Kitabı oku: «Сквозь окно моего подъезда», sayfa 3

Вискас стоил дорого – по акции двадцать рублей за пачку. Выбирая между большим сникерсом и кормом для котят, я взял второе и две маленькие жвачки «Love is…». Лере и себе. Четыре пачки корма утонули в больших карманах пуховика, жвачка отправилась во внутренний кармашек, а я пошел к подвальчику – покормить кошку и несчастных маленьких котят.

– Пищащие комочки, – пробормотал я себе под нос, слыша, как они в темноте барахтаются и попискивают. Раздавались и взрослые мяуканья, куда внушительнее и громче. Мать их почти не оставляла, выкармливала и вылизывала. Она была хорошей матерью, в отличие от моей.

В подвале не было света, поэтому я включил фонарик на телефоне. Он осветил коробку, кошку и котят. Синий плед под ними стал почти серым от грязи, старые остатки корма неприятно пахли, да и сами животные выглядели не лучшим образом. У кого-то начинался лишай, а у кого-то заплыли всякой гадостью глазки. Но денег на ветеринарку не было – на корм-то еле наскреб, – поэтому рукавом свитера я вытер котятам недавно открывшиеся глазки, а вот что делать с лишаем – не знал. Поэтому решил наблюдать.

Первой на дешевый вискас накинулась кошка, оттеснив котят. Тем я вывалил мягкое, вонючее желе на небольшую грязную крышечку, и они обступили ее впятером, громко попискивая. Пока кошка уплетала свою порцию, малыши учились есть самостоятельно. Я знал, что кошек кормить нельзя такой отравой, но иначе они б вообще с голоду померли. Взрослая кошка потерлась об мои ноги, оставляя бело-серую шерсть на брюках. Я неловко ее погладил по спине, и она замурчала.

Котята доели свою порцию. Что с ними было делать? Забрать к себе даже одного было нельзя, а уж пятерых – и подавно. Я сфотографировал их еще в прошлый раз, чтобы выставить на доску объявлений, но то ли фотографии были плохого качества, то ли котята не симпатичные, но мне так никто ни разу и не позвонил. Я расстроенно потрепал лишайного по шерстке, а потом вытер руки об куртку.

– Завтра приду, – пообещал я и снова погладил кошку по спинке. Она завалилась в коробку к котятам, и те сразу облепили теплое материнское тельце.

В подвале было сыро, воняло канализацией. Мне казалось, что и от меня попахивало, когда я снова выбрался на свежий воздух. Телефон молчал. Я проверил, у него еще не села батарейка. Но звонка от бабуленции до сих пор не было, значит, из школы ей еще не звонили. И пока можно было дышать свободно, без ее нравоучений, я потопал вверх по чертановскому проулку. До окончания Леркиной тренировки времени было еще завались.

Я обошел практически весь район. Свежий воздух, я надеялся, выветрил запах канализации и подвала из моей куртки. Район и при дневном свете мало отличался приветливостью. С приходом октября деревья окончательно скинули пожелтевшие листья, погода становилась все мрачнее и мрачнее. Серые дома оттеняли свинцовое небо. Все вокруг было мрачным, и оттого в этой мрачности будто отражалась и моя жизнь.

Машины развозили по дороге грязь после прошедшего ночью дождя. Грязь смешивалась с лужами, превращаясь в кашу, куда я без устали наступал. В кроссовках давно хлюпало. Обувь просила каши уже месяца три, но на новую денег не было, поэтому носки были вечно грязные и мокрые. Такие, что в гостях разуваться было стыдно. Но в гости меня никто не звал: изредка Валюха, но теперь я в его семье персона нон-грата. Точно больше не пригласят.

Я пнул сметенные дворником листья, и тот заматерился мне вслед. Таких отборных ругательств даже я не знал.

«Вот шпана малолетняя!» – орал он мне вслед, но я не обращал внимания. Листья разлетелись в разные стороны, некоторые даже причудливо покружились, перед тем как упасть. «Красота», – решил я, а потом свернул в очередной проулок, боясь упасть замертво от убийственного взгляда дворника.

Леркин спортзал, где она занималась, находился на окраине района, ближе к Битцевскому парку. Он был дешевый, но там работал хороший, по ее словам, тренер. Валерон ездила на городские соревнования, в этом году собиралась отбираться на уровень страны. Один раз я видел, как она билась на ринге: и это было поистине красиво. Мне даже показалось, что именно такие, как она, должны быть на обложке спортивных журналов – настоящие, искренние, с растрепанными кудрявыми волосами и капой во рту.

За ее движениями на ринге я не успевал следить. А Валюха как-то сказал, что сестрицу откровенно побаивался. Живя с ней под одной крышей, я б, наверное, тоже забоялся – и ее красоты, и силы удара.

Вывеска у спортзала была старая, из баннерной ткани. Часть букв уже стерлась, и отчетливо видимой оставалась только надпись «зал бокса» огромными красными буквами. Помещение было цокольным, и лестница вела в подвал. Я остановился возле нее, переминаясь с ноги на ногу. Погодка не радовала: ветер забирался даже под свитер, и кожа покрывалась мурашками от холода. Внутри все дрожало. Я крепче сжал зубы, чтоб они позорно не клацали.

«Давай быстро, окалел уже бля», – написал я Лерке дрожащими пальцами. Часы показывали пятнадцать минут четвертого.

Неподалеку от входа в спортзал остановилась старенькая черная «Камри», показавшаяся мне смутно знакомой. Приглядевшись, я узнал в ней вчерашнюю тачку, которая подвозила Леру до набережной. Водитель не выходил, но сквозь лобовое стекло я мог его разглядеть. На вид ему было лет двадцать пять, волосы обриты под машинку, а глазенки – злющие. Он неотрывно смотрел на меня, а я отвернулся. Тем более из зала выскочила Лерка с объемной сумкой наперевес.

– Привет, – она чмокнула меня в щеку.

Раздался оглушительный гудок. Мы оба вздрогнули. Лерка выглянула из-за моего плеча и несколько мгновений пристально смотрела на водителя. А потом, неожиданно даже для меня, показала ему средний палец.

– Лер…

– Пошел он нахуй, – бросила она, достав из пачки сигарету. Как в ней сочетались спорт и курение – я до сих пор не понимал. – Решил меня к себе привязать. Нужен он мне больно…

Парень выглянул из «Камри», посигналив еще раз. Лера показала ему средний палец опять, а потом запечатлела на моих губах влажный, быстрый поцелуй. Я начинал осознавать свою роль в этой постановке.

– Попросила меня прийти, чтобы он отъебался?

Она дернула плечами и щелкнула зажигалкой. Перед глазами мелькнул огонек сигареты. Водитель вернулся в «Камри», бросив напоследок еле разборчивое «шалава», на что Валера только хмыкнула, закатив глаза. Будто не впервые слышала.

– Даже если и так, то что? – она смотрела с таким вызовом, будто была готова нацепить боксерские перчатки прямо сейчас и ударить меня по лицу.

– Ничего, – я пожал плечами, а на губах все еще чувствовался привкус ее губ и персикового блеска. – До дома провести? А то еще подкараулит где…

Она стояла до того напряженная, что даже кивок ее вышел резкий, солдатский, рваный. Я осторожно погладил ее по плечу, и Лера вздрогнула от моего прикосновения. От нее пахло сигаретами и гелем для душа с черной смородиной. Кудрявые волосы топорщились из-под вязаной черной шапки. На длинных ресницах от холода виднелся иней, и он так гармонично контрастировал с ее антрацитовыми глазами.

Я взял ее за холодную ладошку, и Лера сжала мои пальцы.

– Вчера ты говорила, что у тебя с ним любовь.

– Это было вчера, – сухо обрубила она. И по ее тону я понял, что продолжать разговор ей не хотелось.

Мы пошли по тротуару. Я крепко держал ее за руку. И пусть я был всего лишь поводом избавиться от надоедливого ухажера – чувство счастья не проходило. Оно томилось внутри, скручиваясь, правда, змеиным клубком. Лера затягивалась сигаретой, и дым валил во все стороны. Я тоже закурил. Стащенный у деда дешевый LM почти закончился, а где взять новые сигареты – я пока не знал. Только если на антресоли не появился купленный на десять пачек блок.

В свете дня наши дома тоже казались одинаковыми, только Лерин был чуть повыше. Я подвел ее к подъезду. Машины отца-цербера на парковке у дома не стояло, поэтому я без опаски чмокнул ее в щеку.

– Увидимся, – бросила она, потрепав меня по волосам. Я был без шапки, и на моих кудрявых черных волосах уже оседали снежинки.

– Пока, – еле слышно выдавил я. Гадливое ощущение осталось внутри – будто не в душу, в сердце плюнули.

Подъездная дверь за ней захлопнулась, а я так и замер на тротуарной дорожке. Валюха уже наверняка был дома: уроки должны были закончиться еще час назад. Теперь с чистой совестью можно было пойти домой. Деда с бабуленцией еще точно нет: они впахивали на автомойке часов до семи, если дед не пил. А если бухал, то работала одна бабуленция, и я никогда не понимал, как ей удавалось держать под контролем трех мойщиков машин.

Я мечтал развалиться на кровати, налить горячий чай и, наконец, согреться. Я продрог до внутренностей, до спинного мозга, и хотел поскорее юркнуть в теплый подъезд. Пару домов я обошел быстро, а потом сорвался на бег. Только это не грело. Прямо на бегу я дрожащими пальцами искал в рюкзаке ключи от дома. Хотелось нырнуть в кипяточную ванную, но мы экономили на коммуналке, поэтому я мог разве что закутаться в ватное одеяло.

Взлетев по ступенькам, я сходу запихнул ключ в замочную скважину и с усилием провернул его влево. Он, поскрипывая, начал открываться. Так нехотя, будто не желал впускать меня в дом.

– Вадя, – раздался позади меня смутно знакомый голос. Голос, всплывший из детских грез.

Я медленно обернулся. Он сидел на лестнице, а рядом стоял огромный походный рюкзак, едва ли не возвышавшийся над ним. Я почувствовал, как у меня задрожали губы, и тут же поджал их.

– Ты как здесь? – с трудом выдавил я, отступив на шаг и уперевшись спиной в дверь.

– Вернулся, – негромко ответил папа, поднявшись с лестницы. – Можно зайти?

– Это твой дом, – я отошел от двери и пропустил его внутрь. – Проходи.

Он зашел, я пялился в родную спину и видел незнакомого человека.

Глава 4

Все, что я помнил об отце из детства – это запах. Он пах дешевыми духами из хозяйственного магазина напротив, столовской выпечкой и лекарствами, потому что проходил стажировку в больнице. Мой папа – врач, анестезиолог-реаниматолог, четыре года назад уехавший спасать жизни на Крайний Север. Там больше платили, давали много денег за трудоустройство, но обязывали отработать несколько лет. Папа отправлял деньги нам: я слышал, как бабуленция с дедом ругались о том, на что их тратить.

Сейчас он пах по-другому: поездом, усталостью и какой-то взрослостью. Не было тех дешевых духов и столовской выпечки. Внешне отец почти не изменился – только морщины залегли на вытянутом овальном лице. Он постарел, но не настолько, чтобы стать непривлекательным.

– Точно ничего, что я приехал? – спросил он, неловко переминаясь с ноги на ногу в коридоре.

– Ты же уже приехал, – растерянно заметил я, а потом повторил: – Это твой дом, проходи. Давай сумку поставлю.

Я забрал у него спортивную сумку с вещами, потом – осеннюю куртку и повесил ее на крючок. Отец снял старые кроссовки: мне казалось, еще те, в которых он уезжал. Тот день я помнил смутно: бабуленция сказала, что отец вернется через пару дней. Но потом прошла неделя, сменившись месяцем, затем полгода, и я окончательно перестал ждать. Мы созванивались, но ни о чем не говорили. Чужим людям нечего друг другу сказать.

Его каштановые вихры, всегда будто растрепленные ветром, и сейчас торчали во все стороны. На лице виднелась легкая небритость, на щеках – от улыбки ямочки. Я тоже попытался улыбнуться, но вышло наверняка криво и ненатурально. Отец оглядывал меня с головы до ног, и мне даже стало неловко от такого его пристального взгляда. С возрастом он все сильнее становился похожим на деда: те же черты лица, прохладный взгляд серых глаз, острая ухмылка. По моим подсчетам отцу сейчас было около тридцати одного.

– Моя куртка? – папа удивленно посмотрел на мою потрепанную одежку.

– Твоя, ага. Бабуленция зашила, сказала – ничего, сносится.

У отца поджались губы, а глаза блеснули чем-то нехорошим, озлобленным. «И на что я только деньги отправлял», – процедил он себе под нос, думая, что я не услышу. Но я услышал. И это он еще не видел всего моего гардероба, состоящего почти полностью из его подростковых вещей.

– Чай будешь? – я первым зашел на кухню, надеясь отвлечь его от раздумий.

– Черный, покрепче, – мне показалось, что он говорил это на автомате. Его взгляд все еще изучал мои шмотки.

Да, я по-прежнему стоял в его рубашке – немного мне большеватой, широкой в плечах, потертой подмышками. Брюки были мои, но и они смотрелись несуразно, будто их сняли с великана, а потом неудачно ушили. Немудрено, что надо мной все смеялись в школе. Я бы и сам посмеялся, но было не до веселья.

Чайник кипел мучительно долго, а отец за столом молчал. Я тоже не мог ничего из себя выдавить и нервно теребил заусенец на большом пальце до тех пор, пока не пошла кровь. Спешно вытерев ее о брюки, я чуть поморщился и уставился в окно. Папа продолжал молчать. Мне казалось, что ему было неловко находиться на нашей кухне. Некогда его, но сейчас – чужой, отторгающей его.

Наконец, раздался громкий свист, и я тут же выключил плиту. Ливнув кипятка в фарфоровую кружку, у которой облупилась эмалевая кайма, я кинул в нее сразу два пакетика дешевого «Липтона». Его всегда покупал дед, а мне на вкус такой чай никогда не нравился. Другое дело – «Гринфилд» у Валюхи дома, где я пару раз был в гостях. Но нам на такой не хватало, и я втихую завидовал. В последний раз даже стащил несколько пакетиков.

– Сахар?

– Нет, – он слишком резко накрыл ладонью кружку, чуть ее не опрокинув, и я отшатнулся.

– Нет так нет, – проворчал я, поглядывая на него с легкой опаской. Он глотнул прямо кипяток. Я опять поежился, разбавляя себе сладкий чай холодной водой из-под крана.

Отец прихлебывал чай, я неловко разглаживал складки на старой клеенчатой скатерти, но они уже так заломились, что не поддавались пальцам. Молчание стало до того тягостным и напряженным, что мне захотелось уйти в свою комнату. За окном пасмурнело, небо заволакивалось серыми, по-осеннему свинцовыми тучами. В кухне солнечные зайчики тоже больше не появлялись.

Я сделал глоток, и мне тут же обожгло горло. Чай, пусть и разбавленный прохладной водой из-под крана, оказался непредвиденно горячим.

– Как там, на Крайнем Севере? – я пялился в чашку, не поднимая глаз, и чувствовал взгляд отца на себе.

– Холодно, – отшутился отец. И тон его был таким же, как и сам Крайний Север, – холодным и чужим. – Полярная ночь почти полгода, представляешь? Полная темнота.

– Ты поэтому такой бледный, – я уверенно кивнул. – И худой. Витаминов не хватает.

Худобой я был в него. Ее закалили бедность и сладкое только по праздникам. Из сахарного я только чай пил сладким, с тремя ложками, и от этой приторности аж зубы сводило. Отец пил голый чай – без всего, без крекерного печенья, валявшегося на столе, без сахара. Просто чай.

– Ты надолго? – наконец, отважился спросить я.

– Навсегда, – его тихий голос забрался мне под самые ребра. – Больше не уеду. Теперь с тобой буду.

Я с трудом представлял, как мне придется вновь знакомиться с родным человеком: мы даже по телефону разговаривали редко, а теперь нам предстояло жить бок о бок в одной комнате. Потупив взгляд, я не стал отвечать. Папа тоже замолчал, уставившись в окно на свинцовые тучи. Холодильник громко гудел, и я сосредоточился на нем, как на единственном привлекающем внимание объекте. Пестрый магнитик из Москвы, привезенный подружкой бабуленции, одиноко висел на дверце. Сами мы не путешествовали, и больше нам никто ничего не дарил.

– А они знают, что ты приехал? – я так выделил слово «они», что отец наверняка догадался, о ком идет речь.

– Я звонил бабушке, – сдержанно ответил он. – Она обещала поговорить с дедом.

У отца аж зубы заскрипели от злости. Я мало помнил их с дедом вместе: воспоминания любезно вылетели из головы, но судя по тому, как заходили желваки на папиных скулах, уживаться нам станет еще сложнее.

Молчание затянулось, с каждой минутой становясь все напряженнее.

– Как в школе? – он спрашивал дежурно, без особого интереса. Так, будто просто должен был спросить.

– Нормально, – так же дежурно пробормотал я, не вдаваясь в проблемы с Рябовым и биологией. – Без троек.

И тут соврал. Четыре штуки красовались в прошлом году, но вряд ли отец полезет изучать мой табель. Сначала ему стоило изучить меня самого. Он мягко улыбнулся мне, и я заметил, насколько его улыбка была похожа на ту, которую я видел в зеркале. Бабуленция говорила, что мы с отцом совсем разные: он светлоглазый, русоволосый и с бледной кожей. У меня в разные стороны торчат отросшие темные кудри; глаза темные, «похожие на ночь», как говорила Лера; а кожа смугловатая. Но в чем-то мы с отцом все-таки походили друг на друга.

Мне казалось, что внутренней составляющей. Но не мог знать этого наверняка – с моих десяти лет утекло слишком много воды. Прошло столько времени, что иногда я забывал, как он выглядит.

«Вернулся», – сказал он, и я надеялся, что это значило «я больше не уеду». С отцом все могло стать по-другому: теплее и лучше. Мне казалось, что он меня бы лучше понимал, чем дед-пропойца, чем зашуганная бабуленция. Отец был старше меня всего на шестнадцать лет – не такая уж большая разница, чтобы жить в разных мирах.

Ключ в старом замке щелкнул. Кто-то вернулся домой. Я осторожно выглянул в коридор первым и увидел бабуленцию, стаскивающую с худых ног побитые жизнью коричневые сапоги.

– Папа вернулся, – оповестил я тихо.

Она, посмотрев на чужие ботинки в коридоре, тихо охнула и присела на табуретку. Я переминался с ноги на ногу у двери в кухню, понимая, что им нужно побыть наедине. Но уйти не мог, будто приклеился к полу.

– Мам, – отец произнес это достаточно холодно. – Здравствуйте.

На минутку показалось, что теперь все, связанное с отцом, вызывало ощущение промозглости и полярной ночи. Как на Крайнем Севере. Я так привык к мысли о его жизни там, что теперь не отделял север от отца. А папа был холодным даже с бабуленцией, чего уже говорить обо мне. Только сейчас я понял, что он даже не попытался при встрече меня обнять.

– Рада, что ты вернулся…

Голос бабуленции звучал пусть и испуганно, но искренне. Она подошла к нему сама, протянула худую, суховатую руку с выступающими бугорками вен на кистях, и погладила отца по щеке. Он не дернулся, но и в лице не изменился. Взгляд оставался льдистым. Казалось, если долго в его глаза смотреть, то можно превратиться в ледяную фигуру. Такую, какие стояли каждую зиму на ВДНХ.

– Где отец?

– В гараже… – уклончиво ответила бабуленция и прошла в кухню.

Достав из холодильника остатки винегрета, она разложила его в три глубокие тарелки – себе, мне и отцу. Потом полила пахучим маслом, перемешала и выставила на стол. Я достал из ящика ложки. Отец все также стоял у выхода из кухни, набычившись, и глаза его сияли недобрым блеском.

– Опять бухой припрется?

– Вадь, иди к себе, – приказала бабуленция, всучив одну из тарелок в руки. – Да приберись там, отец вернулся. Теперь это не только твоя комната.

«Да блядь», – раздраженно подумал я, запоздало вспомнив, что комнату теперь придется делить. Больше места в маленькой двушке не было: в другой комнате жили дед с бабуленцией. Попятившись, я и правда вышел из кухни, но притаился за углом, чтобы слышать весь разговор.

– Куда вы деньги девали, которые я Вадьке присылал?

– На Вадьку…

– Поэтому он ходит в моей старой куртке?! – в его голосе звенела ярость. Я вжался в стену, надеясь, что меня не было слышно. – И в подранных рубашках? Поэтому, мам? Я тебя спрашиваю!

Бабуленция молчала. Только дверца холодильника захлопнулась с тихим скрипом. Послышалось, как ножки табуретки проехались по кафельному полу. Она всхлипнула, но шагов по-прежнему не было слышно. Значит, отец не ринулся ее успокаивать. Я крепче вцепился в тарелку с винегретом, будто боясь выронить, и на мгновение даже забыл, как дышать.

– Мы открыли вторую автомойку, – в голосе бабуленции слышались слезы. – Прогорели. Дед долги отдает, деваться-то некуда. И так воспитываем… Как можем, Игорь, как можем! По твоей-то вине! Надо ж было, в шестнадцать лет…

– Вы отдавали долги теми деньгами, которые я отправлял на ребенка, и еще укоряете в том, что воспитывали его?! – перебил отец.

– Никто не укоряет! – вскричала она, но потом тут же понизила голос. – Тише, Вадя услышит. У него никого, кроме нас, нет. И ты ему сейчас тоже чужой человек. Если ты насовсем вернулся, то налаживай контакт с ним и забирай. Забирай, с дедовых глаз подальше! Одни проблемы от него, вылитый ты…

У меня екнуло сердце: то ли от обиды, что от меня одни проблемы, то ли от радости, что отец может меня отсюда забрать.

– Тогда готовьтесь разменивать квартиру, – отрезал он внезапно. – Нам тоже нужно где-то жить.

Ножки табуретки снова противно скрипнули по полу. Видать, бабуленция аж подскочила от негодования.

– Живите здесь, – ее тень показалась в коридоре. Я закрыл глаза, понимая, что, если она сделает еще один шаг, то обязательно меня увидит. – Места всем хватит. Да и у Вадика школа рядом, он прижился там уже… Чего его дергать?

– Не сомневался, – ледяным тоном произнес отец, и я услышал его шаги.

Метнувшись в комнату, я тут же закрыл ее на крючок. И дыхание мое было таким быстрым, как будто после стометровки на физкультуре. Чай расплескался по полу, вымочив мне старые полосатые носки.

В комнате все это время была приоткрыта форточка, поэтому температура сильно понизилась. Под свитер опять забрался холод, как и на улице. Поежившись, я прикрыл глаза и сел на кровать. Руками я обнял себя за плечи, зажмурившись, а тело била крупная, плохо сдерживаемая дрожь. Я не знал, что будет, когда вернется дед. Понятия не имел, как мы будем жить дальше.

Я скучал по отцу, но и без него уже привык. Его возвращение перевернуло наш быт: даже через стенку чувствовались исходящая от бабуленции злость, недовольство отца. Мне хотелось сбежать к Глухаревым – Валюха наверняка рубился в приставку, Валерка смотрела боксерские матчи по телеку. И мне хотелось к ним, в спокойствие, на теплый ужин к их матери, но теперь вряд ли бы их отец пустил меня даже на порог подъезда.

Кто-то дернул ручку двери. Судя по силе – отец. Крючок жалостливо скрипнул, но выдержал такой натиск отца.

– Вадь, открой, – раздался его бас за дверью. Я не сдвинулся с кровати.

В дверь опять настойчиво постучали.

– Вадь, открой, это моя комната тоже, – папа чуть повысил голос, и я все-таки поднялся с кровати, понимая, что капитуляции не избежать.

Крючок я откинул легким движением пальцев. Правда, металл постоянно выскальзывал из внезапно вспотевших ладоней. Я приоткрыл дверь, и отец заглянул внутрь, поглядел на сдвинутые кровати и тяжело вздохнул. А потом внезапно крепко прижал меня к себе. Я только сдавленно мявкнул, как придавленный котенок, но вырываться не смел. Отец держал меня в объятиях, ласково гладил по макушке, перебирал кудри. Я уткнулся холодным носом ему в пропахшую поездом рубашку и закрыл глаза.

– Я больше не уеду, – пообещал папа.

Сдавленно угукнув, я тоже приобнял его за пояс, желая казаться нежным и любящим сыном. Но внутри все равно зияла большая дыра вместо отцовского облика. Он казался мне незнакомым.

– Не хочу с ними жить, – прошептал я.

– Надо потерпеть, – он чмокнул меня в макушку. – Скоро уедем.

– Куда?

– Куда-нибудь… – неопределенно ответил отец, словно и сам не знал куда.

Он выпустил меня из объятий, и я быстро вытер мокрые глаза рукавом, надеясь, что отец не заметил захватившей меня слабости. Наши кровати пришлось раздвинуть, а в комнате сделать перестановку. Шкаф отодвинули к давней стенке, письменный стол поставили посередине между кроватями. Та кровать, что была получше и поновее, отделилась к противоположной стенке. Моя с проржавевшей металлической спинкой осталась одиноко стоять. Теперь она казалась совсем узенькой. Драповое одеяло, чтобы закладывать щелку между матрасами, больше не требовалось, и я кинул его на кровать отцу. Надо ж ему было чем-то укрываться.

Сетка, служившая основанием для матраса, совсем провисла. Я упал на кровать, и она жалостливо скрипнула под моим весом.

– Хочешь, поменяемся? – предложил отец, будто бы виновато поглядывая на мое ложе. – Эта покрепче будет…

– А ты потяжелее будешь, – я отмахнулся, поправляя застиранное постельное белье в розовый цветочек. – Не надо. Мне и на этой уютно.

За окном стремительно стемнело, и стрелки на часах добежали практически до девяти. Отец, видать, был с дороги: он, утомленный тяжелым днем, вытянулся на кровати и достал из все еще неразобранного чемодана детективчик Акунина. Непривычно было слышать, как в моей комнате чужие руки шелестели страницами, переворачивая их. Я не мог привыкнуть к отцовскому дыханию, такому шумному в осенней тишине. За окном второго этажа даже собаки не лаяли.

В коридоре опять щелкнул замок, и я тут же сел на кровати. В коридоре послышались грузные, тяжелые шаги – вернулся дед. Он характерно шаркал подошвами, поэтому его поступь я узнавал из всех других. Это с детства. Я прятался каждый раз, когда он возвращался домой.

Отец вышел из комнаты молча. Я подавил желание закрыть дверь на крючок и сглотнул вязкий комок слюны.

– Ба-а-а-а, какие люди, Игорек! – мне хватило одной фразы, чтобы понять, насколько пьяным был дед. – Неужто вернулся? Не сдох на своем Крайнем Севере? А я уж думал, выблядка нам насовсем оставишь.

Я смотрел в щелку между косяком и дверью, но половину обзора загораживал отец. Напряженность его спины была видна даже под футболкой. На мгновение мне показалось, что сейчас он кинется на деда и между ними завяжется драка. Но папа стоял молча.

– Я тоже рад тебя видеть, – сухо произнес он, и я мог поклясться, что на его лице промелькнула та эфемерная надменность, которую я видел при разговоре с бабуленцией. – А ты не меняешься… Такой же бухой, как и когда я уезжал.

Из-за отцовской спины мелькнуло лицо деда, и я заметил изогнутые в отвращении губы.

– Нехер было уезжать.

– На что бы ты тогда долги закрывал, а? Куртку ребенку купить не могли, – голос папы был таким же острым, как сталь. – Зато бухать тебе есть на что!

Дед зарычал, а потом я захлопнул дверь и невольно засунул крючок в петельку. Прижавшись спиной к двери и закрыв глаза, я обнял себя руками, слыша звуки ударов за дверью. Я не знал, кто кого ударил. И не хотел знать. Моя куртка висела в прихожей, еле держась за отрывающуюся петельку. Открыв окно, я вдохнул морозный воздух и понял, что без куртки совсем продрогну. Но новая порция матов из коридора и пьяный рев деда, а потом удар в дверь комнаты, заставили меня запрыгнуть на подоконник.

Этот трюк я проделывал уже не раз: забирался с ногами, с силой отталкивался от подоконника и летел к близко стоящему дереву. Высоты я не боялся, да и здесь был только второй этаж. Прицелившись, я прыгнул прямо в домашнем черном свитере, не рискнув выйти за курткой в прихожую.

Руки соскользнули с обледенелого дерева, и я полетел вниз. Сам не понял, как оказался на промерзлой земле. Спину заломило от боли, а локти саднило от неудачного падения. С трудом перевернувшись на живот, я понял, что ничего не сломал, и облегченно перевел дыхание. Свитер на локтях разодрался, копчик ныл от сильного приземления. Радовало, что под задницей оказался не асфальт: рыхлая почва немножко смягчила падение, а ветка дерева его замедлила.

Поднявшись на ноги, я понял, что меня покачивало из стороны в сторону. На правую ступню опираться было больновато. Руки, грязные от земли, я вытер о штаны, которые все равно было не спасти: подранные карманы, испачканные землей, они напоминали больше изорванную тряпку.

– Блядь, – прохныкал я, видя выступавшую на ладошках кровь. На локти даже смотреть не хотелось: я не сомневался, что любимый свитер там был разодран, а на коже виднелись огромные царапины.

Из окна все еще доносились удары об дверь. Шумно всхлипнув, больше от обиды за неудачное приземление, я поковылял за угол дома. Только сейчас я начал понимать, что октябрь давно вступил в свои права, на земле уже виднелся первый снег, и стоять в одном тонком свитере было холодно. Зубы застучали сами собой.

Фонарь у дома опять не работал, поэтому я в потемках перебежал через детскую площадку. Глухаревы жили в третьем подъезде, в их окнах горел теплый желтый свет. Подъездная дверь оказалась приоткрыта – видать, опять сломался магнитик, – поэтому я юркнул внутрь. В подъезде сразу стало теплее, но вот только клацанье зубов теперь слышалось громче. Руки совсем заледенели на морозе и покраснели, я пытался согреть их теплым дыханием, но хотелось просто опустить ладони в кипяток.

Я позвонил в звонок, заранее зная, что меня и отсюда прогонят. Но мне больше некуда было идти. Генка, в гараже у которого я иногда оставался, укатил на выходные в свою деревню.

Открыла тетя Люба. Мама Валюхи и Валерки.

– Вадя! – воскликнула она изумленно, затащив меня в коридор за ледяную ладошку. Она задела ссадину, и я зашипел от боли. – Ты откуда такой грязный? Что случилось?

То ли на шум, то ли на имя «Вадя» в коридор выскочил дядя Боря.

– Ну-ка вон! – приказал он, вытолкнув меня обратно в подъезд. – Я тебе сказал, чтоб ты на пороге нашего дома не появлялся больше?!

Перед тем как отступить, я заметил, что из гостиной высунулись две любопытный морды Леры и Вальки.

– Боря, – угрожающе начала тетя Люба, на мгновение прикрыв дверь. Я в подъезде стоял и по-сиротски переминался с ноги на ногу, надеясь, что меня все-таки впустят хотя бы погреться. Но погреться можно было и подъезде, кстати – я даже начал оттаивать.

– Что «Боря»? – услышал я раздраженный приглушенный голос. – Что «Боря»?! Он нашего Валентина на дно тянет, недавно энергетик из магазина сперли! А если б полиция! Не пущу, у него свой дом есть!

– А ты забыл, какой там дом? – тетя Люба понизила голос, думая, что мне не слышно из-за двери. – Вспомни деда на родительском собрании. Посмотри, как ребенок выглядит. Неужели тебе правда позволит совесть выставить его в подъезд, Борис?

– А если этот цыганенок и у нас что-нибудь сопрет?

В грудной клетке больно кольнуло. Я опустил взгляд на покрасневшие пальцы, грязные ладони и шмыгнул носом.

– Отойди, – приказала тетя Люба, и я был удивлен, что дядя Боря ей подчинился.

Когда дверь распахнулась, я хотел пробормотать, что ничего не ворую, что с матерью-цыганкой я никогда не общался и на самом деле никакой не цыганенок. Но слова застряли под кадыком. Тетя Люба ласково затянула меня в дом и посмотрела на руки.

– Упал? Заходи, все обработаем… Ужинать будешь?

Я вяло кивнул и под пристальным взглядом дяди Бори пошел к ним на кухню, пообещав себе не совершать ни единого лишнего движения.