Kitabı oku: «Гувернантка. Книга первая», sayfa 2

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

– Ну, скажи, Сеня, отчего ты не пожелал учиться? Будешь теперь сидеть, как сыч в деревне! – горячится Коля Кувшинкин.

Николай невысокого роста, тщедушный и худенький, и хмельное сильно его пьянит. Утром после гулянки, несмотря свой на юный возраст, Кувшинкин непременно мучается похмельем. Но сейчас, допивая вторую кружку пива, Коля кристально ясно видит все устройство мира и знает наверняка, кто и в чем неправ и как следовало поступить.

Арсений же может выпить куда больше приятеля, а по утрам не страдает вовсе, лишь испытывает легкое недомогание. Однако тяги к хмельному он не испытывает и выпивает редко. Как правило, только по случаю. И как раз сегодня был такой случай.

– Учиться? – переспрашивает приятеля Арсений Балашов. – По мне, учиться – скука страшная. Да и потом, скажи на милость, какой прок, грызть гранит науки?

 Он стоит, облокотившись локтем о столик и подперев щеку кулаком. После визита в дом терпимости, Арсений чувствует приятную легкость в чреслах, на душе у него покойно и нет ни до чего дела.

– Тебе, может, и нет смысла учиться, – соглашается Коля Кувшинкин и поправляет на переносице очки в проволочной оправе. – А мне, брат, придется добывать хлеб насущный в поте лица. Мне надобно карьеру делать. Чтобы обеспечить себя и хворую матушку мне придется крутиться, как белка в колесе. Деньги нужны до зарезу. Коли встретил бы дьявола, продал бы душу не раздумывая, только сперва поторговался, чтобы не продешевить… Нет, Сенька, ты не подумай, я не ропщу. Такая уж у меня планида.

– Я бы тебе ссудил деньжат, – говорил Арсений. – Но у самого ветер в карманах свищет. Я, брат, опять был у девок.

Подняв кружку, Арсений глядит на приятеля сквозь толстое стекло поверх пивной пены. У Николая широкое скуластое лицо, рябая кожа и тонкие усики над верхней губой. Он коротко пострижен, а по бокам его головы торчат большие розовые уши. Фуражку Николай снял и положил на стол, и Арсений думает, что эту фуражку его приятель запросто может позабыть в закусочной, а этого никак допустить нельзя. Сегодня Николай Кувшинкин одет в новенький с иголочки мундир императорского военно-воздушного флота. Серый китель с черными обшлагами и тонким красным кантом и черные отглаженные брючки. На кокарде фуражки – герб с двуглавым орлом. В когтях орел держит авиационный винт и саблю, и еще какую-то штуку, вроде бомбу с горящим запалом.

За спиной Николая – скудно освещенный масляными лампами и почти пустой зал закусочной. У окна на своем привычном месте сидит городовой в белом мундире при сабле и хлебает из тарелки холодные щи, то и дело, смахивая салфеткой капусту с усов. За окном виден пустой перрон и горящие в летних сумерках фонари.

– Я даже не стану скрывать, как тебе завидую, – признается Николай Кувшинкин. – Состояние, прямо скажем, немалое, а ты, выходит, единственный наследник.

– Так и есть, брат. Нет больше Балашовых на белом свете. Говорили, у тетушки была родная сестра, но она еще девочкой пропала в Германии. С тех пор про нее ни слуха, ни духа. Наверное, ее и в живых нет… Вот такие дела.

– А как здоровье Гликерии Павловны?

– Не шибко хорошо. Вся пожелтела лицом. Доктора говорят, с печенкой у нее худо. Вот собралась ехать на воды, в Ессентуки, – Арсений вдруг осекается и кривит лицо, будто от зубной боли. – Вот же черт, совсем из головы вылетело! Меня же тетушка нынче ждала. Попрощаться хотела… Ах ты, незадача какая! – он оглядывается на висящие над стойкой, часы. – Вот же… Уехала уже, конечно, уехала. Как же нехорошо получилось! А все чертовы девки…

Слышен звук подходящего к станции поезда. Стекла в окнах закусочной начинают дребезжать, потом на перрон из густой летней темноты выползает уже сбавивший ход паровоз и тащит за собой клубящийся шлейф пара. И следом выкатываются вагоны со шторками на окнах, озаренных уютным рыжеватым светом масляных ламп. С лязгом и скрипом пассажирский поезд, наконец, останавливается. И тут же распахиваются двери вагонов, и проводники в форменных кителях и фуражках выходят на перрон.

– Ничего теперь не поделаешь, напишу тетушке покаянное письмо, – размышляет вслух Арсений. – А еще лучше отобью телеграмму… Тетушка добрейшей души человек, дай ей бог здоровья! Она души во мне не чает, всю жизнь меня баловала… Да, так и сделаю. Завтра же сочиню письмо… И все таки, как паскудно на душе! Ладно, что теперь-то. Давай-ка, брат, выпьем за твою головокружительную карьеру на военном поприще.

Приятели со стуком сдвигают кружки и пьют до дна.

– Хорошо, – говорит Арсений.

Он опускает пустую кружку на столешницу и вытирает ладонью пивную пену с губ.

– Сам понимаешь, где находится наша часть, я рассказать не могу, – говорит Коля Кувшинкин, вытряхивая из пачки папиросу. – Скажу только, что неподалеку. Так что, на побывку смогу приезжать домой.

– Это славно, – говорит Арсений и зевает в кулак. – Стало быть, служить будешь под Миропольем.

Коля, зажав в зубах картонную гильзу папиросы, с тревогой глядит на приятеля.

– Ты откуда знаешь? – спрашивает он вполголоса.

– О чем ты?

– Сеня, откуда ты знаешь про авиационную часть?

– Так про нее все знают. В уезде только одна авиационная часть, под Миропольем.

– А с чего ты решил, что я там буду служить?

– Вот те на, – удивляется Арсений Балашов. – Так ты же сам сказал, что ваша часть неподалеку.

– Верно… Верно… – соглашается Николай и чиркает спичкой и раскуривает папироску. – Прости, Сеня… Меня предупредили, чтобы я держал ухо в остро. Говорят, будет война с Германией. Говорят, в России пруд пруди немецких шпионов… Ты же знаешь, я не летчик. Я в инженерном полку. У нас там конструкторское бюро. Мы такой самолет построим, что Берлин можно будет разбомбить…

– Смотри сам лишнего не сболтни, – советует приятелю Арсений.

– Твоя правда.

Николай затягивается еще раз и бросает папироску в кружку с опивками.

– Не умею я пить. Голова кругом идет… Домой мне надо идти.

Час уже поздний, в закусочной немноголюдно и поэтому Арсений сразу обращает внимания на молоденькую барышню со шляпной коробкой, идущую через зал. Следом за барышней понурый, похожий на медведя носильщик нёсет пару чемоданов. Выбрав столик, барышня расплачивается с носильщиком и садится. И словно по волшебству, возле ее столика тотчас появляется половой. Барышня говорит ему что-то, и половой, смахнув полотенцем крошки со стола, быстро уходит.

На барышне простое темное платье из зеленого сукна, кожаные сапожки и шляпка. Приглядевшись, Арсений замечает, что её дорожное платье помято, обувь не чищена, кожа на мысах поцарапана, а волосы растрепаны. Арсений встречал таких девиц в университете. Все они одевались с показной небрежностью, не завивали волосы и не пользовались пудрой, словно говоря всем своим видом, что заняты серьезным делом и на женское кокетство и прочие глупости у них попросту нет времени. Арсений толком не понимал, кто они такие – нигилистки, революционерки или феминистки. Экономическая теория Карла Маркса и страдания русского народа под пятой самодержавия, воспетые в поэме Некрасова, Арсения Захаровича не занимали вовсе, и он полагал, что эти девицы просто бесятся с жиру. Что же до барышни, которая сошла с поезда и дожидалась кого-то в закусочной, то её лицо отчего-то показалось Арсению знакомым. Он словно видел эту барышню прежде, может статься, несколько лет назад, но не мог припомнить при каких обстоятельствах.

– Быть того не может, – говорит Коля Кувшинкин и толкает Арсения локтем. – Ты погляди, это же Лиза!

– Что за Лиза?

– А ты разве не узнаешь её? Лиза Колесова. У них поместье неподалеку от вашего. Григорий Ипатович лошадей разводит, говорят, жеребцы у него знатные…

Арсений разглядывает миловидное чуть тронутое загаром лицо Лизы Колесовой, ее полные губки и маленький вздернутый носик. Прядки светлых волос выбиваются из-под шляпки. Под дорожным платьем угадывается высокая грудь.

Половой возвращается и приносит барышне стакан чая в подстаканнике.

– Григория Ипатовича знаю, – соглашается Коля. – А кем он ей приходится?

– То ли дядя, то ли кузен, право, не знаю, – Коля снимает очки, протирает их платком и снова пристраивает на нос. – Лиза как-то приезжала к Григорию Ипатовичу погостить, и я совершенно в нее влюбился. Так что же, ты её не вспомнил?

И Арсений как будто вспоминает то жаркое с частыми грозами лето, которое кажется ему теперь таким далеким и смешливую худенькую девочку с соломенными волосами.

Тем временем, Николай Кувшинкин оправляет мундир, надевает фуражку и идет через зал к столику Лизы. Остановившись в двух шагах, он щелкает каблуками и отдает по-военному честь, и есть в этом что-то настолько пошлое, гусарское, что у Арсения сводит скулы. Коля улыбается и говорит что-то Лизе. Барышня слушает его, склонив голову на бок, потом неожиданно смеется и протягивает ручку для поцелуя. И Арсений понимает, что Лиза узнала-таки Николая Кувшинкина.

– А вам, Коля, определенно идет военная форма, – говорит Лиза, когда Арсений Балашов вслед за приятелем подходит к столику барышни. – И сидит на вас отменно… Так что же, вы – авиатор, летчик?

Николай краснеет, словно девица.

– Никак нет. Я инженер… Конструктор, если угодно.

– Здравствуйте, Лиза, – говорит Арсений.

Лиза удивленно глядит на молодого человека, хмурится и поправляет рукой выбившуюся светлую прядь. Арсений замечает, какие у нее чудесные карие глаза и длинные ресницы.

– Мы с вами знакомы, – говорит Арсений, потому что молчать далее попросту неприлично. – Мы виделись несколько лет назад. Меня зовут Арсений Балашов, и признаться, я тоже едва вас узнал.

– Здравствуйте, Сеня, – говорит Лизавета и протягивает ручку для поцелуя. – А вы возмужали, и совсем не похожи на того мальчишку… Да, что вы стоите, господа, садитесь, садитесь.

Арсений и Коля Кувшинкин усаживаются за столик.

– Как все удачно сложилось, – Николай не может отвести от барышни глаз. – Мы с Сеней отмечали мое назначение, пили, знаете ли, пиво. Я уже собрался идти домой и вдруг – вижу вас. Ну разве, это ни чудо? Знаете, Лиза, сперва я своим глазам не поверил!

Лиза улыбается Николаю Кувшинкину и пьет маленькими глотками чай из стакана. Арсений замечает, что барышня вовсе не весела, а скорее напротив, Лиза выглядит несчастной, она вовсе не рада их обществу и ей нелегко поддерживать светскую беседу.

.– Я думал, что едва ли встречу вас снова в нашей глуши, – продолжает между тем Коля, то и дело, улыбаясь и, сверкая стеклышками очков. – Я слышал, вы учитесь на Бестужевских курсах. Позвольте спросить, вы выбрали точные науки-с или поступили на историко-филологический?

Лиза Колесова осторожно ставит стакан с чаем на столик. Какое-то время она хмуро разглядывает столешницу, а потом поднимает глаза и смотрит на Николая Кувшинкина с вызовом и обидой.

– Коля, меня отчислили с курсов. И в столице мне теперь жить нельзя.

– Что вы такое говорите, Лизонька? – растерянно спрашивает Коля. – Но почему?

Лиза Колесова сидит, выпрямившись, с гордо поднятой головой. Ее щечки порозовели от волнения.

– Потому что, Коленька, для меня судьбы обездоленных крестьян и угнетенных рабочих значат куда больше, чем собственная жизнь.

– Угости папироской, – просит приятеля Арсений.

Он редко курит, но сейчас ему становится скучно.

– Вы ходили в марксисткий кружок? – спрашивает шепотом Николай.

– Да, с этого все началось, – так же негромко отвечает барышня. – И это изменило всю мою жизнь. У меня словно пелена с глаз упала. Я увидела всю жестокость и чудовищную ложь правящего режима.

Арсений затягивается папироской и выдыхает табачный дым в потолок.

– А вы, господа, что же не читали ни Маркса, ни Спенсера? – спрашивает Лиза, и Арсений слышит, как голос барышни взволнованно дрожит.

– Признаться, я все хотел прочесть. Ознакомиться, так сказать, для общего развития, – мямлит Коля. – Но как-то руки не доходили. Знаете, я все же учился на инженера, и окончил с отличием…

– А что же, вы, сударь? – спрашивает барышня Арсения Балашова.

– Я не большой любитель читать книжки, – отвечает Арсений, поглядывая на Лизу сквозь дымок папироски. – Признаться, меня это не слишком занимает.

– Вот как, – говорит Лиза, сощурив глаза. – Тогда позвольте узнать, что вы находите интересным?

– Ну, коли вы спрашиваете, извольте. Тут неподалеку, буквально на другой стороне площади есть дом терпимости. Так вот, посещение подобных заведений, я нахожу куда более занимательным, нежели чтение.

Лиза заметно краснеет, отводит в сторону глаза и делает глоток чая.

– Проституция это есть самая отвратительная, самая гнусная форма эксплуатации женщин, – говорит Лиза гневно. – Когда революция победит, мы закроем все публичные дома в России.

– Как вам угодно, – пожимает плечами Арсений. – Но эти барышни весьма недурно зарабатывают. И, смею вас заверить, они хорошо питаются и спят до полудня.

– Лиза, расскажите, что с вами стало, – просит Николай. – Вы стали говорить про марксисткий кружок.

Барышня понемногу успокаивается.

– Ах, Коля, с какими людьми я там познакомилась! Это были самые лучшие люди, которых я встречала в жизни. Бескорыстные, умные, бесстрашные, самоотверженные. Все они были готовы бросить свои жизни в горнило классовой борьбы! Мы организовали подпольную типографию и стали печатать книги…

– Вы необычайно отважная барышня, – говорит на это Николай Кувшинкин.

– Нет, что вы, Коля, я трусиха, – вздыхает Лиза. – Желаете знать, чем закончилось эта история? Нас кто-то выдал охранке. И весь кружок арестовали. Все мои друзья отправились в ссылку, в Сибирь. А мне всего лишь запретили жить в столице. Можете, себе представить?

Коля молча качает головой.

– Это все моя матушка, – говорит со злостью Лиза Колесова. – Ее связи, знакомства, ее деньги… Вы знаете каково мне сидеть и распивать чаи на вокзале, когда мои друзья идут по этапу? Мне так гадко на душе, вы бы знали только! Так гадко…

– Я вам искренне, сочувствую, Лиза, – говорит Коля и осторожно опускает свою короткопалую темную от загара лапку на белую руку Лизаветы.

– Боже мой, какая варварская страна, – вздыхает Лиза. – Я вижу, вы благородный человек, Коленька. Так я дам вам одну книжку… Сейчас… Сию минуту… У меня осталось несколько экземпляров. Жандармы не все сожгли. Часть тиража мы хранили в тайнике…

Барышня ставит на колени шляпную коробку и, ловко сдвинув в сторону тесемки, достает из коробки тонкую брошюру и протягивает ее Николаю.

Николай оглядывается по сторонам, потом быстрым вороватым движением берет брошюру из рук Лизы и прячет в карман кителя.

– А вот и Георгий Ипатович пожаловали, – замечает Арсений.

Он сидит, откинувшись на спинку стула, и видит, как в полутемный зал закусочной заходит с улицы высокий широкоплечий мужчина с окладистой бородой, в долгополом купеческом сюртуке и картузе, сдвинутым на затылок.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Покуда они едут по большаку, кибитку сильно трясет, и Лизоньке это кажется непривычно после езды в пролетках по столичным проспектам. Её кузен Григорий Ипатович сидит подле на скамейке и, откинув голову на высокую спинку, хмуро глядит за окно в непроглядную темноту июньской ночи. Из фонаря льется тусклый невеселый свет, и Лизе приходит в голову, что бричка кузена передвигается не только по большаку, то есть в пространстве, но и во времени. И Лиза Колесова, севшая в бричку возле закусочной, совершает путешествие из века электричества и синематографа, из века, когда по ночам Невский проспект сияет иллюминацией, так что дух захватывает, когда женщины имеют право учиться в университете наравне с мужчинами, и когда праведная десница народного гнева вот-вот сбросит с престола одряхлевшее самодержавие, словом, из самого начала двадцатого века в дремотное и темное прошлое, назад к бородатым дворянам, лучинам, горящим в грязных избах и берестяным грамотам. И чем дольше трясется Лизонька в этой старенькой бричке, тем все дальше и дальше откатывается вспять податливое, похожее на загустевшую патоку, время.

Сперва Лизе делается чудно оттого, что такая странная фантазия пришла ей в голову, но после барышня понимает, что это и не фантазия вовсе. Старенькая бричка Григория Ипатовича увозит ее от столичной жизни, от электрических огней Невского в усадьбу, которая стоит в этой глуши уже пару веков, и время здесь не бежит, не несется, как угорелое, а стоит, будто зацветшая вода в пруду. А если подумать хорошенько никакого времени и нет вовсе, ведь что такое время? Время – это секундная стрелка, прыгающая по циферблату, это качающийся маятник часов, эта страничка отрывного календаря, но, скажем, если нет ни календаря, ни часов, то где же тогда время?

От этих досужих мыслей Лизе Колесовой отчего-то делается грустно. Барышня вздыхает, отворачивается от окна и искоса поглядывает на сидящего рядом кузена. Лизонька знает, что Георгий Ипатович будет постарше её лет не то на пять, не то на шесть, но из-за окладистой купеческой бороды он выглядит, куда как старше. Бороду, к слову сказать, не помешало бы подравнять, темные вьющиеся волосы – хорошенько расчесать и по-модному постричь, а двубортный сюртук почистить. На первый взгляд кузен выглядит неухожено и немного неряшливо, и про себя Лиза думает, что это все оттого, что Григорий Ипатович вдовец и живет один-одинешенек в деревне. Но стоит барышне приглядеться, и она замечает, что у кузена благородное тонкое лицо, а глаза ясные и светятся умом, вот только, невеселые. Плечи у Григория Ипатович широкие, а сам он высокий и статный. Немного смущаясь, Лиза мельком глядит на его руки и находит, что и руки у Григория Ипатовича хороши – пальцы длинные и крепкие, а ногти ровно подстрижены.

Прежде Лиза видела кузена, когда приезжала с маменькой погостить в родовое имение Колесовых. Ёй запомнилась обветшалая усадьба в один этаж, длинная, словно барак. Стены усадьбы были обшиты тесом, тес выкрашен тусклой синей краской, а наличники на окнах – белой. Еще Лиза помнит, что неподалеку от усадьбы проходил заросший кустами овраг, а на той стороне оврага на косогоре начинался мрачный еловый лес.

 Тут бричку тряхнуло сильнее обыкновенного. Барышня лязгает зубами и едва не прикусывает себе язык.

– Знаю я эту канаву, – ворчит Григорий. – Тут поворот на усадьбу Балашовых. Был бы путевый хозяин, давно бы щебнем засыпал.

Лизонька всматривается в темноту за окном и как будто различает аллею и горящие вдалеке огоньки.

– Ты, Лизавета, вот что, – говорит Григорий Ипатович и оглаживает бороду рукой. – Ты с Сенькой Балашовым не водись. Непутевый он человек, пустой. Без всякого смысла живет.

– Я и не думала, – отвечает Лизавета. – Больно он мне нужен, ваш Балашов.

– А вот Николай, малый толковый. Помяни мое слово, выслужится, генералом станет. Ты не смотри, что Кувшинкины сейчас едва концы с концами сводят…

– Григорий Ипатович, вы меня часом, не замуж меня решили отдать?

– А если и замуж, так и что же? Это дело хорошее.

– А я пока замуж не собираюсь.

 Григорий Ипатович молча смотрит на Лизу и под его пристальным взглядом барышне делается неловко.

– Ох, Лизавета, и начудила же ты в столице, – вздыхает Григорий. – А если бы дело кончилось ссылкой? Что тогда? Ты хоть о матушке подумала?

Лизавета недобро улыбается и показывает кузену ровные белые зубки.

– А вы о матушке не беспокойтесь. Моя матушка давеча села на пароход и отправилась в кругосветное путешествие. Обещалась вернуться в Петербург на другой год.

. – Твоя матушка женщина легкомысленная и взбалмошная. Я ее хорошо знаю и спорить не стану. Однако, это ее стараниями ты не отправилась по этапу в Сибирь… Ты, Лизавета, всегда казалось мне барышней смышленой. Как же вышло, что ты спуталась с этой публикой?

– Это достойные люди, Григорий Ипатович, – говорит Лиза с вызовом. – Может быть лучшие люди, которые только есть в России! Поймите, мы все готовы отдать свои жизни ради благого дела.

– Это какого же, позволь спросить?

– А вы думали о тысячах крестьян, у которых нет своей земли и которые идут батрачить или помирают с голову? Думали, о рабочих, которые ютятся в бараках и гнут спину на фабриках по двенадцать часов! Это по-вашему справедливо?

– Вот оно как, – качает головой Григорий Ипатович. – Я гляжу, ты все-таки вывихнула себе мозги, покуда жила в столице. Нет, худо это, когда девки учатся в университетах. Не бабье это дело!

– Вы невежественный и грубый человек! – сердится Лиза. – Лучше оставить эту тему, мы все равно друг друга не поймем, а только разругаемся.

– Я с тобой ругаться не стану, – усмехается в бороду Григорий Ипатович. – Не доросла еще… Твоя матушка сообщила в письме, что в Петербурге и в Москве жить тебе запрещено. После, когда время пройдет, можно будет подать прошение…

– А что еще вам матушка написала? – спрашивает Лиза.

– Что еще? Пишет, что с тобой, Лиза, никакого слада нету, и что она уже отчаялась и опустила руки. И просит, чтобы я выбил из тебя всю эту блажь.

– Жаль меня не отправили по этапу в Сибирь!

– Дура. Сама не знаешь, о чем говоришь… Ты теперь под моей опекой, Лизавета. Я твоей матушке пообещал, что за тобой пригляжу.

Кузен оглаживает рукой бороду и, раздумывая о чем-то, глядит на Лизоньку.

– Я не стану обходиться с тобой излишне строго, – обещает Григорий Ипатович. – Но будь добра, Лизавета, покуда живешь у меня в доме, весь свой марксизм оставь за порогом. Мы здесь люди тихие, богобоязненные. Я, коли помнишь, лошадей развожу… И чтобы никакой крамолы, никаких запрещенных книжек и прокламаций!

Лизонька хмуро глядит за окно.

– Лизавета!

– Я вам обещаю, Григорий Ипатович, – говорит Лиза скучным голосом.

Барышня хорошо помнит, как писал Сергей Нечаев – ради дела революционер может врать сколько угодно и притворяться не тем, кто он есть.

– Ну, гляди, коли обманешь. И на меня потом не серчай.

– Да, что вы мне все грозитесь?

– Ей богу, я тебя так проучу – сидеть пару дней не сможешь, – говорит Григорий Ипатович и усмехается в бороду.

Лиза краснеет до кончиков ушей,

– Вы не посмеете! Слышите! Даже пальчиком меня не посмеете тронуть! Сейчас не те времена… Я сегодня же матушке напишу!

– Ну, пиши, коли бумаги не жалко.

Лиза с досадой думает, что маменьке и верно нет смысла жаловаться. Она ужасно озлилась на Лизу после этой истории с марксистским кружком. И все же Лизавета не может поверить, что ее, восемнадцатилетнюю барышню кто-то может выпороть, будто девчонку. Нет, такое немыслимо себе представить!

Между тем, бричка сворачивает с большака и катит по проселку к усадьбе Колесовых.