«Ночные дороги» adlı sesli kitaptan alıntılar, sayfa 5

Самым странным, однако, мне показалось, что Платон имел архаические, но очень твёрдые убеждения государственного порядка, всё должно было основываться, по его словам, на трёх принципах: религия, семейный очаг, король. — А алкоголизм? — спросил я, не удержавшись. Он совершенно спокойно ответил, что это второстепенная и даже необязательная подробность.

Мне часто приходилось наблюдать эту удивительную склонность людей к совершенно чуждому им миру, роскошь которого навсегда поразила их воображение.

"И в такие дни и вечера я с особенной силой ощущал те вещи, которые всегда смутно сознавал и о которых очень редко думал, – именно, что мне трудно было дышать, как почти всем нам, в этом европейском воздухе, где не было ни ледяной чистоты зимы, ни бесконечных запахов и звуков северной весны, ни огромных пространств моей родины."

Вернувшись домой, после нескольких часов мертвого сна, я просыпался днем, выкуривал в кровати папиросу, сразу вставал и начинал делать гимнастику, преодолевая сильнейшее желание остаться в постели еще несколько минут. Я знал, что после трудных упражнений, которые выворачивали мои суставы, после получасового непрерывного напряжения мускулов и холодного душа, смывавшего пот с моего тела, - я знал, что после всего этого я буду находиться в таком состоянии, что для моих тягостных и бесплодных размышлении уже не останется места и я пойду либо в купальню, либо на дневной сеанс кинематографа или возьму с полки одну из книг и буду ее читать и стану на несколько часов послушным спутником давно знакомых героев. Но те дни, когда я все-таки оставался в постели и не вставал тотчас же, были самыми мрачными днями моей жизни..

Позже, когда я думал об этом, мне начинало казаться, что это любопытство было, в сущности, непонятным влечением, потому что оно упиралось в почти непреодолимые препятствия, происходившие в одинаковой степени от материальных условий и от природных недостатков моего ума и еще оттого, что всякому сколько-нибудь отвлеченному постижению мне мешало чувственное и бурное ощущение собственного существования.

В том огромном и безмолвном движении, увлекавшем меня, точно в клубящейся мгле,

ежедневно рождающегося и умирающего мира, в котором, конечно, не было

понятий о начале и конце, как не было представления о смысле и направлении,

- и могучий, неостанавливающийся и неприятный мне ритм которого я бессильно

ощущал, - всякая жизнь, укладывавшаяся в какие-то привычные и условно

неправильные схемы - завязка, развитие, конец - остро интересовала меня, и

всякое событие, имевшее отношение к этим вещам, навсегда запечатлевалось в

моей памяти, одновременно с часом дня или ночи, когда оно происходило,

запахом воздуха, лицами людей, окружавших меня, сидевших в кафе или

проходивших по улице. И над этими вещами, в том виде, в каком они оставались

во мне, время было бессильно, и это было, пожалуй, единственное, что мне

удавалось удержать из беспрестанно исчезающего, движущегося мира, который

все увеличивался, по мере того как проходило время, и в бездонных

пространствах которого гибли целые страны и города и почти бесчисленное

количество людей, которых я больше не увижу.

«И неоднократно мне хотелось, разом, в один короткий день, забыть все, что мне пришлось видеть, испытать и узнать, - для того, чтобы исчезло это тягостное видение мира и заменилось бы каким-либо сверкающим и гармоническим представлением, чем-то вроде сложной и стройной симфонии счастливого человечества, или, в крайнем случае, той наивной схемой, в которую верили многие - и среди них были по-своему умные люди - это идиллическое и убогое построение безнадежного социализма.»

«Работа на фабрике оказалась для меня невозможной не потому, что была особенно изнурительной; я был совершенно здоров и почти не знал физической усталости, особенно после моего стажа в Сен-Дэни. Но я не мог выдержать этого постоянного заключения в мастерской, я чувствовал себя как в тюрьме и искренне недоумевал: как могут люди всю жизнь, десятки лет жить в таких условиях? Правда, этому предшествовали чаще всего целые поколения их предков, всегда занимавшихся физическим трудом, – и никогда, ни у одного из профессиональных рабочих я не замечал протеста против этого невыносимого существования; все их возмущение чаще всего сводилось к тому, что они считали свой труд недостаточно оплачиваемым, но против принципа этого труда они не восставали, эта мысль никогда не приходила им в голову.»

кажется, заводе в России, затем, в Гражданскую

Истина, печальность которой я не собираюсь отрицать, заключается в следующем: мы алкоголики не потому, что мы пьем, нет; мы пьем оттого, что мы алкоголики.