, собирающего на вечернюю службу, то есть до повечерия»¹⁷⁰. Конечно, об усталости здесь не говорится напрямую, но мысль о ней присутствует в жалобе и реакции работников, она принимается во внимание и пусть неявно, но требует компенсации.

Великая чума, пришедшая в 1348 году, вызвала новые изменения. Количество рабочих рук сократилось, и, следовательно, они стали цениться выше; требования работников возросли. Они проявляли дилетантизм и расслаблялись на работе; такое положение вещей оспаривалось хозяевами, но нравилось самим работникам. Вот что по этому поводу писал комиссар парижской полиции в 1395 году:

Как мне стало известно, представителям многих профессий, проживающим в Париже – например, ткачам, сукновалам, мостильщикам дорог, каменщикам, плотникам и прочим, – пришлось по вкусу приходить на работу и уходить с нее когда заблагорассудится, и при этом они требуют, чтобы им платили так, как если бы они работали целый день. Это предосудительно и вызывает жалобы и нарекания со стороны хозяев предприятий, потому что наносит вред не только им, но и общественному благополучию.

Отныне все представители вышеназванных профессий будут работать от зари до зари и делать перерыв на обед в разумно установленное время¹⁷¹.

Начались многочисленные трудности и напряжения, в каждом месте свои, в том числе споры внутри профессий. В 1390 году в Бовэ ткачи стали оспаривать у шерстяников их более позднее начало рабочего дня – якобы их собственный труд был более утомителен. Проблема нарастает: из‐за усталости, вызываемой конкретными профессиональными задачами и особенностями их выполнения, возникают конфликты. Парламент выступил на стороне ткачей и установил одинаковую для всех продолжительность рабочего дня¹⁷².

В результате проблем, меняющихся в зависимости от конкретной экономической или демографической ситуации, в середине XII века во многих европейских городах возникло такое явление, как колокол, подающий сигнал к началу работы: campana laboris на севере Италии, cloque des métiers в Дуэ, weverscloke в Брюгге, campana pro operarii в Виндзоре¹⁷³. Мало-помалу рабочее время перестает зависеть от прежних «природных» факторов или звона церковных колоколов. У него появляется своя специфика. Это несколько снижает напряжение, хотя и не удаляет его полностью, как показывают события в Провене, имевшие место в 1282 году. Рабочие-текстильщики восстали против решения мэра бить в колокол в знак окончания рабочего дня: «Мэр был убит, колокол разбили»¹⁷⁴. Для восстановления спокойствия в этом районе потребовалась амнистия, объявленная Эдуардом I, королем Англии и графом Шампани, а в Теруане городскому начальству пришлось в 1367 году пообещать «сукновалам и прочим людям, работающим на станках» «навсегда отказаться от ударов в колокол, означающих конец рабочего дня, дабы колокольный звон не вызывал в городе и церкви суматохи и распри»¹⁷⁵. Время и усталость каким-то образом связаны между собой, но об этом пока не говорится открыто.

Надо сказать и о том, что по мере того, как складывались профессии, для урегулирования перерывов и пауз в работе в течение дня существовали свои приемы, которые призваны были ограничить возможные конфликты. Первоначально, согласно королевскому распоряжению от 1369 года и просьбам буржуазии из Труа, игнорировались требования компаньонов-ткачей о трех перерывах – на завтрак, обед и полдник. В тексте документа утверждалось, что следует «работать весь день не переставая, как это делают каменщики, плотники, кровельщики, виноградари и другие рабочие, в каком бы состоянии они ни находились»¹⁷⁶. Ясность в этом вопросе стала появляться в начале XIV века. Городские чиновники Турне в 1302 году постановили звонить в колокол, «один сигнал давался для перерыва на обед, другой – для возобновления работы»¹⁷⁷; магистрат Амьена в 1335 году счел ненадежным существующий порядок и добился от короля разрешения звонить в колокол «четыре раза в день – утром, вечером, перед перерывом на обед и после него»¹⁷⁸.

Таким образом, рабочее время дробилось, работа чередовалась с отдыхом, устанавливалась предельная длительность рабочего дня. Нарушение порядка влекло за собой последствия – за опоздания рабочих наказывали: например, в итальянском городе Пистоя в 1356 году чернорабочий Капеччо был оштрафован на два су, потому что «stette troppo a tornare da merende»¹⁷⁹ (слишком поздно вернулся с обеда). Рабочее время постепенно отмеряется. Паузы понемногу становятся нормой, как и жесткое наблюдение за рабочими.