Алька. 89

Утром среды, в начале восьмого, двенадцатого августа тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого года от Рождества Христова по новому стилю, я вяло ковылял шаркающей, некавалерийской походкой за быстро идущей матерью по Третьей Мытищинской улице. Мама моя была невысокого роста, где-то метр шестьдесят, но перемещалась всегда как таракан-спринтер, я к тому времени уже перерос её сантиметров на десять, но с трудом сохранял необходимую дистанцию.

Ещё бы, подняли ни свет ни заря, вытащили из тёплой постельки беззащитного ребёнка, чтобы окунуть с головой в беспросветные тяготы взрослой жизни, и потащили галопом по просыпающейся Москве.

Миновав проходную, мы нырнули в отдел кадров, где мне всучили пропуск на завод «Металлист» с моей фотографией годичной давности, втащили практически за шиворот на второй этаж здания рядом с проходной и завели в небольшой зал. В зале прямоугольной формы непосредственно у входа стояло два ряда станков, между которыми был широкий проход; за ним площадка со странным то ли полуразобранным, то ли полусобранным устройством, а в торце зала, вплотную к стене с большими окнами, около десятка рабочих столов, с обшитыми стальными листами столешницами, на которых были закреплены здоровенные слесарные тиски. Рабочий день начинался в семь часов тридцать минут, и до его начала оставалось ещё минут десять.

В сторонке на двух длинных скамейках сидели и разговаривали около двенадцати-пятнадцати разношерстно одетых человек. Рабочие подходили, здоровались, садились покурить или поговорить, кто-то шёл к своему рабочему месту, смотрел чертежи, копался в инструменте.

Мама позвала одного из них: «Лёш, подойди на минуточку».

Он встал и подошёл к нам. Поздоровавшись с ним, она, кивнув в мою сторону, сказала: «Принимай пополнение, Олегом зовут. – И, достав из авоськи завёрнутый в бумагу свёрток, спросила, глядя на Алексея снизу вверх: – Ну я пойду?» – Алексей ответил: «Беги, Надюша, беги». – Мамуля повернулась ко мне, протянула свёрток и сказала: «Держи, сынуля, ты новый костюм хотел, получай». Кивнула Лёшке и быстро зацокала по бетонному полу в направлении двери.

Алексей, рослый, крепкого сложения, худощавый сорокалетний мужчина, оценивающе глянул на меня и сказал: «Пошли». Мы вышли из цеха, завернули в какой-то коридорчик, свернули ещё в одну дверь, поднялись по ступенькам и вошли в комнату, плотно заставленную узенькими деревянными шкафчиками. Он подвёл меня к одному из них и сказал: «Твой шкафчик, переодевайся и приходи в цех». Выходя из раздевалки, повернулся и добавил: «У нас вообще-то не воруют, но если сомневаешься или ещё что, купи замочек навесной».

В бумаге лежали рабочая куртка и брюки, сшитые из плотной хлопчатобумажной ткани чёрного цвета, рабочие ботинки. Переодеваясь, я обратил внимание, что на большинстве шкафчиков замки отсутствуют, и тоже решил не заморачиваться с замками, да признаться, ценного-то у меня ничего не было.

Станки уже гудели, когда я спустился вниз, пройдя до слесарного участка, остановился перед Лёшкой. Он прервал разговор с одним из слесарей, поднял голову и крикнул: «Мужики, на секунду». – Все отложили в сторону инструменты и повернулись в нашу сторону. Алексей сказал: «У нас пополнение, ученик слесаря, зовут Олег». – Кто-то спросил: «А откуда, кто направил?» – Алексей ответил: «Надькин сын, медсестры из здравпункта». – «А, знаем, знаем». – На этом Алексей посчитал процедуру моего знакомства с бригадой законченной и, повернувшись ко мне, произнёс: «Познакомишься ещё с каждым, будет время. Меня Алексей Иваныч зовут, я бригадир, по всем вопросам – отпроситься там, заболел или ещё чего – ко мне. – Потом подвёл к самому пожилому по виду и спросил: – Василь Макарыч, возьмешь под опеку?» – Макарыч явно был не очень рад неожиданно возникшей обузе, но Алексей Иванович, похоже, знал его тонкие струны и, приблизившись, сказал, понизив голос: «Ты что ль не в курсе? За ученика пятнадцать процентов от тарифа к зарплате добавляют». – Василь Макарович, тоже понизив голос, начал отказываться, уже более вяло: «Да чего там с тарифа-то выйдет, без премий чего он весит, тариф-то, да потом пообещают и обманут, что, в первый раз, что ли? – Бригадир посуровел: «Я тебя когда обманул? Проведём приказом, и п…дец как обманешь. Ну не хочешь, твоё дело, желающий всегда найдётся». – Но Макарыч уже включил заднюю: «Да ладно, возьму. Надьке обещал, говорит, сорванец, просила присмотреть». – Алексей сказал: «Ну и ладушки, пойду к начальнику насчёт приказа. – Потом посмотрел на меня и добавил: – Конечно, сорванец, а то и хуже, так у нас тут другие-то и не бывают».

Макарыч выдвинул ящик стола, покопавшись, извлёк напильник изрядных размеров и металлический угольник, положил их на стол. Сказав мне: «Подожди», – пошёл к станкам группы механообработки, покопался там в стальной бочке и вернулся, держа в одной руке четырёхгранную болванку. Подойдя ко мне, протянул болванку и сказал: «Держи». Затем взял со стола напильник и угольник и направился к крайнему верстаку, я поплёлся за ним.

Подошёл к нему, он объяснил мне задачу: нужно было припилить торцевую поверхность болванки так, чтобы она была абсолютно плоской и перпендикулярна боковым поверхностям. Объяснив, спросил: «Ну как думаешь, справишься?» Задача показалась мне несложной, я пожал плечами, ничего не отвечая, зажал болванку в тиски и стал пилить. Макарыч стоял и наблюдал за мной. Через пару минут отстранил меня и показал, как правильней держать напильник и зажать заготовку, после чего сказал: «Действуй».

Через десять минут руки мои занемели и перестали меня слушаться, я отдыхал, массировал их, начинал снова, обрабатываемая плоскость никак на хотела вставать на место. Подошёл Макарыч, объяснил мои ошибки, сказал: «Отдыхай регулярно», – я отдыхал, пилил, замерял, отдыхал, пилил, замерял.

В одиннадцать тридцать бригада стала собираться на обед, я подошёл к бригадиру и сказал: «До завтра, Алексей Иванович». – У Лёхи брови поднялись домиком: «А куда это ты собрался?» – «Так у меня, как у несовершеннолетнего, укороченный рабочий день». – «Ну правильно, на один час». – «Нет, Алексей Иванович, это до восемнадцати лет на один час, а до шестнадцати укороченный на четыре часа». – «Это кто тебе сказал?» – «В отделе кадров». – Тут я не врал, это всё мне втолковала начальница отдела кадров Лидия Сергеевна при моём сегодняшнем утреннем визите к ней на службу. Лёха задумался, выматерился: «А я в четырнадцать работать пошёл и мантулил по семь часов до шестнадцати, и ни одна б…ть мне не сказала, что у меня права». – Поглядел на меня и подмигнул: «А некисло тебе будет, четыре часа отфурычил и завил себе горе верёвочкой. Ну давай, беги себе, до завтра». – Я помыл руки, сполоснул физиономию, переоделся и пошёл домой. Всё было не так грустно, как думалось поначалу.

В четверг и пятницу я продолжал мучить болванку, которую мне вручил Василь Макарыч, всё никак не мог добиться того, чтобы обрабатываемая плоскость была абсолютно плоской, заваливал края. Надоела мне эта канитель невообразимо, но я всё же пытался справиться с этой проблемой, пилил окаянную заготовку, размышлял над тем, неужто мне придётся заниматься этим всю жизнь, перспектива эта, признаться, меня не радовала.

Впоследствии выяснилось, что я приобретал квалификацию слесаря-сборщика, а эта профессия не предъявляет высоких требований к владению таким универсальным слесарным инструментом, как напильник. Филигранное владение напильником необходимо, например, слесарю-лекальщику, но отнюдь не сборщику. Слесарю-сборщику важно хорошее умение читать чертежи, знать основы механики и гидравлики. По-хорошему слесарь-сборщик должен иметь среднетехническое образование.

В составе бригады мне приходилось участвовать в сборке нестандартного оборудования различных типов. Малых пескоструйных машин высокой производительности, редукторов практически всех типов, за исключением планетарных, установок для нагрева и закаливания токами высокой частоты и много чего интересного.

Слесарем высокой квалификации я стать не успел, может быть, виной тому была, мне думается, природная моя тугодумость и в какой-то степени методика обучения слесарному мастерству, существующая у нас на заводе. Принцип обучения был таков: каждый должен научиться всему сам и без всякой посторонней помощи. Скажем, разбираясь с чертежами редуктора, я, разглядывая на каком-нибудь виде рой шестерёнок, изображённых сплошными, пунктирными, штрихпунктирными и прочими линиями, должен был сам, без посторонних подсказок и обучения, понять, что там изображено и какова последовательность сборки.

Надо сказать, что и бригадиры наши, бывало, тоже не могли разобраться со сложными чертежами и вызывали на помощь конструкторов, проектировавших машины, которые мы собирали. Благо дойти до наших сборочных площадок из головного здания, где располагались конструкторские отделы, можно было за полчаса. Я в таких случаях всегда старался просунуть своё ухо, на том основании, что прослушать одно внятное объяснение инженера в понимании изображения какой-то проекции давало больше в освоении профессии, чем год унылого шарканья напильником.

Конечно, в те годы любую рабочую профессию можно было приобрести в ПТУ (профессионально-технических училищах), и к нам в цеха зачастую приходили парни, закончившие их и имеющие квалификацию, в том числе слесарей-сборщиков. В путягах, так называли ПТУ, преподавали основы машиностроительного черчения, и предполагалось, что выпускники будут читать чертежи на раз, но увы, в жизни было всё иначе. То ли готовили их не очень, то ли учились они без прилежания, так же как я последние годы в школе, во всяком случае, учиться профессии им приходилось с нуля, как и мне, хотя, наверно, бывали и исключения.

Во время очередного перекура я пошёл и сел на скамейку, где усаживались на перекур все курящие. Бригадир, увидев меня сидящим среди курящих, с непоказным удивлением сказал мне: «Ты же не куришь». Я ответил: «А что мне, курить начинать, если захотелось отдохнуть?» – Алексей затянулся папиросой, задумался и ответил: «А я курить начал, чтобы с мужиками можно было посидеть, отдохнуть во время перекура. Они курить шли, а мне всегда какую-то работёнку придумывали». Я промолчал, но когда у меня появлялось желание отдохнуть, отправлялся с бригадой на перекур, не заморачиваясь, но и не хорохорился, если мне находилась какая-то работёнка. Да, собственно, и взрослые мужики так же себя вели, график перекуров у каждого был индивидуальный. Не на конвейере всё ж таки.

Субботний рабочий день мне понравился больше всего, и не из-за того, что это был укороченный рабочий день, у меня он и так был укороченным, а самой атмосферой. Все были в приподнятом настроении, предвкушая наступление выходного дня. Обеденного перерыва по субботам не было, но в цехе часов с одиннадцати начинали торговать с лотка пирожками. Пирожки были двух видов: с повидлом и капустой, я как большой любитель стрескал пару штук с повидлом и пошёл домой в благодушном настроении.

В воскресенье мама моя преподнесла мне очередной сюрприз, сообщив, что в понедельник мы пойдём зачисляться в вечернюю школу. На мои вялые доводы, мол, чего спешить, времени до первого сентября навалом, она резонно ответила: «А чего тянуть?» Я, пытаясь вырваться из этих пут, сказал: «А чего вдвоём-то, я и один чудесно справлюсь». Но мама настояла на своём. В понедельник после работы у проходной увидел маму, они стояли и о чём-то весело болтали с Лидией Сергеевной, понял: обложили кругом, не вырваться, и мы двинули грузить мне на горбину камень с надписью: среднее образование. Вот отчего, видать, сутулость-то моя образовалась. Вопреки моим ожиданиям, пошли не в самую ближнюю к дому вечернюю школу, а в дальнюю, в Кулаковом переулке, мама сказала, что она лучше. Зачисление прошло без лишних вопросов, скучающая секретарша мельком глянула на мой аттестат за восьмой класс, на справку с работы, просмотрела какие-то списки, вписала меня в толстенный гроссбух и сказала: «Девятый «б», первого числа в шесть вечера, объявления на стене прочитаешь, что нужно купить», – и отвернулась к окну. Мама осталась что-то выяснить у секретарши, а я вышел в коридор, прочитал, какие учебники и тетрадки будут нужны, и пошёл искать друзей. Срок полного обучения в обычной школе составлял десять лет, а в вечерней – одиннадцать, но меня, признаться, этот факт нисколько не обеспокоил, я размышлял, чем себя занять до встречи с друзьями.

Через неделю, когда водяные пузыри на руках полопались, подсохли и на их местах стали образовываться мозоли, Василий Макарович прекратил мои мучения. Разжав тиски, он взял заготовку в руки, подошёл к окну и стал её разглядывать, промерил угольником углы, попробовал на ощупь остроту граней и заявил: «Не блеск, конечно, но ничего, подходяще». И полетела, покатилась, пошла, поползла моя слесарная жизнь. Сборочная бригада, в которую я попал, занималась сборкой и отладкой головных агрегатов, устройств или станков, разрабатываемых нашим проектным институтом. После сборки устройства эти испытывались, проверялась их работоспособность, при необходимости в конструкцию разработчиками вносились необходимые изменения. Затем сборка маленьких серий этих машин, пользующихся спросом в промышленности, осуществлялась в МСУ (механосборочном участке), где работал основной парк механообрабатывающего оборудования и несколько сборочных бригад. Необходимые детали и корпуса поступали к нам на сборку с участков механообработки и сварочного цеха. Литейки на заводе не было, поэтому литьё делали, скорее всего, по кооперации или изготовлялось на заказ. Почти все приходящие на сборку детали требовали небольшой доработки, сверлились отверстия в корпусах редукторов и нарезалась резьба, чтобы можно было закрепить фланцы, фиксирующие приводные валы или оси, аналогично обрабатывались станины станков; если у станков имелись массивные подвижные части, двигающиеся по направляющим, то дообрабатывали эти направляющие – шабрили, обеспечивая высокоточную подгонку взаимодействующих поверхностей, напрессовывали шестерёнки на валы. Изгибали в ручных тисках или с помощью универсальных инструментов различные скобы, кронштейны и крюки. Потихоньку я обучался наносить разметку, сверлить отверстия по нанесённой разметке насквозь или на нужную глубину в деталях и изделиях из различных материалов, нарезать резьбу, развёртывать отверстия под штифты, затачивать свёрла и много чего другого. Бывало, ошибался. Однажды, при сверлении отверстий для крепления фланца в чугунном корпусе редуктора, задумался и просверлил одно из отверстий насквозь. Крепить фланец через сквозное отверстие было нельзя, подтекало бы масло, установку в отверстие конической резьбовой пробки отвергли из тех же опасений. В итоге бригадир привёл сварщика, который смог заварить отверстие какими-то особыми электродами. Мне никто не сказал ни слова, но я понимал, что обвалился изрядно и подставил бригаду. Это не речного бычка в школьный аквариум запустить, тут всё по-взрослому, могли и настучать по рыжей и хитрой.

Через месяц я получил первую зарплату. Зарплата ученика слесаря на нашем заводе составляла сорок два рубля, но поскольку мой рабочий день был наполовину урезан, мне и платили зарплату, урезанную наполовину. Тем не менее мне было приятно расписаться в ведомости и получить свою скромную двадцатку. Маманя хотела получать зарплату за меня, но я безоговорочно пресёк эти поползновения. Получив зарплату, я зашёл в здравпункт и отдал ей все деньги. Так было вплоть до самой женитьбы, рос только размер моих карманных денег, правда, поначалу, я отдавал ей все деньги, а она каждое утро давала мне мелочь на обед в заводской столовой, а по субботам давала мне деньги на карманные расходы, позднее, при получении зарплаты, я стал брать на карманные столько, сколько считал нужным, но совестился, брал сообразно своему заработку.

Индивидуальные верстаки были только у бригадира и ветеранов, поскольку работы за ними было немного, у всех остальных был один верстак на трёх-четырёх человек. В верстаках хранили слесарный инструмент, необходимый для работы: напильники, пилы-ножовки, молотки, гаечные и прочие ключи, метчики и плашки для нарезания резьбы, штангенциркули, микрометры и глубиномеры и прочее. На бригаду выдавалось несколько номерных жетонов для инструментальной кладовой. Когда в бригаде не было какого-то инструмента, мы шли туда, отдавали жетон и получали нужный инструмент, когда заканчивалась потребность в его использовании, инструмент возвращали в кладовую и получали свой жетон.

Полшестого вечера первого сентября я кинул в торбу, с которой я ходил последний год в школу, пару учебников и тетрадей, ручку, пару карандашей и потопал в школу. Народ в моём новом классе выглядел преимущественно постарше, ребят примерно моего возраста было ещё пару человек, не больше. Увидел одно знакомое лицо, это был Николай Николаевич, наш участковый, выглядел местечко в последнем ряду, добрёл до него и засеменил к сияющим вершинам полного среднего образования, поплёлся, признаться, без воодушевления, с остановками на отдых.

Компания наша рассыпалась, Славка пропал в дебрях обучения ремонту фотоаппаратуры, Лёшка с Витькой продолжили обучение в дневной школе.

Мы иногда общались с Лёсиком, но времени на общение у меня стало немного, после работы шёл домой, обедал, потом или читал, или делал какие-нибудь уроки, а полшестого отправлялся в школу. Не помню точно, но посещать школу надо было четыре или пять дней в неделю, так что на гульбу осталось мне пару дней.

На работе у меня появился товарищ – Колька Евграфов, славный парень, рослый здоровый увалень, удивительной доброты и порядочности, мы с ним на пару беззлобно шкодили. Бывало, отвалим из цеха, затихаримся в раздевалке и сидим на пару лясы точим или песни горланим. У нас была такая игра, он спрашивал меня, сколько времени, и я ему должен был точно ответить, не глядя на время. В цехе висели большие круглые часы, но смотреть на них, по условиям игры, было нельзя. Я хитрил, тайком иногда поглядывал, за что получал щелбан. Если я ошибался больше чем на пятнадцать минут, получал щелбаны за каждую минуту разницы, если говорил точно, щелбаны получал Колян. Месяца через три у меня возникло ощущение времени, и я натренировался довольно точно его угадывать, Колька запросил пощады.

Он тогда решил отрастить ногти на руках, работа слесаря не очень этому способствовала, но Колька был парень упёртый, надел рукавицу на левую руку и так трудился. Вообще то наши старшие почему-то не одобряли работу в рукавицах, так и говорили, изложу это помягче: «В штанах не стоит заниматься любовью, а в рукавицах работать». А рабочих перчаток тогда и в помине не было, во всяком случае, у нас на заводе. Поэтому все пытались с него эту варежку стащить, но не тут-то было, Колян был не только парень упёртый, но и изрядных физических кондиций. Поначалу ноготки у него частенько ломались, даже в защите, но приноровился, и через полгода, когда он стащил с руки рукавицу, я очумел. На его холёной руке красовались ухоженные ногти длиной двадцать пять-тридцать миллиметров, слегка заострённые на концах, отполированные, как пуговицы на гимнастёрке духа – солдата-первогодка, они сияли, как будто покрытые бесцветным лаком, хотя Колян этот факт отрицал. В бригаде, впрочем, это не вызвало ни одобрения, ни осуждения – каждый чудит как может, кто-то пьёт до посинения, кто-то ногти растит, а у молодости свои критерии, прикольно же, значит здо́рово. Из-за этого прикола Кольку чуть ни отчислили из вечерней школы. На уроке училка, проходя между рядами, обратила внимание на его левую руку, поинтересовавшись, кем он работает и получив ответ – слесарем, не поверила, что с такими ногтями можно слесарить, и отвела его к директору. Директриса тоже засомневалась в его слесарной карьере и поддержала предложение училки: выгнать лжеца и негодяя к чёртовой матери, поскольку право обучения в вечерней школе предоставлялось только людям работающим, но сначала решила затребовать справку с работы. Колян справку принёс, её сравнили с первой, которую он сдавал при зачислении в школу, обнаружили их аутентичность и поняли, обе справки липовые, кто-то у него знакомый работает отделе кадров и штампует липовые справки. Две эти недолюбленные тётки возбудились предвкушением скорой расправы над подлецом, отрастившем на руке такое, дай им волю, так они и не там отрастят себе, ой не приведи господь, разузнали телефон отдела кадров и позвонили непосредственно начальнице этого отдела. Жалею, что слышал этот разговор не впрямую, а в пересказе матери. Лидия Сергеевна, оскорблённая предположением, что во вверенном ей подразделении кто-то может мухлевать со справками, долбанула по педагогам Колькиным, как учили основоположники, по-партейному, мать их Крупскую, растолковала недотыкам, что им в своё рабочее время надо людей учить, а не ногти их разглядывать, что Николай – продолжатель славной рабочей династии (здесь она ни на йоту не солгала, на заводе работал его отец), что парень хочет учиться, расти, пойти дальше, чем его родители, и если при этом он успевает следить за собой, то честь ему и хвала, а тут две грымзы хотят закрыть ему дорогу к знаниям, а это в корне противоречит политике партии и правительства. Наш безвременно ушедший вождь старик Крупский ведь завещал нам учиться, учиться и учиться, а это что ж, две сучки крашены дорогу к свету яркому представителю передового класса закрывают, где же тут марксизьм? Но она, как заместитель секретаря парткома завода, обратится в бюро райкома района, в котором эта, с позволения сказать, школа расположена, чтобы партия разобралась, по какому праву пытаются закрыть дорогу к знаниям рабочему пареньку.

Отбила Коляху, и нечего тут.

Я, придурок, раз его обидел, не со зла, так, по скудоумию. По молодой безбашенности мы завели привычку стрелять друг в друга винтиками из медных трубок. Технология была простая. Каждый отпилил себе медную трубочку внутренним диаметром миллиметра четыре и длиной сантиметров двадцать, подобрал пригоршню винтов, чтобы его шляпка входила в трубку поплотнее, и понеслось: вставил винтик в трубочку, поднёс к губам, дунул, винт летел, мама не горюй, попадёт, не обрадуешься. Стреляли тайком друг в друга, после выстрела по возможности прятались за станок или колонну, чтобы оппонент не знал точно, откуда идёт стрельба, попадали, если получали сами, ойкали, потирали больное место, ржали друг над другом, всё было путём, но однажды мне попала труба побольше диаметром, эдак раза в полтора, и длиной сантиметров пятьдесят. Я с простой душой подобрал нужный винтик, зарядил, дунул и спрятался за колонну радиально-сверлильного станка, я как раз работал на нём. В следующее мгновенье раздался грохот от удара по станку массивной болванки. Выйдя из-за колонны, увидел уходящего Коляна, державшегося одной рукой за голову. Поначалу я даже не пошёл за ним, мне показалась его реакция чрезмерной, пулялись до этого, и ничего, чего так психовать, но Колька всё не приходил, пошёл его искать. Нашёл в раздевалке, он сидел на полу, обхватив голову окровавленными руками, и плакал. Стал пытаться посмотреть, что у него с головой, но он обматерил меня и не давался глянуть на его бестолковку. Когда мне удалось оторвать его лапищи от башки, увидел, что на темечке у него дуется приличная шишка, вдобавок имеется изрядное рассечение, течёт кровь. Я потащил сопротивляющегося Коляна в здравпункт к матери. Ушибы, переломы, порезы, травмы были для неё, как фронтовой медсестры, делом пустяковым. Продезинфицировав ранку, она положила на неё ватку с какой-то мазью, забинтовала голову, поставила укол от столбняка и написала справку для мастера. А Кольке сказала: «Мастеру скажешь, что у тебя рассечение и подозрение на сотрясение мозга и до воскресенья ты работать не сможешь, но в журнал травматизма я тебя не внесла». Все заводские здравпункты вели журналы травматизма, куда должны были вносить сведения обо всех заводских травмах. Сведения эти она каждый месяц должна была передавать в поликлинику, и так по цепочке. Если уровень травматизма был высок, могли завод снять с соцсоревнований или прислать комиссию по проверке и прочее. Здравпункт являлся структурой районной поликлиники, но заводское начальство старалось ладить с заведующими здравпунктов, как, впрочем, и заведующие с заводчанами. В цех Колька летел на крыльях, я, поспешая за ним, всё извинялся, Колян сгрёб меня, глянул сверху вниз и великодушно сказал: «Да ладно, чего с тебя, дундука, взять, трубу такую взять удумал». Посмотрел на мою кислую рожу и добавил: «Не горюй, всё ведь хорошо получилось, два дня гулять буду на халяву. А хочешь, я тебе дуну в башку, тоже погуляешь пару дней». Мы заржали, обнялись, и дружба наша покатилась дальше.

Дело шло к Новому году, праздник этот для многих один из самых любимых в году, а для меня вдвойне, тридцать первого декабря у меня день рождения, мне исполнялось шестнадцать лет. В двадцатых числах мама сказала мне, что моя двоюродная бабушка – баба Роза – хочет вручить мне подарок на день рождения, и для этого я должен приехать к ней. У бабы Розы не было своих детей, и в моём детстве частью своей нерастраченной материнской любви она одаривала меня. С ней связано одно из моих дорогих ранних детских воспоминаний: баба Роза, посадив меня к себе на шею, бегает по лужайке на даче в Удельной и заливается счастливым смехом, у меня захватывает дух от высоты, она была рослой женщиной, и какое-то полное, нескончаемое ощущение счастья и доверия, которое бывает у детей, находящихся в руках любящего их человека. Сказано – сделано, я собрался ехать, но под каким-то благовидным предлогом одного меня мама не отпустила, думаю, ей было очень интересно, что такого мне подарит баба Роза.

Двадцать девятого декабря мы с ней доехали на девяносто восьмом автобусе до проезда Серова (ныне Лубянский проезд) и минут через десять звонили в звонок двери, выходящей на Ильинский сквер, напротив Старой площади. По сложившимся правилам тех времён, каждой комнате коммунальной квартиры соответствовало определённое количество звонков и у входной двери бывали таблички с указанием фамилий проживающих и цифрой, указывающей на то, сколько раз нужно звонить. Я уже бывал в этой коммунальной квартире, располагавшейся на первом этаже старинного дома, имеющей отдельный вход непосредственно с улицы, баба Роза занимала там небольшую комнату. Дверь открыла баба Роза, провела нас в комнату, сама прилегла на кровать, у неё были больные ноги, предложила нам присесть. Мы сидели на стульях, мама ближе к столу, я чуть сбоку, прямо напротив её кровати, они о чём-то беседовали, а бабулечка моя двоюродная всё глядела и глядела на меня. Потом, прерывая разговор с мамой, она спросила меня: «А у тебя уже есть девушка? А кем ты хочешь стать, о чём ты мечтаешь?» И девушки-то у меня не было, и мыслей у меня было, как у героя Исаака Бабеля: об выпить стопку водки, об дать кому-нибудь по лбу, и больше ни об чём. Про отсутствие девушки я сказал правду, постоянной девушки у меня не было, про мечты соврал, чтоб не огорчать бабуленьку, она вракам моим явно не поверила, но и не стала морализировать. Через полчаса села на кровати и сказала мне: «Ну иди ко мне, расцелую тебя». Я подошёл, нагнулся, баба Роза чмокнула меня, сказала: «Поздравляю тебя, Алька, будь молодцом. – Потом достала из кармана халата приготовленную купюру в пятьдесят рублей и произнесла: – Купи себе, что хочешь сам. – Повернувшись к матери, добавила: – Надя, пусть он купит себе что захочет». По тем временам это были очень приличные деньги, на пятьдесят рублей можно было купить велосипед, костюм или плащ-болонью, но я принял другое решение. По дороге обратно маменька предложила мне отдать ей купюру для сохранности, но я отверг эту идею как непродуктивную. Потом она стала допытываться, на что я собираюсь потратить такие огромные деньжищи, я ответил: «Увидишь». Она вздыхала с трагическим видом, но я не прогибался, денежные дела в семье потихоньку улучшались, все работали, с деньгами становилось более-менее неплохо.

На следующий день я пошёл в часовой магазин и купил часы «Полёт» стоимостью пятьдесят рублей ровно. Как мне кажется, это была первая или одна из первых моделей тонких часов в СССР. Тонюсенькие, в позолоченном корпусе, с секундной стрелкой и антиударным механизмом, с двадцатью тремя рубиновыми камнями, с запасом хода в полтора суток, с лаконичным дизайном, это были не часы – мечта. На работу я их не надевал, боялся повредить, но вечером – всегда. Часы оказались точного хода и удивительно живучие, в какие только передряги они не попадали со своим непутёвым владельцем, всё им было нипочём, не ломались ни разу и только в драках бывало вылетало стекло, но оно было пластмассовое, я его находил, аккуратненько вставлял и они исправно служили дальше. Подарок мой вызвал обиду и жгучую зависть у моей сестры, ей подарок от бабы Розы на шестнадцать лет если и перепал, то был многократно скромнее, а может, его и не было, и она заявила, что часы, которые я так нагло приобрёл себе, мы должны носить по очереди, но я отбил эту самонадеянную провокацию.

После Нового года я зашёл в паспортный отдел пятьдесят восьмого отделения милиции, сдал фотографию на и через неделю получил паспорт. А мой рабочий день увеличился до семи часов. То, что поначалу казалось просто каким-то каждодневным четырёхчасовым приключением, превратилось в практически полноценный рабочий день, который, после небольшого перерыва, продолжался ещё четырёхчасовым обучением в школе. В начале марта 1965 года пришло время сдавать экзамен на получение первого разряда, сам экзамен был скорее простой формальностью, так как квалификационные требования по присвоению первого разряда были невелики, да и экзаменаторы наши толком не представляли, что с нас спрашивать. Не помню, кто посоветовал мне прочитать пару книг по слесарному делу, я не поленился, нашёл их в заводской библиотеке и прочитал. Очевидно, вследствие того, что глава нашей экзаменационной комиссии, начальник механосборочного участка Анатолий Иванович, чтобы понимать, что с нас спрашивать, просмотрел их тоже, на все его вопросы ответы я знал и пробарабанил их на ура. Впрочем, разряды присвоили всем, кого направили на сдачу, включая тех, кто не ответил ни на один вопрос.

Зарплата моя стала составлять шестьдесят рублей, то есть увеличилась в три раза с момента моего прихода на завод, и я потребовал у матери увеличения размера моих карманных денег вдвое, с пятидесяти копеек в неделю до рубля, и, после небольшой дискуссии, добился своего.