Kitabı oku: «Избранные произведения. Том 2», sayfa 7
– Пустяки. Уже не больно…
Сулейман сунул руку в наполненную ванну. Любил старик попарить косточки. Умница Нурия, горячей воды налила.
Сулейман попросил Нурию ещё разок позвонить зятю и, войдя в белую ванну, погрузился в приятно горячую воду. Закрыл глаза. Всё показалось ему в эту блаженную минуту незначительным, даже мелким: и грубость зятя, и обида Матвея Яковлевича, и собственная горячность, и Айнулла, и Ильмурза… Вода чудесным образом снимала давящую на плечи усталость, как бы смывала раздражение, кипевшее в груди. Он прислушался: неугомонное сердце постепенно успокаивалось, билось ровнее.
«Старый волк прокладывает стае дорогу… И верно, кто же, как не я, покажет детям дорогу, – размышлял, закрыв глаза, Уразметов. – Одно помнить надо: кто без ума берётся – дерево ломает. Нет, прежде чем идти к зятю, надо поостыть». И он с глубоким наслаждением стал почёсывать короткими жёсткими ногтями, под которыми набилось машинное масло, мускулистую, обильно покрытую чёрными волосами грудь.
Минут через двадцать, вытирая на ходу лицо и голову мохнатым полотенцем, Сулейман показался из ванной. Его смуглое лицо раскраснелось, чёрные усы и стриженная под машинку, не тронутая сединой голова были ещё влажны, отчего казались ещё черней.
Сулейман заглянул на кухню и, не увидев дочери, тихонько позвал:
– Нурия, ты где? Позвонила?
Нурия не выскочила, как обычно, на голос отца. В зале кто-то пел очень мелодичным, глубоким басом. Голос певца доносился откуда-то издалека. Сперва чуть слышно, затем всё нарастая и нарастая и, наконец, зазвучал в полную силу, – казалось, гудит дремучий лес в бурю.
Сулейман на носках прокрался в залу. Нурия, забыв всё на свете, замерла у приёмника. Когда Сулейман, войдя, окликнул её, она вздрогнула и сердито замахала руками:
– Тише, отец, Поль Робсон поёт!
Удивительно, что за песня! Слова непонятны, а напев всё равно за душу берёт. Старый рабочий, вся жизнь которого прошла в тяжёлом труде, в этом голосе, могучем, как шум леса, ясно почувствовал тоску и печаль, радость и надежду забитого, угнетённого народа.
«И у нас в старое время, бывало, такие песни пели…» – подумал он.
Песня смолкла. Сулейман помолчал в задумчивости, спросил, позвонила ли Нурия зятю, и, узнав, что Хасана всё ещё нет дома, медленно направился в свою комнату. У него была привычка: после ванны минут десять-пятнадцать отдохнуть. Отдышавшись немного, не утерпел, позвал Нурию.
– Дочка, почитай, пожалуйста, о вибрации. На чём мы вчера остановились?
Сулейман сам читал мало. «От чтения зоркость теряется, скорее на работе глаза устают», – хитрил он.
А Нурия, больше любившая, как и все её сверстницы, читать романы, без особой охоты выполняла просьбу отца. Иногда она протестовала: «Вся семья заражена этой вибрацией!» И завидовала брату Ильмурзе, умеющему держаться в стороне от этих производственных совещаний на дому. «По крайней мере, не ломает себе голову попусту. Вернётся с работы, перекусит и идёт, куда душа желает. А ты тут канителься с этой вибрацией, чтоб ей пусто было… И что это за вибрация такая, что над ней бьются, не в силах справиться лучшие мастера и инженеры… Даже профессора».
И Нурия, чтобы поскорее освободиться, зачастила-зачастила, но отец не переносил этого.
– Ты, дочка, не трещи, как вертолёт. Читай с чувством, с толком, с расстановкой, чтобы понимал человек.
Нурия, надув губы, старалась читать «с чувством, с толком, с расстановкой», но очень скоро забывалась и снова начинала трещать. Опять отец останавливал её, заставляя повторять прочитанное. В эти минуты Нурие казалось, что она совсем не любит отца: «Полёживает себе в кровати, заложив руки за голову, да посматривает в потолок. И, небось, думает в это время совсем о другом». А когда он принимался читать ей наставления, она нарочно, чтобы позлить отца, водила, вздыхая, рассеянным взглядом за парившими в небе голубями деда Айнуллы или, состроив грустную мину, прислушивалась к уличному шуму, врывавшемуся через открытое окно. А то вдруг, когда уж очень станет невтерпёж, пустится на хитрость, скажет, что ей пора готовить уроки. В таких случаях отец немедленно освобождал её от чтения. И сегодня повторилось то же самое. Едва Нурия заикнулась насчёт уроков, Сулейман тут же отпустил её.
– Ладно, у меня и у самого дело есть… – сказал он, вставая. – Так Иштуган зайти велел?
– Да-да.
– Ну я пойду к Иштугану. А зятю позвони ещё раз. Мне непременно надо сегодня же увидеть его.
2
Уразметовы жили на третьем этаже окончательно достроенного заводом уже после войны пятиэтажного дома. Свою уютную квартирку с балконом они любили за то, что в ней весной и летом целыми днями гостило солнце, а из окон, выходивших на улицу, можно было видеть с одной стороны площадь и зелёный парк, с другой – футбольное поле стадиона: смотри себе прямо из окна футбольные матчи! Самую тёплую и маленькую комнатку взял себе Сулейман. Через залу, в просторной комнате жил Иштуган с женой Марьям, Гульчира с Нуриёй обосновались в комнате с балконом, окно которой выходило на угол двух новых улиц. Летом девушки засаживали балкон вьюнками. Хорошо было, раскинув раскладушку, лежать, почитывая книжку, под зелёным шатром. Ильмурзе досталась небольшая комната рядом с кухней. «Холостяку сойдёт. А женится – тогда посмотрим», – сказал Сулейман.
Старик и Гульчира питали пристрастие к цветам, и потому комнаты были сплошь заставлены самых разных размеров цветочными горшками. Лишь в комнате Ильмурзы их не было. Вкус владельца выдавали пестревшие на стенах бесчисленные фотографии да дешёвые репродукции.
Если не считать блещущей чистотой девичьей комнаты, украшенной вышивками Гульчиры и несколькими со вкусом отобранными картинами, самой уютной комнатой в квартире Уразметовых был уголок Иштугана и Марьям. Эта комната, в которой не было ничего лишнего, как-то по-особому радовала глаз. Так радует залитая солнцем поляна в лесу.
Когда Сулейман появился на пороге комнаты, Иштуган, в туго обтягивавшей торс фисташковой тенниске, такой же широкоплечий и приземистый, как отец, стоял у чертёжного стола и, склонившись над листом ватмана, быстро что-то чертил.
– Проходи, проходи, отец, присаживайся, – приветливо сказал он, подняв голову.
Стараясь ступать как можно мягче и осторожней, словно в комнате спал ребёнок, Сулейман подошёл к столу.
– Садись, отец. Устал, что ли? Или расстроен чем? Вид у тебя невесёлый…
– Вид!.. Ладно бы, если б только в личности моей было дело. Тут кое-чем побольше пахнет, сынок, – сказал Сулейман, вздохнув. – Когда в командировку-то трогаешься?
– Командировочные уже в кармане… Вернусь – и прямо к Гаязову. Разговоры, рапорты, как вижу, – зряшная потеря времени! Тут надобно под самый корень подсекать… Сегодня у меня вечер свободный. Может, помозгуем вместе над тем, что тебя мучит, отец? Артём Михайлович заезжал на завод. Видел?
– Нет, не видал. А жаль… – Сулейман вместе со стулом придвинулся поближе и, положив руки на колени, кивнул головой на чертежи. Лицо его чуть оживилось, чёрные глаза сверкнули. – Добро, и что же он говорит, профессор? Обнадёживает?
Артём Михайлович Зеланский, друг юности Сулеймана, был тот самый очевидец случая, когда Сулейман чуть не бросил в огонь своего хозяина. Теперь профессор Зеланский заведовал кафедрой в одном из институтов Казани.
Заметив, каким нетерпением блеснули отцовы глаза, Иштуган прикинулся непонимающим.
– Насчёт стержней? Одобрил.
– Га, задолбил: стержни да стержни! – воскликнул отец. – Подглядели у добрых людей и у себя применили. Великое дело, подумаешь.
– Это ты зря, отец… Мы ведь не просто берём готовенькое, кое-что и от себя додумываем, прибавляем… Человек у человека ума набирается.
– Ладно… У Гали́ своё дело, у Вали́ – своё. Меня интересует, что Артём думает о вибрации. С отца твоего не стержни требуют, а коленчатые валы. Что сказал Артём, будет толк, нет?
– Говорит, что путь поисков правилен, отец, – перешёл Иштуган на серьёзный тон. – И что это даст возможность лучше понять процесс вибрации… если изучать отдельно вибрацию резца и вибрацию детали. Это новый подход – и в практике и в науке.
– Да ну!.. – так и подскочил Сулейман на стуле. С силой хлопнул ладонями по коленям. – Смотри ты, га!.. Неужели так прямо и сказал? И в науке новый подход?! Ну, тут Артём, конечно, загибает. Знаю я его, – недоверчиво помахал пальцем Сулейман, но смуглое лицо его осветила пронизанная радостью горделивая усмешка.
– Вот так, отец, – продолжал Иштуган, подавляя улыбку, вызванную юношеской непосредственностью старика отца. – Артём Михайлович говорит: если сможете доказать, что эти два вида вибрации не зависят друг от друга, то можно будет поздравить вас с первой победой… Так как мысль, отец, впервые зародилась в твоей голове…
Сулейман замахал руками:
– Брось, брось, сынок, не болтай пустое. – И он, не замечая, отодвинулся вместе со стулом немного назад. – С какой это стати?.. «В моей голове зародилась!..»
Иштуган расхохотался.
– Ты, отец, кажется, испугался, что, если мы не сумеем доказать этого, весь стыд падёт на твою голову, а? Хитёр, нечего сказать!
На этот раз ему стал вторить и Сулейман:
– Не без того, сынок, не без того… В дни моей молодости на хитрости свет стоял. Не зря твоего отца прозвали «Сулейман – два сердца, две головы». Одно сердце испугается, другое не дрогнет.
– Так то геройство, отец, совсем иного порядка – оно у всех на виду. А здесь мозгами ворочать надо… Кропотливая незаметная работа.
Прищурив левый глаз, Сулейман смотрел на сына, лукаво поводя бровями.
– В двух головах авось один ум наберётся, га? Ладно, языком каши не сваришь, давай ближе к делу. Зачем звал?
– Видишь ли, хочу сделать небольшое приспособление, чтобы легче было доказать твою мысль. Эскиз вот набрасывал. Есть о чём посоветоваться и с тобой и с Матвеем Яковличем. Не послать ли за ним Нурию?
Оживление на лице Сулеймана погасло.
– Нет, сынок, не будем пока беспокоить Матвея Яковлича, – сказал он, глубоко вздохнув.
– Что, не в настроении, что ли?
Сулейман-абзы встал и быстро заходил взад и вперёд по комнате. Его чёрные глаза посверкивали двумя угольками, когда он круто поворачивался на своих кривых ногах, шлёпая чувяками.
– Настроение!.. Чуть что, сейчас у вас, у молодых, это словечко – настроение…
Иштуган принялся успокаивать отца. Только что сидел тихо-смирно и вдруг вскочил с места. Ярость в нём так и кипит…
– Погоди-ка, отец… объясни толком. Ольга Александровна захворала, что ли?
– Захворать не беда. К больному человеку доктора можно позвать, а тут никакой доктор не поможет…
Сулейман вдруг резко остановился посреди комнаты и сильно хлопнул кулаком по ладони.
– И кто бы мог подумать… га… Зять Уразметова!.. Чем так обидеть человека, лучше бы своим автомобилем задавил его… Нет, я не я буду, если сию же минуту не отправлюсь к нему. Я ему в глаза грохну, кто он такой! Это для других он директор, а для меня… Он меня отцом называет, а коли так, – пусть соизволит выслушать отцовское слово!
Иштуган слышал уже на заводе об этой злополучной встрече, но не придал этому особого значения. Почёл за стариковскую придирку. Старики в этом отношении, как дети, чуть что не по-их – смотришь, уж и в обиду ударились.
– Послушай, отец, а может, это простое недоразумение?
Сулейман-абзы, воспринимавший всякую обиду, нанесённую Матвею Яковлевичу, как свою собственную, вскипел:
– Недоразумение?! Га… хорошенькое недоразумение. Говорить с человеком и не узнать его… Тысячу лет, что ли, прошло, как они не виделись?
– Что за спор? – спросила, распахивая обе половинки двери, Гульчира. Она только что вернулась с учёбы и завязывала нарядно вышитый девичий передник. На смуглом лице её сияла улыбка.
Увидев дочь, Сулейман-абзы тотчас умолк. Иштуган объяснил сестре, чем расстроен отец.
– Что ж, отец, удивляться, он ведь и к нам ещё не заглядывал, – без особого огорчения, всё так же сияя улыбкой, сказала Гульчира.
Но Сулейман не собирался сводить это дело к простому недоразумению.
– Мы, дочка, другая статья. Мы свои люди, придёт время – сочтёмся, а Матвей Яковлич…
– А за это, отец, прежде всего тебя следовало бы побранить. То всё вместе-вместе, а в самый нужный момент оставил его одного.
Старый Сулейман молча с укоризной посмотрел на дочь.
– Да будь я там!.. – сжал он кулаки.
Иштуган с Гульчирой растерянно переглянулись, увидев, как страшно изменился в лице их отец. Но Сулейман, переборов себя, опустил сжатые кулаки и сказал как только мог тише:
– Ладно, сынок, спрашивай, о чём хотел посоветоваться, и закончим на этом… Сейчас невестка вернётся. А ты, Гульчира, иди накрой на стол.
Иштуган подождал, чтобы отец немного успокоился, и стал объяснять устройство приспособления, которое надумал. Хлопнула наружная дверь. Пробежала Нурия, и тотчас по коридору разнёсся её звонкий радостный голос:
– Марьям-апа вернулась!
Иштуган, выйдя навстречу жене, помог ей снять пальто. Стесняясь ли своего положения, – она была в широкой блузе, какие носят беременные женщины, – или потому, что устала, поднимаясь по лестнице, Марьям не зашла в свою комнату, где сидел свёкор, а прошла на кухню, к девушкам.
Сулейман, с большим уважением относившийся к невестке, частенько говаривал своим дочерям наполовину в шутку, наполовину всерьёз:
– Смотрите вы у меня, Сулейманова кровь, знаю я вас – на камень наступите и из того воду выжмете… Если хоть пальцем тронете невестку, даю одну из своих голов на отсечение, не ждать вам от меня добра.
Когда Марьям забеременела, Сулейман ещё внимательнее, ещё бережнее стал относиться к невестке.
– Га!.. И мне пора стать наконец дедушкой, отрастить бороду. Мать ваша так и померла, не увидев в своём доме внуков. Ну, уж я-то не умру… дождусь внука. Мне внук во как нужен!
Но первые два ребёнка Марьям умерли, едва появившись на свет. Потому Сулейман теперь не очень шумел, но в душе мечтал, чтобы невестка народила ему мальчиков, которые ввели бы рабочую династию Уразметовых в коммунизм, мечтал, пока жив, заложить в их души необходимую «рабочую закалку».
За стол семья Уразметовых села, как всегда, в полном сборе. Перебрасываясь заводскими новостями, ели традиционную татарскую лапшу. Усерднее других отдавал должное стряпне Нурии Ильмурза. Нурия, сияя от удовольствия, то и дело подливала ему лапши в тарелку.
Сулейман, любивший обычно посидеть за столом, – это был единственный час, когда он видел всех своих детей вместе, – сегодня торопился скорее закончить с обедом. Переодевшись, он ушёл.
– Пошёл учить уму-разуму джизни, – сказал, посмеиваясь, Ильмурза. – Читайте молитвы, не то вернётся и спать нам не даст.
Но никто не подхватил его шутки. А Нурия, когда ушли старшие, сказала Ильмурзе, собирая посуду:
– Не смей насмехаться над отцом, за собой лучше смотри, буфетчик.
Ковыряя в зубах зубочисткой, Ильмурза сказал с усмешкой:
– Э-э, сестрёнка, тебя замуж не возьмут, непорядок на столе! – И пошёл на кухню следом за мгновенно зардевшейся Нуриёй, которой пришлось вернуться за забытой на столе ложкой. – Не сердись, Нурия, – не унимался он, хоть и видел, что сестра дуется на него. – Пойдёшь со мной в кино? А то, хочешь, куплю билет в кукольный театр.
Когда Ильмурзе хотелось позлить Нурию, он обязательно говорил о кукольном театре, чтобы подчеркнуть, что она ещё ребёнок в его глазах.
– В кукольный театр!.. В медвежий цирк с удовольствием пошла бы, только билеты купи. А то всё обещаниями отделываешься!.. – И, поцеловав Марьям, наливавшую горячую воду, чтобы мыть посуду, и сказав, что справится одна, Нурия чуть не насильно увела невестку из кухни.
– Иди отдохни, Марьям-апа. Устала…
Ильмурза курил у открытой форточки.
– Нуркай, скажи, – спросил он, глядя на окна кухни в тёмный провал двора, – ведь ты меня не любишь?.. В этом доме никто меня не любит, верно?
В тоне, каким сказал это Ильмурза, сестра уловила необычную нотку. Быстро обернувшись, изумлённая Нурия воскликнула:
– Что ты говоришь, Ильмурза? Как мы можем не любить тебя? Если когда поругаем, так это совсем не значит, что не любим…
Склонившись над тазом с горячей водой, она внимательно присматривалась к брату. Какой-то странный сегодня Ильмурза. Нет на лице обычной холодноватой насмешливой улыбки, он, кажется, даже немного задумчив и грустен нынче. С чего бы это? Неужто из-за того, что отец поругал? Но ведь ему не в новинку выслушивать выговоры отца.
– Ах, сердце моё, молодое сердце,
Что ж ты убиваешься? –
запел чуть слышно Ильмурза. Резко обернулся и сказал немного растерявшейся сестре:
– Нуркай, я скоро уеду.
– Куда?
– Куда сейчас молодёжь уезжает, туда и я. В деревню!
– Правда?! – переспросила Нурия. В её больших глазах засветилось радостное удивление.
В ответ на призыв партии сотни и тысячи молодых людей уезжали в те дни в деревню. Это было так прекрасно, так романтично, но где-то там… И вот, оказывается, её брат тоже едет в деревню. Значит, эта чудесная, но далёкая романтика здесь, в их доме.
– Комсомол посылает?.. – быстро спросила обрадованная Нурия.
Закинув голову, Ильмурза расхохотался.
– Эх, Нуркай, дорогая, разве ты не знаешь, я давно уже вышел из комсомольского возраста. – Ильмурза смеялся, но Нурия заметила, что по его красивому лицу пробежала лёгкая тень. – Нет, сам я надумал, сестрёнка. По собственному желанию еду.
– Ах, Ильмурза, прошу тебя, говори серьёзно… Ведь это такой замечательный шаг. А что папа говорит? Давеча он из-за этого и шумел у тебя?.. Не хочет отпускать тебя в деревню?
Нурия была восхищена решением брата. Блеск глаз, возбуждённое лицо говорили: «Брат, милый брат… Я всем сердцем на твоей стороне. Не бойся… Никого не бойся. Поезжай в деревню!..»
3
Иштуган наносил на чертёж последние линии. В большой квартире Уразметовых стояла тишина. Нурия ушла в кино с Ильмурзой. Гульчира тоже унеслась куда-то. Отец ещё не вернулся от зятя. Марьям сидела напротив на диване и шила детскую распашонку. Матовый абажур отбрасывал на её белое лицо и золотистые волосы мягкий рассеянный свет. Время от времени она поднимала голову, и тёмно-голубые глаза её с любовью останавливались на муже. Точно почуяв это, он тоже поднимал глаза. Их взгляды встречались, оба чуть смущённо улыбались при этом, словно влюблённые, только что признавшиеся друг другу в своём чувстве. Марьям даже слегка краснела. Шестой год живут они вместе, а ей всё кажется, что ещё не кончился их медовый месяц. «Всю бы жизнь так прожить», – мечтала она про себя.
И на работе и дома ей часто приходилось слышать о разводах, скандалах между мужьями и жёнами, а в качестве народного заседателя приходилось участвовать в разборе такого рода дел в суде. Марьям, слушая бракоразводные процессы, никак не могла понять, как это любившие когда-то друг друга люди становятся врагами. И, призывая этих людей к примирению, она всякий раз с болью в душе думала: «Почему вы топчете своё счастье и ищете пути к несчастью?» И когда она, усталая после этих мучительных судебных процедур, возвращалась к себе, приветливое слово Иштугана казалось ей ещё дороже.
Марьям тосковала, когда Иштуган пропадал в своих командировках, и радостно кидалась ему навстречу, когда он возвращался. Почувствовав приближение родов, Марьям попросила мужа не отлучаться пока из дому. Но, оказывается, завтра Иштуган должен опять уехать. Марьям гнала от себя эти мысли. Всякое волнение вредно в её положении. Может, успеет ещё, вернётся. Два-три дня – не так долго…
– Кажется, закончил, – сказал Иштуган, отошёл от стола и потянулся – затекла спина от долгой работы в полусогнутом положении. Затем вытащил из-под кровати гантели – поупражнялся. И, оживлённый, повеселевший, подсел к жене, мягко обнял её за плечи.
Марьям давно ждала этой минуты.
– Иштуган, – спросила она с задумчивой нежностью, – ты счастлив?
– Очень! Жена у меня хорошая, скоро сын-богатырь родится. Чего ещё мне нужно?
– Положим, ещё многое, – усмехнулась Марьям, проворно работая иголкой.
– То совсем другое, дорогая.
– А что ты говорил о женщинах-пустоцветах?
– Это тебя не касается, – улыбнулся Иштуган. – Я говорил о тех, которые страшатся изведать, что такое материнское бремя. Эти женщины сами лишают себя счастья.
Марьям тяжело вздохнула.
– И изведавшие… порой не видят счастья… – И задумалась. Вспомнила предыдущие роды – оба раза очень тяжёлые. Едва успев появиться на свет, дети умирали. И забеспокоилась за судьбу того, которого носила.
Иштуган уже давно научился понимать жену по малейшим изменениям голоса. Не восприняла бы Марьям его слова в свой адрес. И, словно моля о прощении, сказал с неясностью:
– Не надо… Не грусти, Марьям. Вот увидишь, на этот раз ты подаришь нам прекрасного мальчика.
– Отец ждёт мальчика и ты тоже. А если девочка, – что будете делать? – сказала Марьям, силясь улыбнуться.
– Я тебе говорю, мальчик будет. Абыз Чичи клянётся – раз первые двое были мальчики, так и дальше будет – до четвёртого…
Они рассмеялись. И сразу сошла грусть с лица Марьям. Она стала весело трунить над мужем, пугать его «концертами», которые будет устраивать ему ребёнок по ночам, рисовала забавные картинки его родительских хлопот. Иштуган слушал-слушал и наконец сказал сквозь счастливый смех:
– Не пугай, Марьям. В семье Уразметовых не только наш отец, вся поросль его – о двух сердцах. Не запугаешь…
Марьям, любуясь готовой распашонкой, проговорила:
– Немного уже пришлось познакомиться… знаю… – И задумалась, любовно поглаживая крошечное одеяние своего будущего сына. А может, дочери?..
Иштуган не спускал глаз с её руки. Только материнская рука может так мягко, так нежно гладить детскую рубашонку.
Он положил голову на грудь жены, прислушался. Как сильно бьётся сердце – точно мотор стучит. А Марьям, накручивая на пальцы чёрные кольца мужниных волос, опять задумалась.
…Впервые они встретились в областной библиотеке, в знаменитом читальном зале-гроте.
Марьям любила работать в самом дальнем уголке этого зала и всегда старалась прийти пораньше, чтоб никто не занял «её» места. А если почему-либо задерживалась после лекции в институте, просила кого-нибудь из подруг занять это место и до её прихода никому не отдавать. И вот однажды она увидела за своим столом человека в военном кителе, но без погон – только следы от них виднелись. У этого человека были чёрные, на редкость густые вьющиеся волосы. Он тоже заметил девушку: она шла торопливой походкой и вдруг растерянно остановилась. Какая милая девушка! Волосы золотистые, как пронизанная солнцем пшеничная солома, сама стройненькая, под правым глазом чернеет крохотная родинка.
– Простите, я, кажется, сел на ваше место? – сказал он, вставая. – Пожалуйста, я пересяду, мне всё равно.
Несколько удивлённая, каким образом молодой человек мог узнать об этом, Марьям поторопилась ответить:
– Нет-нет, не беспокойтесь. – Но на лице её нетрудно было прочесть сожаление.
Молодой человек улыбнулся, обнажив ослепительной белизны зубы, и стал собирать книги.
То же самое повторилось назавтра, напослезавтра, стало повторяться каждый день. Едва Марьям появлялась в читальном зале, молодой человек принимался собирать свои книги, тетради. Марьям несколько раз нарочно задерживалась подольше в институте, чтобы не беспокоить странного черноволосого джигита. Но как бы поздно она ни приходила, она всегда заставала его за «своим» столом. Девушка стала украдкой приглядываться, над чем он так усидчиво работает: среди его книг не было ни одного учебника, всё какие-то специальные технические издания. «Верно, инженер или научный работник», – подумала она. Её интриговала загадочная поспешность, с которой он исчезал из зала при её появлении. Однажды она решила проследить за ним. Дождавшись, пока молодой человек вышел из читального зала-грота, Марьям тут же сбежала в гардеробную. Но молодого человека там не было. Не нашла она его и в комнате сдачи книг. Марьям обежала все другие залы читальни и, наконец, в комнате, отделанной чёрным дубом, в самом дальнем углу заметила так заинтересовавшего её джигита. Он сидел, спрятавшись за скульптуру, изображавшую разъярённого буйвола, приготовившегося поднять на рога свою жертву. Облокотившись на стол, запустив обе руки в свои буйные кудри, джигит с таким свирепым упорством уставился в книгу, что при взгляде на него невольно напрашивалось сравнение с разъярённым буйволом. Марьям была поражена неизъяснимой силой, исходившей от этого человека.
Сама Марьям в тот день так и не дотронулась до книг. Почему-то билось сердце, точно взбежала по высокой лестнице и задохнулась.
Заполнявшие зал люди, в большинстве студенты, были углублены в свои занятия, но Марьям представлялось, что они нарочно, для отвода глаз, смотрят в книгу, сами же исподтишка наблюдают за ней. Она загородилась ладонью и отвернулась к окну.
Напротив был виден угол университетского здания. Медленно падали редкие хлопья снега. Вот прошли группой студенты. Старик дворник в белом фартуке сгребает снег, шаркая широкой деревянной лопатой.
Марьям нельзя было назвать красивой девушкой, и всё же в её наружности было что-то притягательное. На неё заглядывались студенты и даже молодые преподаватели. Но она никого не отмечала своим вниманием, дав себе слово не связывать себя семейной жизнью, пока не закончит учёбу и не начнёт работать по-настоящему. Вообразив по девичьей неопытности, что это столь же легко осуществить, как легко раздают подобные советы иные лекторы, скучно бубня по бумажке свои высушенные лекции о любви, она как огня боялась случайных знакомств. Но любовь, это познала она на собственном опыте, приходит, оказывается, когда её вовсе не ждёшь. Загорится в тебе, незваная, и все твои благие намерения разлетятся как дым. В чём её тайна? Какая сила зажигает этот огонь в крови? Как получилось, что Марьям, сотни, тысячи раз клявшуюся подругам даже не помышлять о любви, пока не закончит учёбу, эту самую Марьям теперь дрожь пробирает, стоит ей вспомнить о джигите, которого она не знает даже, как зовут.
«Что же это такое?.. В его власти, значит, сделать меня счастливой или несчастной?..»
Не в силах сосредоточиться, она ушла из библиотеки и долго бродила в одиночестве по казанским улицам. Тихо падали снежинки, она шла по узким переулкам, куда до сей поры никогда не заглядывала, по укрытым снежным ковром паркам. Бродила до тех пор, пока её всю снегом не занесло, как сказочную снегурочку.
Марьям окончательно загрустила, когда однажды, придя в читальный зал, не увидела в своём любимом уголке чернокудрого джигита. Где он? Куда пропал?.. Она ведь не имеет ни малейшего понятия, кто он. Возможно, он и не казанец вовсе… На время приехал сюда из другого города?.. Она увидела его совсем неожиданно, в майский праздник, в первом ряду колонны знаменосцев. Джигит был всё в том же своём военном кителе, только на этот раз на груди у него сверкала Золотая Звезда Героя.
«Он!..» – задохнулась Марьям, теряя голову от радостного волнения. И в ту же минуту всё вокруг заиграло радужными красками.
Возвращаясь с демонстрации, она думала: «А в библиотеку ни разу не пришёл с Золотой Звездой…» И это маленькое открытие было для неё особенно радостным.
А через несколько дней Марьям снова увидела черноволосого джигита в своём любимом уголке. Запустив руки в пышную гриву волос, он с головой ушёл в лежащую перед ним книгу. Правда, Марьям не вдруг узнала его, – джигит был в штатском. Огнём зарделись щёки девушки. Замерев, она ждала, почувствует ли джигит, что она здесь. И тут же побранила себя: «Что эта я глупостями занимаюсь… Экзамены на носу… Такие ответственные дни, а я…» Она тихонько опустилась на первое попавшееся место, стараясь не поднимать глаз от книги. Но какая-то неведомая сила заставляла её то и дело вертеть головой: будто мальчишка-шалун направил на её голову солнечный зайчик, и этот зайчик щекочет ей шею, скользит по волосам, не даёт минуты посидеть спокойно.
Не находя сил перебороть это мучительное состояние, Марьям резко подняла голову… Место джигита было пусто. Марьям мгновенно собрала книги и бросилась вниз, в гардеробную.
Молодой человек, стоя к ней спиной, надевал пальто. Не отрывая от него глаз, Марьям протянула свой номерок гардеробщице. Джигит обернулся. Заметив её, он поздоровался, попросил разрешения помочь ей одеться. Марьям не противилась. В то мгновение она совсем забыла, что пальто у неё не по сезону лёгкое и вдобавок сильно поношено, хотя в другое время всячески старалась, чтобы ребята этого не заметили.
Вышли на улицу. Только что бурлившая в Марьям смелая решительность на свежем ветру бесследно рассеялась. Испуганная, растерянная, она не находила, о чём заговорить. «Если скажу, что видела его в майский праздник со Звездой Героя, подумает ещё, что слежу за ним», – решила девушка. И ещё больше смешалась.
– Марьям, – обратился вдруг к ней джигит, – вы ведь живёте на Арском поле?.. Можно мне немного проводить вас?
Не в состоянии скрыть своей растерянности, Марьям глянула на него снизу вверх.
– Если вас не затруднит… – пробормотала она, всё ещё не веря своим ушам. – Вы, оказывается, знаете не только моё имя, но и где я живу. А я даже имени вашего не знаю.
Молодой человек ответил шутливо:
– Узнали бы, если бы оказались в моём положении.
Ошеломлённая Марьям притворилась, что не расслышала. А джигит, словно ему доставляло удовольствие приводить девушку в смущение, попросил разрешения рассказать и всё остальное, что он узнал о Марьям.
– Говорите, – едва слышно ответила Марьям, краснея. И вдруг её охватила тревога. Что за человек? Почему так интересуется ею?
Джигит назвал улицу и даже дом, где жила девушка. Ему было известно, куда выходят окна её комнаты, кто её подруги. Он даже сказал, откуда она родом, и, лукаво улыбаясь, спросил:
– Не наврал?
Марьям, раскрасневшаяся, чуть испуганная, пролепетала:
– Можно подумать, вы разведчик.
– Угадали. В армии действительно был разведчиком. А теперь я человек мирного труда…
– Постойте, – прервала его Марьям, понемногу смелея. – Сначала скажите ваше имя! Должна же я знать, как к вам обращаться.
– Иштуган Уразметов, – ответил джигит.
Накручивая на пальцы чёрные кудри мужа, Марьям некоторое время сидела, погружённая в воспоминания, затем с грустью проговорила:
– Ах, Иштуган, опять ты уезжаешь. А я каждый день… Врач сказал, уже скоро… Сегодня с трудом поднялась по лестнице. С тобой мне ничто не страшно, а без тебя… боюсь, сама не знаю чего.
Накопившееся в Иштугане раздражение вылилось наружу. Он начал было возбуждённо рассказывать о новом директоре, что тот не пожелал даже выслушать его, но, заметив, как это сильно действует на Марьям, замолчал.
Прозвенел звонок. Марьям с Иштуганом переглянулись – кто бы это мог быть? Домашние обычно не звонят. Каждый имеет свой ключ.
