Kitabı oku: «Монашка к завтраку», sayfa 3

И очнулся у витрины универмага «Либерти». Долгое время он неподвижно стоял, казалось бы, целиком поглощенный разглядыванием клочка сиренево-синей материи. Однако все его внимание было обращено внутрь себя: Дик мучительно думал, каким образом получилось, что он сел писать статью у себя в квартире, а в следующее мгновение оказался на Риджент-стрит? В сознании молнией промелькнула мысль: он ведь больше не пил бренди? Или все-таки пил? Нет, Дик ощущал себя полностью трезвым. Размышляя над странными событиями, он медленно двинулся прочь.

На Оксфорд-серкус Дик купил вечернюю газету. Увидев дату – двенадцатое августа, – он едва не закричал. Дик сел писать статью седьмого! С тех пор минуло пять дней, и он не имел ни малейшего представления, что произошло за это время!..

Дик примчался домой. Там все было в идеальном порядке. Судя по всему, сегодня он пообедал сардинами, хлебом с джемом и изюмом. Остатки трапезы еще лежали на столе. Дик распахнул сервант и достал оттуда бутылку с бренди. Лучше убедиться наверняка. Он поднес бутылку к свету: плескавшаяся внутри жидкость занимала не менее трех четвертей емкости. Со дня приезда из бутылки не исчезло ни капли. Значит, дело не в алкоголе. Но тогда в чем?

Пытаясь найти логичное объяснение случившемуся, Дик рассеянно скользил взглядом по заголовкам вечерней газеты. Он хотел уже перевернуть страницу, как вдруг в глаза бросился крупный заголовок над редакционной статьей: «Женщинам Империи. Мысли в военное время. Перл Беллер». И внизу в скобках: «Первая из цикла воодушевляющих патриотических статей известной писательницы мисс Беллер».

Он застонал от отчаяния. В следующий миг перед мысленным взором пронеслись отрывки воспоминаний о событиях последних пяти дней. Перл умудрилась завладеть сознанием Дика и преодолела отведенные ей границы ночного существования. Коварно воспользовавшись его взвинченным состоянием, она устроила жестокую забаву.

Дик схватил газету и стал внимательно читать статью. Слова «воодушевляющая» и «патриотическая» не в состоянии описать ярый шовинизм Перл! А стиль! Бог ты мой, неужели Дик нес ответственность, пусть и косвенную, за ее текст? Ответственность за чужие слова – порождения жуткой комнаты Синей бороды, скрытой в его собственном мозгу! Увы, ответственность нес он, и отрицать это не имело смысла.

Литературные опусы Перл никогда не волновали Дика. Он давно перестал читать то, что выходило из-под ее пера. Его интересовал только один аспект, имевший отношение к Перл, – баланс на счету в банке. Однако сейчас она вторглась в священные пределы его личной жизни. Бесцеремонно растоптала самые дорогие сердцу идеи, обманула доверие. Перл Беллер представляла опасность для общества!.. Ситуация вырисовывалась очень тревожная.

Весь остаток дня Дик предавался унынию, размышляя, то ли покончить с собой, то ли напиться до смерти. Впрочем, оба варианта казались не самыми удачными. Вечером Дика наконец осенила блестящая мысль: надо обратиться к Роджерсу! Роджерс знал о психологии все, по крайней мере, из книг Фрейда⁵³, Юнга⁵⁴, Мортона Принса⁵⁵ и им подобных. Он периодически устраивал своим друзьям сеансы гипноза и даже пытался строить из себя психотерапевта-любителя. Роджерс поможет утихомирить Перл. Дик торопливо перекусил и отправился к нему в Кенсингтон⁵⁶.

Роджерс восседал за столом, на котором лежал огромный развернутый фолиант. Лампа для чтения, служившая единственным источником света в комнате, ярко озаряла одну сторону бледного пухлого лица в очках, оставляя вторую в густой темноте (за исключением небольшой золотистой полоски на мясистой складке в уголке рта). Гигантская тень от сидящей фигуры падала на пол и взбиралась по стене, от плеч и выше сливаясь с общим мраком, царившим в комнате.

– Добрый вечер, Роджерс, – устало поздоровался Дик. – Пытаешься изобразить рембрандтовского «Христа в Эммаусе» с помощью эффектной игры света и тени?

– Польщен, что ты решил заглянуть, Гринау, – нервно захихикав, ответил тот.

– Как дела в министерстве торговли? – поинтересовался Дик. (Роджерс был государственным чиновником.)

– Говоря словами «Дэйли мейл», «все в порядке», – засмеялся Роджерс, словно после удачной шутки.

Побеседовав для приличия о том о сем, Дик постепенно вывел разговор на себя.

– Похоже, я превращаюсь в неврастеника, – как бы невзначай заметил он. – Приступы депрессии, нейропатические боли, слабость, апатия. Хочу посоветоваться с тобой как со специалистом. Прошу, выяви мои скрытые комплексы, проанализируй меня – короче говоря, подвергни полной лоботомии.

Роджерс просиял.

– Увы, я лишь жалкий любитель, но сделаю все, что смогу, – с напускной скромностью ответил он.

– Я в твоем распоряжении, – заявил Дик.

– Расслабь мышцы и ни о чем не думай, – усадив его в большое кресло, скомандовал Роджерс.

Дик сполз в кресле и вяло смотрел, как тот готовится к сеансу. Инструментарий Роджерса ограничивался блокнотом и секундомером.

– А теперь слушай внимательно, – мрачно сказал сидевший за столом Роджерс. – Я зачитаю вслух список слов. После каждого услышанного слова ты должен произнести первое, что придет в голову. Самое первое, каким бы глупым оно ни казалось. Говори сразу, не раздумывая. А я стану записывать то, что ты скажешь, и засекать время между каждым словом из списка и ответом.

Роджерс всегда начинал анализ с семьи. Поскольку источник большинства комплексов и странностей кроется именно в детстве, желательно начинать обследование с тех, кто окружал пациента в самом раннем возрасте.

Он прочистил горло, а потом громко и четко произнес:

– Мать.

– Умерла, – мгновенно ответил Дик. Он едва знал ее.

– Отец.

– Скучный. – (Интервал составил чуть больше секунды.)

– Сестра. – Роджерс навострил уши: это слово было связано с его излюбленной теорией кровосмесительного влечения.

– Фабианское общество, – среагировал Дик. (Две секунды ровно.)

Ответ слегка разочаровал Роджерса. Зато следующая ассоциация его приятно удивила и заинтриговала.

– Тетя.

Шли секунды. В комнате царило молчание. Наконец перед мысленным взором Дика вспыхнула яркая картинка: он, одетый в зеленый бархат и кружево очаровательный малыш, сидит на коленях у тетушки Лу и выстраивает игрушечных солдатиков на корсаже ее платья, скрывавшего столь внушительный бюст, что формы тетушки в этом месте напоминали широкую столешницу.

– Бюст, – проговорил он.

Роджерс записал ответ и подчеркнул. Почти семь секунд: знаменательная пауза. Далее он перешел к перечню возможных событий, которые могли спровоцировать нервное потрясение.

– Огонь.

– Уголь.

– Море.

– Тошнота.

– Поезд.

– Запах.

И все в таком духе. Дик давал ничем не примечательные ответы. Катастрофы его явно миновали. Настало время атаковать бастион самого сокровенного, а именно секса.

– Женщины.

Повисла довольно продолжительная пауза (четыре секунды), и Дик наконец отозвался:

– Писательница.

Роджерс был озадачен.

– Грудь.

– Цыплята.

И снова мимо. Никаких симптомов болезненного пуританства, приводящего к подавленным сексуальным желаниям и депрессии. Возможно, источник недуга коренился в вопросах религии.

– Христос.

– Аминь.

– Бог.

Дик молчал: в голове было совершенно пусто. Кажется, это слово не вызывало у него ни единой ассоциации. Бог. Бог. Долгое время сознание не отзывалось, но в какой-то момент перед глазами возник образ Уилла Боггарта, парнишки из Оксфорда, которого все звали Богги.

– Боггарт. – (Чуть больше десяти секунд.)

Далее прозвучали еще несколько слов на разные темы, и список подошел к концу. Дик внезапно погрузился в некое подобие гипнотического сна. Роджерс задумчиво изучал записи в блокноте и время от времени заглядывал в справочник. Примерно через полчаса он разбудил Дика и объявил результаты обследования. По мнению Роджерса, у Дика с ранних лет развилось (осознанное или неосознанное) влечение к тетушке. Все точно по Фрейду. В более поздние годы Дик якобы испытывал почти религиозное по своей пылкости чувство к некому человеку по фамилии Боггарт. В итоге Роджерс пришел к выводу, что причина нервного срыва Дика обусловлена одним из этих эпизодов. Роджерс предложил провести более глубокий анализ в целях поиска адекватного лечения. Дик поблагодарил приятеля и, рассудив, что игра не стоила свеч, отправился домой.

VII

Миллисента организовывала больничный склад медикаментов и работала без устали с утра до вечера. Шел октябрь. Дик не виделся с сестрой со дня отъезда из Шотландии, когда узнал об объявлении войны. Последнее время он был слишком занят своими проблемами, чтобы думать о ком-то еще. Сегодня Дик решил поехать к ней.

Под склад Миллисента конфисковала у еврейской семьи огромный особняк в Кенсингтоне, который те отдали якобы из патриотических соображений, а на самом деле желая избежать неприятностей, связанных с национальным вопросом. Там Дик и нашел сестру. Она сидела в своем кабинете за столом, заваленным бумагами, – молодая, солидная, красивая и строгая.

– Трудишься на благо победы, – заметил Дик, входя в кабинет.

– А ты, судя по всему, нет, – ответила Миллисента.

– Я по-прежнему верен своим идеалам.

– Я тоже.

– Увы, мы верим в разное, друг мой. Увы, – с грустью в голосе произнес Дик.

– Может, нам устроить ссору? – задумчиво проговорила Миллисента.

– Полагаю, мы в состоянии ограничиться вежливой холодностью, по крайней мере, на время.

– Холодность. Очень хорошо!

– Вежливая холодность.

– Договорились. Предлагаю начать прямо сейчас: мне нужно работать. До свидания, Дик. Да хранит тебя Бог! Не пропадай насовсем, иногда давай знать, как твои дела.

– Зато как твои дела, даже спрашивать не надо, – грустно улыбнулся Дик, пожимая сестре руку на прощанье. – Ты всегда упрямо шла к своей цели… напролом. – С этими словами он вышел.

Миллисента с удвоенным рвением принялась за документы; между бровей у нее залегла небольшая складка. Спускаясь по лестнице, Дик прикидывал, что в следующий раз они с сестрой увидятся через год, не раньше. Честно говоря, он не особенно переживал из-за размолвки с ней. День ото дня окружающие люди становились все менее значимы для Дика, постепенно превращаясь в бестелесных духов. Он все глубже погружался в себя, теряя связи с внешним миром. Единственным человеком, который еще хоть что-то значил для Дика, был Хайман из «Уикли интернэшнл».

В первые месяцы войны, когда Дик боролся с Перл Беллер, именно Хайман спасал его от депрессии и самоубийства. Каждую неделю он поручал Дику писать длинную статью, тащил в редакцию, заставляя работать над передовицей. Словом, так нагружал работой, что у Дика просто не оставалось свободного времени на тяжкие раздумья о своих неразрешимых проблемах. Пламенный, искренний энтузиазм Хаймана иногда заражал даже Дика. Он опять обретал вкус к жизни, понимал, что цель достойна борьбы. К сожалению, запал вскоре угасал, ибо демон вновь начинал терзать его душу. Перл Беллер сдаваться не собиралась. Ей хотелось большего, чем несколько жалких ночных часов. Она пыталась заполучить неограниченную свободу. Всякий раз, стоило Дику заболеть или переутомиться, Перл вырывалась из-под контроля и завладевала его сознанием. И лишь восстановив силы, Дик мог поставить ее на место и снова быть самим собой.

А какие статьи писала Перл! Какие короткие рассказы! Какие песни для новобранцев!.. Дик не осмеливался даже взглянуть на ее творения, настолько они были ужасны.

VIII

Месяцы сменяли друг друга. Чем дольше шла война, тем, казалось, дольше она будет длиться. Дик кое-как поддерживал существование. И вот впереди замаячила угроза всеобщей мобилизации. Они с Хайманом тут же развернули на страницах «Уикли интернэшнл» масштабную антимобилизационную кампанию. Дик чувствовал себя почти счастливым, впервые принимая участие в столь активной работе: она заряжала энергией и одновременно успокаивала. Для человека, склонного к самокопанию и депрессиям, боль – лучшее лекарство. Дик радовался бесконечным поездкам, с удовольствием выступал перед разношерстной публикой в полутемных залах и церквях. Беседовал с самыми активными членами всевозможных христианских сект – поборниками мира, которые плевать хотели на благоденствие человечества, зато были всецело озабочены спасением собственной души и не желали иметь ни малейшего отношения к кровопролитию.

Дик наслаждался чувством власти, когда страстной речью зажигал сердца людей или стойко отражал нападки несогласных. Он с восторгом принимал все – даже когда ему разбил нос один патриот, специально подосланный крупной вечерней газетой, чтобы сорвать выступление. Тогда все это невероятно будоражило и казалось очень важным. Однако по прошествии времени, оглядываясь назад, Дик видел лишь череду пустых и бесполезных дней. Что осталось от той бурной деятельности? Ничего, ровным счетом ничего. Страсти утихли, растревоженный муравейник вернулся к прежней жизни. Трудовые подвиги Дика обратились в прах. Он понял, что нет ничего постоянного и действительно стоящего, кроме мысли. Но даже этой способности Дик почти лишился! Если рассудок не был занят текущей деятельностью, он болезненно обращался против себя.

Глядя на свою рукопись, Дик размышлял, сможет ли он продолжить работу над задуманной книгой. Вряд ли. Неужели придется весь остаток жизни влачить жалкое скотское существование, сосредоточенное лишь на ежедневной рутине? И даже здесь имелся свой предел – малейшее физическое переутомление (к сожалению, он стал быстро уставать) пробуждало Перл Беллер. Она, словно сидящая в засаде голодная тигрица, мгновенно набрасывалась на Дика и завладевала его сознанием. А дальше Дик просто исчезал, переставал существовать как личность, и так могло пройти несколько часов или даже дней. За это время Перл Беллер с чудовищным усердием выполняла известную лишь ей одной программу.

Антимобилизационные кампании Дика вдруг прерывались, а сам он куда-то пропадал. Затем неожиданно появлялся, объясняя свое отсутствие невнятными историями о приключившейся болезни или срочных делах личного характера. Друзья лишь сокрушенно качали головами, прикидывая, к какому из благородных пороков втайне пристрастился бедняга Гринау. Одни винили во всем алкоголь, другие – женщин, третьи – опиум, четвертые намекали на вещи, гораздо более темные и ужасные. Однажды, когда Дик вернулся в редакцию после очередной трехдневной отлучки, Хайман спросил напрямик, в чем дело.

Дик болезненно покраснел.

– Это не то, о чем ты думаешь, – наконец выдавил он.

– Тогда что же? – не унимался редактор.

– Позволь оставить твой вопрос без ответа, – в отчаянии проговорил Дик. – Клянусь, я не замешан ни в чем предосудительном. И умоляю, не спрашивай меня больше.

Хайману лишь оставалось довольствоваться услышанным.

IX

Одним из тактических маневров, предпринятых руководством антимобилизационной кампании, стало основание клуба, где могли собираться пацифисты и любые прогрессивно мыслящие люди.

– Наш клуб станет интеллектуальным центром Лондона! – воскликнул искрящийся оптимизмом Хайман.

Дик лишь молча пожал плечами: у него имелся богатый опыт общения с пацифистами.

– Главное – собрать людей вместе, а уж они заразят друг друга решительностью и верой в успех!

– Да, – с кислым видом произнес Дик. – Стоит сбить людей в кучку, и им можно внушить, что они – великая сила.

– Дружище, они действительно великая и грозная сила! – энергично жестикулируя, воскликнул Хайман.

Дик позволил уговорить себя, хоть и осознавал: ничего путного из этой затеи не выйдет. Впрочем, вера, несмотря на свою иллюзорность, вполне способна поселить мир в душе.

Клубу долго не могли придумать подходящее название. Дик предлагал наречь его «Клубом Склописа»⁵⁷.

– Только послушайте, как приятно звучит: Склопис! Склопис! – повторял он.

К сожалению, остальные члены организационного комитета не оценили всю прелесть этого варианта. Им хотелось, чтобы название непременно несло в себе ощутимый смысл.

– Давайте окрестим наше детище «Клуб для всех», – высказалась одна дама.

– Только не это! – с жаром воскликнул Дик.

– Мне казалось, что «Клуб для всех» звучит красиво и жизнеутверждающе, но, если мистер Гринау принципиально против, не смею настаивать, – ретировалась дама.

Хайман вынес на обсуждение вариант «Клуб пацифистов», который члены комитета отклонили как слишком вызывающий. В итоге все сошлись на названии «Клуб ноябристов», поскольку стоял ноябрь и никто не смог придумать ничего более удачного.

Торжественный обед в честь открытия «Клуба ноябристов» состоялся в ресторане «Пикколомини». Формально это заведение находилось в Сохо⁵⁸, однако несколько отличалось от местных ресторанов. «Пикколомини» напоминал нечто среднее между недорогим кафе и огромным ресторанно-развлекательным комплексом. На редкость неудачный гибрид соединял в себе худшие черты обоих родителей: грязь и плохое обслуживание дешевой забегаловки Сохо и большие размеры плюс вульгарность чего-нибудь вроде «Лайонс»⁵⁹. Наверху имелся отдельный зал, обычно используемый для коллективных христианских трапез. Здесь одним темным дождливым днем и собрались ноябристы.

Дик приехал одним из первых и, расположившись неподалеку от двери, наблюдал за прибытием остальных членов клуба. Их вид ему не понравился. «Средний класс», – мелькнуло в голове. Дик мгновенно почувствовал укол совести за подобную мысль. Увы, пришлось признать: он не испытывал симпатии ни к среднему классу со всеми его прослойками, ни к простому народу. По сути, Дик, конечно же, был эксплуататором – образованным, культурным – и тем не менее эксплуататором.

Обед начался. Все, вплоть до малейших деталей, выглядело крайне подозрительно. Например, ложки, сделанные из дешевого металла, очень легкие и тонкие – казалось, они вот-вот растают в супе. И этого можно было бы опасаться, если бы суп перед подачей хоть немного подогрели. Сама пища выглядела как густая жирная масса. Дик даже представить боялся, что скрывается на тарелке под щедрой порцией соуса. Вино отличалось непередаваемым послевкусием, которое еще долго сохранялось во рту, как запах меди или угольного дыма.

С самого детства Дик страдал от избыточных физиологических реакций, сопровождавших эмоции, – от страха и застенчивости накатывала слабость, а отвращение вызывало сильнейшее чувство тошноты. Сейчас за столом он испытывал именно отвращение. С появлением каждого нового блюда лицо Дика становилось все бледнее, а вино, вместо того чтобы взбодрить, лишь ухудшило самочувствие.

Остальные поглощали еду с отменным аппетитом. Слева от Дика сидела мисс Гиббс, соединившая в своем ярком наряде несочетаемые цвета, что создавало ощущение некой футуристичности облика. Соседом справа оказался мистер Кто-то-там в пенсне и с сильно благоухающими волосами. Мистер Кто-то-там был поэтом (по крайней мере, так его представили собравшимся). Мисс Гиббс, как и большинство приглашенных на обед, принадлежала к интеллигенции. Низшие классы, низшие классы…

– Интересуетесь современным театром? – обращаясь к Дику, сладким голосом пропел мистер Кто-то-там. Слишком сладким, приторно-сладким голосом!

– Весьма.

– Я тоже, – подключился к разговору мистер Тингамми. – Я вице-президент содружества театральных мастерских «Лига радости». Возможно, вы о нас слышали.

Дик отрицательно покачал головой. Вечер становился невыносимым.

– Цель «Лиги радости», – продолжал мистер Тингамми, – а точнее, одна из многочисленных целей – организация небольших театров во всех городах и деревнях Англии, чтобы зрители наслаждались простыми, воодушевляющими, красивыми постановками. Людям сейчас так не хватает радости.

– У них уже есть кино и мюзик-холлы, – Дика внезапно охватило беспричинное раздражение, – и они достаточно радуются шуткам комиков и женских ножкам.

– Но позвольте, ведь это низменная, так сказать, «грязная» радость, – запротестовал мистер Как-его-там.

«Грязно-фиолетовый – любимый оттенок Герберта Спенсера»⁶⁰, – невпопад пронеслось у Дика в голове.

– Лично мне пара женских ножек доставит гораздо больше радости, чем любые воодушевляющие пьесы, которые, скорее всего, пойдут в ваших театрах. Люди просят секс, а вы даете им камень, – произнес он вслух.

Отчего правильные слова звучали из уст этих людей настолько дешево и фальшиво? Благородное обесценивалось, красота превращалась в порок. У собеседников Дика был совершенной иной менталитет. Ничего не поделаешь – низшие классы. Когда говорили о войне и об Интернационале, у Дика в груди кипящей волной поднимался шовинизм. Чтобы не наговорить глупостей, он предпочел молчать.

Мисс Гиббс завела речь об искусстве. Она назвала все правильные имена, и Дик признался, что считает сэра Люка Филдса⁶¹ лучшим художником современности. Но когда чуть позже выяснилось, что мистер Кто-то-там читал поэмы Фулька Гревилла, барона Брука⁶², то Дик почувствовал жгучее раздражение.

– Возможно, вы и читали поэмы Гревилла, но вряд ли смогли их понять и по достоинству оценить, – не удержался Дик.

Низшие классы… Как просты и красивы идеи равноправия и справедливости в теории! Увы, на практике все портят люди. Благоразумие призывало Дика верить в демократию, интернационализм и революцию. Нравственные принципы требовали справедливости для угнетенных. Однако ни благоразумие, ни нравственные принципы не могли заставить его испытать удовольствие от общения с демократами и революционерами или избавить от неприязни к угнетенным.

Под конец тошнотворного обеда Дика попросили произнести речь. Поднимаясь со стула, он медлил и колебался, в голову ничего не приходило. А потом неожиданно снизошло вдохновение. Подобно мощному порыву ветра в сознание ворвались великие идеи Демократии и Справедливости, унося прочь все мелкие личные предпочтения и антипатии. В сердце зажегся священный огонь. Дик говорил страстно, увлеченно, полностью завладев вниманием публики, заражая слушателей своим энтузиазмом. Он уселся на место под гром аплодисментов. Мисс Гиббс и мистер Тингамми повернулись к Дику с сияющими, раскрасневшимися лицами.

– Это было превосходно, мистер Гринау! Никогда не слышала ничего подобного! – воскликнула растроганная до глубины души мисс Гиббс.

Мистер Тингамми произнес что-то про Трубный глас. Дик смотрел на них, словно видел в первый раз. Так вот перед кем он распинался! Боже милосердный…

X

Жизнь Дика превратилась в непрекращающийся кошмар. Одна и та же дикая ситуация повторялась вновь и вновь. Он точно знал: Перл Беллер напрочь лишена чувства юмора, иначе заподозрил бы, что она над ним просто потешается – слишком уж нелепыми становились особенности двойной жизни. Нелепыми и печальными, невыносимо печальными. Ситуации, которые в теории полны романтики и приключений, на деле, к сожалению, зачастую оказываются нудной рутиной, как день банковского служащего. С точки зрения читателя, двойная жизнь в стиле Джекила и Хайда выглядит потрясающе интересной, однако, если вы пробуете ее на своей шкуре, как пришлось Дику, то такое существование больше напоминает бесконечный фильм ужасов.

В положенный срок Дика вызвали военные власти. Он заявил, что отказывается от несения службы по убеждениям совести⁶³. Вскоре Дик получил повестку с указанием даты, когда ему полагалось предстать перед военным трибуналом. Он очень не хотел оказаться в роли христианского мученика – что за дикий пережиток прошлого! И тем не менее ему придется через это пройти. Дик объявит себя абсолютистом⁶⁴. В ответ посыпятся обвинения во всех смертных грехах, сопровождаемые угрозой загадочных «принудительных работ». Очень неприятно, но все-таки не хуже того кошмара, в который превратилась его жизнь. Дик не возражал бы и против смертного приговора. Жить или умереть – он уже не видел никакой разницы.

Дни, остававшиеся до заседания трибунала, пролетели в хлопотах: Дик консультировался с адвокатами, готовил речь, искал свидетелей.

– Уж мы зададим жару! – горячился Хайман. – Надеюсь, Гринау, когда дело дойдет до приговора, им будет хоть немного не по себе.

– Увы, не настолько, насколько мне, – с грустной улыбкой ответил Дик.

Военный трибунал южного Мэрилебона⁶⁵ заседал в мрачной зловонной комнате в здании полицейского участка. Дик, очень чувствительный ко всему окружающему, войдя туда, сразу же ощутил, как мгновенно усилилось волнение и накатила усталость. Пятерых или шестерых несчастных, имевших парализованную мать или являвшихся единственными кормильцами в семье, довольно быстро отпустили. Наконец перед судьями предстал Дик. Он огляделся вокруг, кивнул Хайману, улыбнулся Миллисенте (которая решила устроить временное перемирие ради того, чтобы увидеть, как осудят брата), поймал еще несколько сочувственных взглядов. На Дика смотрели так, будто его собирались казнить на электрическом стуле!

С предварительными формальностями разбирались недолго. Дик отвечал громко и уверенно. Затем поднялся военный представитель – казалось, его фигура стала зловеще огромной. Обязанности военного представителя исполнял помощник адвоката, одетый в форму лейтенанта службы тылового обеспечения. Он говорил не просто красиво – его речь отличалась благородством, утонченностью, аристократизмом. Дик пытался вспомнить, когда в последний раз слышал такой правильный язык. Наконец в памяти всплыл один из дней, когда он еще учился в Оксфорде. Как-то на каникулах Дик отправился на эстрадный концерт, который давали дважды за вечер. В наличии всегда имелись недорогие билеты на места, освободившиеся после старшекурсников. Один из выступавших, молодой человек, которого прозвали Орех, видимо, потомок знатного и богатого рода, появлялся на сцене во фраке из дорогой ткани и с неизменным моноклем. Он пел песню, танцевал, что-то тараторил. Сидя в первом ряду партера, Дик явственно видел огромные, как орехи, опухшие лимфоузлы на его шее. Когда парень пел или танцевал, они мерзко дрожали. Отвратительные, уродливые шишки и несчастный обезображенный молодой человек. Когда снова заговорил военный представитель, Дик уловил отголоски безупречного Итонско-Оксфордского⁶⁶ выговора того несчастного калеки. Это здорово нервировало.

– Каково ваше вероисповедание, мистер Гринау? – осведомился военный представитель.

Дик, словно под гипнозом, стал всматриваться, нет ли у представителя шишек на шее. Лейтенанту пришлось повторить вопрос более резким тоном. Раздражение вернуло его голосу более естественное чуть носовое звучание. Наваждение пропало, и Дик пришел в себя.

– У меня нет вероисповедания, – проговорил он.

– Но, сэр, должны же вы исповедовать хоть какую-то религию.

– Если я непременно должен, если таково требование армейского устава, запишите, пожалуйста, что я альбигоец⁶⁷, или богомил⁶⁸, или нет, лучше манихей⁶⁹. В суде связь с реальностью ощущается особенно остро и приходит четкое осознание, что зло очень сильно и зачастую гораздо сильнее добра.

– Это к делу не относится, мистер Гринау, – вмешался председатель.

– Прошу прощения, – произнес Дик.

– В таком случае, если ваш отказ от несения службы продиктован не религиозными соображениями, то чем же?

– Мой отказ основывается на убеждении, что война – абсолютное зло. Солидарность человечества может быть достигнута единственно объединением усилий против военных действий, где бы и как они ни проявлялись.

– Вы не верите в силу, мистер Гринау?

– С тем же успехом вы могли бы спросить, подвергаю ли я сомнению силу гравитации. Безусловно, я верю в силу: это неоспоримый факт.

– Что бы вы предприняли, увидев, как немецкий солдат пытается осквернить честь вашей сестры? – раздался убийственный вопрос лейтенанта.

– Думаю, стоит поинтересоваться у нее самой, – предложил Дик. – В данный момент моя сестра сидит позади вас.

Военный представитель смутился. Он откашлялся и прочистил нос. Слушание продолжилось. Дик произнес речь, военный представитель произнес речь, председатель произнес речь. Атмосфера в зале суда сгущалась. Дик задыхался в спертом воздухе, к горлу беспрестанно подступала тошнота. И вдруг навалилось странное оцепенение, Дика уже ничто не волновало – ни слушание дела, ни он сам, ни Хайман, ни Миллисента, ни даже Перл Беллер. Он ощущал только страшную усталость. В ушах жужжали голоса – то чужие, то его собственный. Дик не слушал, он ужасно устал от этой глупой болтовни, устал от духоты и жары…

* * *

Устал таскать снопы пшеницы, все в колючках чертополоха, и складывать в копны на желтой стерне. Именно во время этого занятия Дик неожиданно пришел в себя. Над головой простиралось бескрайнее кобальтово-синее небо. Сухие колкие травинки щекотали нос, и Дик немедленно начинал чихать, а глаза чесались и слезились. Вдалеке тарахтела жатвенная машина. Дик огляделся: он не имел ни малейшего понятия, где находится. Но даже это было лучше, чем снова оказаться в душной комнате на заседании трибунала. И главное – больше не звучали отвратительные аристократические интонации военного представителя. В конце концов, уборка урожая – не самая плохая работа.

Медленно, шаг за шагом, Дик восстановил в памяти прошедшие события. Судя по всему, он совершил трусливый и гнусный поступок: дезертировал из-за неприятеля, предал свои принципы. От Хаймана пришло полное горького разочарования письмо: «Почему ты не выстоял до конца? Как ты мог так поступить? Призывал других отстаивать свои убеждения даже ценой свободы, а сам ловко ускользнул на необременительную альтернативную службу в поместье у друга! Ты покрыл позором все наше движение!» Дик почувствовал угрызения совести, но что он мог ответить? Правда казалась настолько нелепой, что в нее все равно никто бы не поверил. Самое смешное, что Дик и сам не знал, как очутился в поместье у Крома. Это все проделки Перл!

В своей комнате он обнаружил лист бумаги, исписанный крупным витиеватым женским почерком, в котором безошибочно угадывалась рука Перл. Это был набросок статьи о том, как прекрасна жизнь работниц Женской земледельческой армии: искрящиеся от росы рассветы, румяные детские лица, старомодные домики с соломенными крышами, колоритные доярки и полезная физическая нагрузка. Перл Беллер стала работницей Женской земледельческой армии – но как объяснить это Хайману?! Дик счел за лучшее вообще не отвечать на письмо.

Физический труд на ферме вызывал у него отвращение – тяжелое, грязное, монотонное, вгоняющее в депрессию занятие. Простые действия почти полностью выключали из работы головной мозг. Казалось, Дик вообще разучился думать. Он не мог ни на чем сосредоточиться, кроме всепоглощающего чувства своей неуместности. Бог не создал его Калибаном⁷⁰, чтобы собирать навоз в хлеву, а потом разбрасывать по полям. Дик был рожден для благородной роли Просперо⁷¹.