Kitabı oku: «Angst», sayfa 3

А когда подходит конец, необходимость отпадает. Теперь я в конце своего конца, но вдруг – вновь здесь, в прежней точке. Невероятно. А что осталось там? Начало меня? Начало ли? Или только некий возможный потенциал, еще не реализованный? Вот он, пик, где раскрываются все карты жизни, все карты происхождения. В этой единице заключена страсть, рождающая новую жизнь, новую единицу. Наслаждение помогает забыться, но возвращение к себе неизбежно; я удосужился довести себя до воспаления. Вдруг мой слух улавливает скрип кровати, и, обернувшись, я успеваю заметить мелькнувшее за закрывшейся дверью худенькое тельце, облечённое в мою намокшую от пота рубашку.

– Куда ты?

– Ухожу, – слышится из-за двери. – Как и обещала. Я дождалась от тебя искренности. Жаль, что поздно. Прощай.

Пульс замирает в грудной клетке и вдруг с сокрушительной силой обрушивается на бедную голову, раскалывая её на части.

22. 12

Полный сытый желудок. Под ребрами гулко урчит. Я сглатываю комок воздуха и мерно отрыгиваю его с малозаметным для окружающих рыком. Мои глаза ползают по залу кафетерия, словно паучок в поисках добычи по всеохватывающей паутинке. Паутина так велика, паучок так голоден, так беспощаден: где же долгожданная пожива? Звучная отрыжка вновь вырывается из-под моих губ – но головы неподвижны, а значит, я все еще в тени, все еще в укрытии, откуда готовлюсь выпрыгнуть в любую подходящую минуту. Вздрагиваю. Проследовав за светловолосым парнем, за столик неподалеку от меня садится парочка прелестных девушек. Как они прелестны! Прелестны настолько, что жизнь начинает пульсировать под самой кожей, задевая нервные окончания, возбуждая и услаждая душу. Как? Как может быть жизнь? Как мо-жет быть жи-з-нь. Как мо-жет б-ы-т-ь. Ж-и-з-н-ь. Я хочу, я жажду ощущать эту жизнь каждым концом своего тела, каждой частицей души во всякий отдельно взятый промежуток времени.

Жажда – единственное, что заставляет меня оставаться в этой паршивой забегаловке и наблюдать, покуда естественные позывы не вынудят меня подняться с места и, покинув зал, с остервенением удалиться в уборную со словами: "Какая досада: отныне я вынужден любоваться чужой жизнью". Ноги несут меня навстречу удушливой сортирной вони. Трое подростков, пластиковая дверь, умывальник. Я подхожу к зеркалу, всматриваюсь в своё отражение. "Всё тлен, вся духовность мира – самообман. В силах человека объяснить всё, и как прежде мы не видели очевидных вещей, так в будущем познаем нечто, дающее энергию малой точке таким образом, что она становится жизнью, той самой жизнью, которую мы чуем и понимаем", – говорю про себя и внезапно отшатываюсь от зеркала назад, на мгновение помутившись рассудком: иначе это и не назовёшь. "Я могу не быть!" – бьёт тяжелым молотом мне по мозгам, и в следующий миг я пропадаю. Ни следа, ни отпечатка, ровным счетом ничего. Как не было меня до рождения, как не будет меня после смерти, так не было меня и вчера, и даже сегодня. А сейчас? – очнувшись, я щупаю себя; пальцы хватаются за лицо, за кожу, – больно! – крик сверлится изо рта. Какой вздор, я обманулся дважды. Пара крепких ребят держит меня на руках, пока я прихожу в чувство, после чего мне приходится извиняться перед ними и сердечно благодарить.

Воспоминания Тана

I

Сгорбленный Тан небрежно ворочал руками чуть ниже пояса в надежде возбудить себя, но мысли, занятые головной болью, не позволяли этого сделать. Тогда ему вспомнилась Эра.

Великолепные бедра ее часто виляли перед глазами Тана, когда в выходной день он встречался с ней. Эра убеждала его расстегивать потрепанные брюки, которые у него была привычка натягивать по случаю и без, и предаваться рукам до того момента, пока сама не входила во вкус. В первые недели знакомства Тана несколько напрягали ее странные фантазии, но он смирился, увидев однажды блаженную улыбку на женском лице. «Она довольна», – подумал тогда молодой человек и забылся прямиком на ее выходное платье. Подобное случалось с ним редко – забываться он практически не умел, вернее сказать, не позволял себе. Хотел, да не позволял. Эра тоже забывалась нечасто. Она любила назидать Тану о трудностях женских природных процессов, жаловалась на неправильное устройство тела. Тан же считал, что неправильно вообще иметь тело, тем более если довелось быть женщиной. «У моих детей не будет тела. Никогда, запомни, дорогая, – говорил он ей, и в такие минуты девушка до ужаса пугалась его. – Тело болеет, – продолжал Тан, расхаживая с обвисшим продолговатым предметом по комнате. – Тело – враг. Из-за тела умираю я, а Я не хочет умирать, понимаешь?» Он начинал сильно щипать себя за подмышки, с ненавистью бил по ребрам, по груди, замахивался на пах – и Эра перехватывала его инициативу на себя. Тогда он бил Эру. Она кричала, а он бил ее женскую фигуру.

Глотая по ночам таблетки и капли горьких микстур, Тан любил называть себя ребенком, ненасытно жаждущим окончания тела. На вопросительный взгляд Эры он отвечал спокойно: «Дети неконтролируемо хотят сладкого, потому что не знают меры пресыщения собственного тела. Они хотят свести вожделение на нет, тем самым уродуя и медленно уничтожая себя. Таким нужны родители. Мне нужен родитель», – по щекам его текли слезы, он кидался на шею любимой, умоляя остановить его. Эра растерянно таращилась в темноту кухни и уходила, а он оставался наедине с собой и телом. «Кому ты такая нужна! Безжалостная, нерадивая душа», – после очередной бессонной ночи выдавал Тан своей возлюбленной и снова беспорядочно избивал ее. Эра никак не могла свыкнуться с выходками Тана. Она все пыталась приласкать его, в порыве бешенства заносящего над ней руку, целовала в больной от несварения живот и, падая на колени, крепко прижималась к его бедрам. Получая от него очередную порцию ненависти, она сама вставала на дыбы, как бы оживая после вспышки насилия, и разражалась диким криком. «Это все от недостатка сна», – твердил ей в ответ насупившийся Тан. Трясясь и содрогаясь, он удалялся в комнату, где уже засыпал и иной раз забывался во сне.

Разрядка не приносила ему ровным счетом никакого удовольствия, занимался этим Тан механически. Однажды введенная привычка не позволяла ему бросить. Порой, вспоминая об Эре, ему даже не хватало сил возбудиться. Монотонными движениями он кое-как растирал обмякшие мышцы – результат не оправдывал себя. Казалось, все в его жизни стало таким же однообразным, как и стимуляция половых органов. Тан часто глядел на часовые стрелки, перед тем как лечь спать, чтобы высчитать поутру время, проведенное организмом во сне. Он до жути боялся неудовлетворенности тела. Взглядом он концентрировался на стрелке часов, затем снова и снова, пока в глазах не начинало рябить. Он готов был выколоть себе глазные яблоки, лишь бы не видеть эту упрямую стрелку, никак не поддающуюся его вниманию. У Тана кружилась голова, и вдруг в спальню входила Эра. Отпрянув, он кутался под одеяло и подолгу еще досадовал на свои злополучные глаза. Ночью кухонная комната вновь принимала его в свои объятия.