Kitabı oku: «Галиция. 1914-1915 годы. Тайна Святого Юра», sayfa 5

Глава 14
Адвокат Коркес

Адвокатская контора доктора Натана Коркеса с табличкой Obronca w sprawach karnych⁴⁶ располагалась на улице Костюшко, три, рядом с «Народной гостиницей».

Коркес принадлежал к так называемым polacy wyznania mojzeszowego⁴⁷ – как почти официально называли в Галиции ассимилированных евреев.

Более десяти лет Коркес являлся членом львовской палаты адвокатов и, если бы не война, вполне возможно, был бы избранным ее председателем на очередном несостоявшемся съезде. В отличие от большинства своих коллег он не уехал в Вену, а остался во Львове продолжать выполнять свои профессиональные обязанности.

Во время мобилизации австрийские власти стали привлекать гражданских судей и юристов к работе в аудиториате⁴⁸, но Коркесу удалось этого избежать, тем самым сохранить незапятнанную репутацию перед новой администрацией, и теперь он рассчитывал на свою востребованность.

Русские нуждались в помощи местных юристов, ведь временный правовой порядок в Галиции все еще основывался на австрийском уголовном праве. Прекращены были лишь дела, касающиеся деяний против неприкосновенности территории, верховной власти и государственного строя монархии. В суде временно разрешалось говорить по-польски, несмотря на установленный официальный русский язык с его местными наречиями.

Через связи в магистрате Коркесу быстро удалось установить контакты с российскими военными чиновниками, осуществлявшими наблюдение за отправлением правосудия в Галиции, и теперь он пользовался всеми благами посредничества между своими обездоленными соотечественниками и оккупационными властями.

Когда Белинский зашел в контору, адвокат консультировал служащих Управления Галицийской железной дороги. Обескураженные чиновники искали выход в создавшейся обстановке, связанной с приказом губернатора Бобринского выселить в течение сорока восьми часов из казенного дома на Зигмунтовской, три⁴⁹ всех служащих их ведомства, не пожелавших сотрудничать с новой администрацией.

– Господа, – наставлял их Коркес, – не забывайте, что мы находимся на оккупированной территории и правовых аргументов для вашего дела сейчас нет. К тому же вам хорошо известно, что для русских железная дорога сейчас – предмет самого особого внимания, от состояния которой зависит снабжение фронта.

– А нельзя ли наше дело уладить в приватном порядке? – неуверенно спросил один из служащих.

– Исключено, – категорически отрезал адвокат, – по этой части у губернатора твердая позиция, и никто не рискнет действовать вразрез с ней. Господа, я настоятельно советую вам смириться с обстоятельствами и съехать куда-нибудь на некоторое время, – с сочувствующим тоном продолжал Коркес. – Поверьте мне, подобное случается почти каждый день и, к сожалению, не имеет юридического разрешения. Как ни парадоксально, мы должны быть довольны тем, что русские считают Галицию своей новой губернией, ведь это не позволяет им проводить тотальную реквизицию имущества у собственного населения. Впрочем, – смялся он, – они используют другие возможности.

На днях, например, военные ограбили в соседнем с нами пятом доме госпожу Шейнблюм. Представляете, люди в военной форме повалили пожилую женщину на пол и стали душить, пока она не отдала ключи от кассы с ценностями. И что вы думаете? Дворник, впустивший грабителей в дом, и другие свидетели из жильцов были так напуганы, что показали, что не видели никаких солдат, и дело за необнаружением виновных было закрыто.

Последние доводы подействовали, и железнодорожники, тяжело вздыхая, покинули контору.

Приезд Лангерта весьма удивил Коркеса. Поездка из Варшавы во Львов в нынешних условиях представлялась ему чуть ли не подвигом.

Но капитан без тени смущения пояснил, что война не изменила отношения людей к деньгам и они по-прежнему остаются самым надежным средством получать пропуска и свидетельства о непригодности к военной службе.

– Да-да, – понимающе кивал адвокат, которому жизненный подход молодого человека весьма импонировал. – Ну что ж, давайте посмотрим, что мы имеем с вашим делом, – засуетился он, доставая из шкафчика папку с надписью Testament Augusty Matachowskiej⁵⁰. – Как я вам уже писал, ваша тетушка завещала сумму в тридцать тысяч крон на публичные цели: пять тысяч на польские школы и так далее. Она не оставила каких-либо пожеланий в отношении оставшихся в банке десяти тысяч крон и своего дома. Вы, конечно, понимаете, что с оформлением ваших прав следует повременить. Кто знает, может, уже в ближайшее время все станет на свои места. – Какие места, Коркес не уточнил, лишь, нагнувшись, многозначительно прошептал: – Ходят слухи, что в сторону Перемышльской крепости уже двигаются немецкие части. Я думаю, поэтому русские начали вокруг Львова эти масштабные саперные работы.

В дверях показалась секретарша и сообщила, что явился управляющий завода «Металл» с улицы Крашевского⁵¹. Коркес поспешил закончить дела с Лангертом. Укладывая папку с завещанием обратно в шкаф, он пояснил:

– Пока вы можете свободно поселиться в квартире вашей покойной тетушки. За домом присматривает вполне порядочная семья русинов, которая проживает на первом этаже. Они уведомлены о вашем возможном приезде и помогут вам устроиться. Наберитесь терпения, мой друг, – ждать осталось недолго.

В дверях Лангерта чуть не сбил с ног сильно запыхавшийся господин, который уже с порога начал громко негодовать по поводу изъятия русскими с его завода без надлежащей компенсации динамо-машины и фрезерного станка.

Дом Матаховской на Черешневой стоял среди подобных ему двухэтажных особнячков, странным образом сохранившихся в этой, почти центральной, части города. Дверь открыл пожилой мужчина, который представился Василием Ваврыком. Он не выразил особого удивления приезду наследника и без лишних вопросов проводил капитана на второй этаж.

Квартира Матаховской была уставлена старинной мебелью, на полу лежали порядком выцветшие ковры, а все стены были увешаны семейными фотографиями и картинами с горными пейзажами Карпат. В гостиной выделялась одна из картин в большой позолоченной раме с портретом импозантного господина в конфедератке с овчинным околышем, очевидно супруга покойной. Самой главной роскошью квартиры была широкая двуспальная кровать с огромным резным изголовьем. В кабинете на столе рядом с Библией и засохшей чернильницей капитан нашел семейный альбом. Просматривая его, он обратил внимание на фотографию молодой супружеской пары с сидящей перед ней в кресле солидной дамой. Мужчина в форме австрийского офицера, в темно-синем мундире с саблей и парадном кивере, был очень похож на фотографию Лангерта.

Капитан открыл саквояж и достал вещи. Перспектива проживания в чужой квартире со старушечьими запахами его не вдохновляла, но какое это имело значение по сравнению с важностью предстоящей операции, исход которой, по словам командующего армией, мог повлиять на успех всей осенней кампании.

Глава 15
Разработка резидента

Сообщение агента Равского о выслеженном им подозрительном субъекте поступило в Особое отделение штаба губернатора одновременно с телеграммой из Одессы. Начальник одесских жандармов полковник Шредер сообщал о некоем Андреусе, якобы заброшенном во Львов для руководства всей шпионской сетью немецкого разведцентра. Приметы обоих во многом совпадали. Установить неизвестного не представило труда. Уже на следующий день он явился в районный полицейский участок для регистрации и назвался австрийским подданным Владиславом Лангертом, приехавшим из Варшавы по наследственным делам.

В Варшаву был срочно направлен запрос, а за объектом установлено наружное наблюдение. В проверку были взяты сосед объекта и посещаемый им адвокат Коркес.

Подозрения в отношении объекта у офицеров Особого отделения значительно возросли, когда филеры доложили о его профессиональных действиях по обнаружению слежки. А вскоре из Варшавы пришел ответ, что человек с запрашиваемыми данными еще в сентябре месяце был арестован с поддельными документами и этапирован в Брест-Литовск.

Для организации разработки Лангерта материалы на него были переданы во Львовское жандармское управление, функциями которого являлись политический розыск и производство расследования по делам шпионажа в пределах Галиции. Объекту присвоили кличку Резидент. Контроль над делом взял непосредственно начальник управления полковник Мезенцев – человек с богатейшим опытом разыскной работы в охранных и жандармских ведомствах.

С учетом важности дела слежку за резидентом решили проводить в исключительных случаях. «Хочешь завалить разработку – пускай филеров», – следовал своему железному правилу Мезенцев. Для выявления связей объекта полковник распорядился организовать рядом с его домом стационарный пункт наблюдения, а в квартире незаметно провести обыск во время отсутствия хозяина. Для этого понадобилось вывести из дома супругов Ваврык. Повод их вызова в полицейский участок быстро нашелся. Выяснилось, что их сын служит в украинском легионе под командованием генерала Гофмана где-то в закарпатских селах. Более того, его имя оказалось в списках участников съезда украинской партии, проходившего за год до войны в еврейском центре Jad Charusin.

Одновременно шло изучение адвоката Коркеса с целью его вербовки для использования по делу. Личность этого адвоката уже была известна в жандармском управлении по его многочисленным ходатайствам об освобождении из тюрьмы своих подопечных. Было решено использовать последние хлопоты Коркеса в отношении некоего Альфреда Мюнтера – семидесятилетнего землевладельца из Куликово Жолкевского уезда. Согласно заявлению Коркеса, старика посадили потому, что он не собрал сорока рублей на взятку какому-то жандармскому офицеру, угрожавшему ему расстрелом за то, что его сын служит лейтенантом в австрийском пехотном полку. С этим к нему явился ротмистр жандармского управления Комадзинский. Адвокат был ужасно перепуган, но быстро воспрянул духом, сообразив, что от его правильного поведения старика могут не депортировать в Поволжскую губернию. Он охотно ответил на все интересующие вопросы офицера, в том числе и в отношении всех своих клиентов по имущественным делам. При этом без тени смущения заверил о готовности и впредь оказывать содействие новой власти. Последующие встречи показали, что он правильно понял свою роль. Уже вскоре он доверительно сообщил ротмистру, что на городской электростанции работает с десяток российских дезертиров, а каменщик из села Радия хранит в сарае в мешке ружье. Правда, при этом адвокат не преминул обратиться к жандарму с ответной просьбой: оказать содействие некоему Менделю Голюрману в открытии заведения торговли табачными изделиями на Городоцкой, три.

Время шло, однако, несмотря на все предпринятые меры, ведомство Мезенцева ничего существенного в отношении Резидента так и не получило. Лангерта никто не посещал на дому, а его редкие выходы в город выглядели обычными прогулками.

Стало также очевидным, что Коркес в качестве агента не годится для данной разработки, и опытный полковник распорядился найти для этого более подходящую кандидатуру.

Такой случай представился, когда выяснилось, что Лангерт иногда захаживает в кнайпу «Вулий».

Глава 16
Подстава агента

«Вулий» на углу Академической⁵² и Зиморовича⁵³ всегда был излюбленным местом городских артистов, музыкантов и прочих творческих личностей. Многие из тех, кто не покинул город, по-прежнему приходили сюда, чтобы хоть немного отвлечься от суровых будней военного времени и как прежде, в своем кругу за чашкой кофе, посмаковать свежие новости и слухи, вспомнить былую жизнь на сцене и вокруг нее.

Около девяти часов вечера, без проводов услужливого швейцара, последние посетители тихо, без былого шумного веселья, выходили на улицу, где вместо оживленной суеты их встречало молчаливо-гнетущее безлюдье предкомендантского часа.

Оперный певец городского театра Альфред Сташевский, рассеянно слушая вице-председателя театрального общества Стефана Дындры, разглядывал посетителей в зале.

– Дирижер Солтыс был великолепен, если не считать несколько растянутое allegretto, – доносилось с соседнего столика.

– А я вас уверяю, Варшавский филармонический оркестр имел лучшие моменты лишь в ноктюрнах Дебюсси, – спорили за другим.

«Война все изменила, – с грустью думал певец, – теперь здесь не услышишь выстрелы шампанского, исчезло кабаре, поэтические декламации и импровизированные сценки. Кто бы мог подумать, что вон тот небритый господин, вместо привычного элегантного костюма с бабочкой в сером потертом свитере, – не кто иной, как известный театральный меценат доктор Стефан Хажевский? А вон там пианист Ян Коханьский мило беседует со своим некогда злейшим врагом – театральным критиком Зигмунтом Венглевским, подвергавшим его унизительной критике в театральной прессе за исполнение прелюдий и фуг Макса Регера».

Да и он сам, Сташевский, сидит сейчас как ни в чем не бывало в одной компании с человеком, который в свое время публично обозвал его распутником и обвинил в злоупотреблении своей популярностью среди почитательниц его таланта. Правда, это было не так далеко от истины. Многие достойные дамы города и в самом деле, упоминая его имя, мечтательно возносили глаза к небу в немой мольбе о спасении его души. Сейчас певцу уже за сорок. Его молодость прошла во времена перемен на грани веков, когда провинциальный Львов переживал самый яркий и знаменательный период своей жизни, превращаясь в мощный культурно-экономический центр империи, обгоняя даже столицу бешеными темпами развития.

Прекрасный тенор певца вызывал восхищение львовской публики и завоевал немало поклонников в результате гастролей в Вене, Кракове и Варшаве.

Яркая, беззаботная жизнь Сташевского проходила на приемах в светских салонах и на пикниках в кругу многочисленных почитателей его таланта. Но ближе к войне интерес к театру, как и вообще к искусству, в городе стал резко падать. В преддверии мировой катастрофы всех больше волновали собственные судьбы.

Война окончательно выбила почву из-под ног артиста. Он запил, перебивался случайными заработками, выступая в далеко не престижных местах. Иногда захаживал сюда, в «Вулий», чтобы поворошить прошлое с такими же, как и он, неудачниками и в который раз пересказать им свои былые приключения на балах и карнавалах во дворцах Голуховских, Дзедушинских и Бадени.

Но сегодня Сташевский зашел сюда не случайно. Он внимательно осматривал каждого нового посетителя, словно кого-то поджидал.

– Как вам это нравится? – продолжал разглагольствовать о новых инициативах губернатора Бобринского вице-председатель театрального общества – лысый толстячок с короткими рыжими усиками. – Они решили оживить культурную жизнь города постановками русских спектаклей и для этого привлечь лучших российских антрепренеров Савина и Багрова. А что касается польского репертуара, то посчитали достаточным ограничиться несколькими так называемыми русско-польскими концертами, которые под общим знаменем славянства будет организовывать этот выскочка Залевский.

– Наш балетмейстер? – все так же полуотстраненно спросил Сташевский.

– Не-ет, это их Залевский, из Московской оперы, – с кислым видом пояснил Дындра.

– Это неслыханно! – воскликнул преподаватель музыкального института Адольф Легинский. – И это в городе, где большинство населения – поляки! Даже в конгрессувке⁵⁴ в Варшавском оперном театре не ставилась ни одна русская опера. На сцену не пускали даже Рубинштейна.

– Зато у нас на сцену бывшего Colleseum пускают с представлениями евреев, – иронически произнес Сташевский и плеснул себе в кофе немного коньяка из небольшого чайничка, который в эти суровые дни прохибиции⁵⁵ являлся знаком особого внимания хозяина заведения Езефа Фельцера к своим именитым клиентам. Степень этого расположения было трудно переоценить, учитывая, что за нарушение сухого закона хозяину угрожал штраф в тысячу рублей, а то и несколько месяцев тюрьмы.

– Что касается евреев, то тут надо отдать должное личной инициативе их режиссера Шиллинга, – заметил Дыдра. – Насколько я знаю, свое прошение губернатору насчет выступлений он обосновал как «последнюю возможность спасти от голода обремененных многочисленными семьями артистов еврейского театра».

– Я думаю, тут сыграло другое, – поспешил вставить Легинский, – большую часть выручки он обещал отдать в лазареты, а во время антрактов предоставлять сцену русским певцам и певицам.

– Господа, а вам известно, кто из наших направляется в Россию «оживлять там культурную жизнь»? – повернулся с иронической улыбкой к своей компании Сташевский и лишь после того, как нарочито медленно прикурил потухший окурок сигары, удовлетворил любопытство присутствующих: – В городской комендатуре готовят к отправке в отдаленные губернии России директора Черновицкого театра Кошрика и профессора Шиндру. И заслужили они это тем, что для поднятия духа сограждан организовали патриотический концерт в ознаменование неудачного наступления русских в Буковине.

Последняя новость вызвала у всех нервный смех.

– Кстати, кто читал статью в последнем номере газеты «Русское военное слово» в разделе «Театр и музыка»? – вспомнил Дындра.

Что касается Сташевского, то он эту газету не читал, но с ее главным редактором капитаном Наркевичем имел честь быть знакомым. Ведь именно его, Сташевского, среди всех выделил Наркевич на встрече новой администрации с представителями культуры в магистрате, пригласил в редакцию, а затем представил офицеру жандармского управления Сушкову. Именно после этого знакомства Сташевский, без особой душевной ломки, стал русским агентом с псевдонимом Солист. Выполнение несложных поручений, в основном информационного характера, поправило материальное положение певца и позволило отказаться от унизительных выступлений в ресторанах.

– Я читал, – сразу откликнулся Легинский, поправляя пенсне на крючковатом носу, – и считаю их убежденность в родстве наших культур вполне искренней. Я давно заметил, что польское искусство входит в моду в русском обществе. Посудите сами: Балакирев увлекся Шопеном, Репин ездил к Матейко, правда, застал его уже в гробу… А в Варшавской филармонии я был свидетелем успеха Сергея Рахманинова. Его фортепьянный d-moll был самым интересным в программе.

– Чепуха! Это все фрагменты, – махнул рукой Дындра. – Прошлым летом я был в Санкт-Петербурге и убедился, что в России поляки не очень популярны. Русские националисты нас открыто ненавидят, особенно нас, галицийских, которые, по их убеждению, угнетают русское население.

Более или менее прогрессивные политики и неослависты там полностью оттеснены и избегают наших тем. Вообще, наш польский вопрос затрагивают, только когда говорят об общем политическом положении, не имея в виду каких-либо изменений в будущем.

Неожиданно он замолк и со всеми остальными с любопытством, с которым всегда встречают незнакомых в компаниях, где все прекрасно знают друг друга, посмотрел на вошедшего в кафе господина.

Это был Белинский. Он уже бывал здесь, и ему понравилась атмосфера этого уютного, спокойного заведения с запахом душистого кофе, хорошего табака и приглушенных разговоров учтивых, интеллигентных господ.

Капитан снял шляпу и приветливо кивнул стоящему за стойкой Езефу Фельцеру, с которым уже был немного знаком и от которого даже получил ряд ценных советов, как выгодно конвертировать российскую и австрийскую валюту по неофициальному курсу.

Заказав кофе и взяв со стойки номер «Курьера львовски», он направился к свободному столику, как раз по соседству с компанией Сташевского.

Вскоре интерес к нему угас, и все вернулись к своим разговорам.

Газета оказалась старой, еще с обращением главнокомандующего российской армией великого князя Николая Николаевича к полякам на первой странице. Газеты с этим обращением градоначальник велел держать во всех присутственных местах города. Белинский раскрыл последнюю страницу, где содержалась скудная городская реклама.

«Какое же место «волк» предпочтет для их встречи? – читал объявления капитан. – Аптеку «Под Золотой Звездой», пассаж Миколяша, кофейный магазин Эдмунда Ридля на Театральной напротив кафедрального собора, книжную лавку на Академической, два…»

Неожиданно он услышал слова, с которыми к нему обращался господин за соседним столиком: «Od роwietrza, ognia, wojny I od wskrzesicieli, zachowaj nas Panie!»⁵⁶

Сидящие с ним господа тоже повернулись в его сторону, надеясь удовлетворить свое любопытство его ответом.

В произнесенных словах прозвучало что-то знакомое, но что именно, Белинский не мог вспомнить. Во всяком случае, судя по тому, что глаза незнакомца скользнули по газете, они относились к передовице – этому бестолковому обращению к полякам российского главнокомандующего, представлявшему собой нелепую смесь заверений в великодушии, откровенных угроз, неуместных оправданий и неуклюжих увещеваний без каких-либо твердых обещаний в будущем свободы и независимости польскому народу. Ничего, кроме неприятного чувство стыда и неловкости, у капитана оно не вызывало.

– Да, судьба снова ставит нас перед серьезным выбором, – ответил капитан, решив отделаться ничего не значащей фразой.

Незнакомец больше развернулся к Белинскому и доверительным тоном произнес:

– А мне кажется, нам не надо выбирать. Мы уже раз выбрали и поверили обещаниям русского царя, и в результате вновь надели на себя ошейник неволи.

Внешность незнакомца, искусственные паузы в движениях и речи, мягкий, хорошо поставленный голос выдавали в нем артиста.

Белинский наконец вспомнил, откуда он знает только что услышанную фразу. Она принадлежала Мицкевичу и была сказана в адрес императора Александра Первого при создании Польского королевства.

Артист между тем продолжал:

– Разве мы не помним, как в свое время император уверял Костюшко, что поляки получат свою родину? Нам была дана конституция, сейм, у нас даже были свои министры. Мы думали, что получили свободу. И чем все кончилось? Россия нас снова использовала в своих целях, превратив в оборонительную стену от Австрии и Германии, в свой плацдарм для похода в Европу.

– А пан, очевидно, искренне надеется получить свободу и независимость под знаменами Германии и Австрии? – непринужденно спросил Белинский.

Незнакомец некоторое время осмысливал ответ на этот неожиданно каверзный вопрос и, возможно не найдя ничего лучшего, расхохотался все тем же профессиональным смехом, затем встал и с театральной улыбкой протянул руку капитану:

– Альфред Сташевский, ведущий солист Львовского театра. Вы позволите? – указал он на свободный стул возле его столика.

«Насколько колоритна эта львовская публика, – удивлялся Белинский, возвращаясь домой после горячих споров о прошлом и будущем польского общества в непривычной для него компании, – сколько, однако, у этих господ искреннего любопытства ко всем проявлениям жизни, неизменного чувства юмора и откровенной любви ко всему яркому и необычному!» Знакомство в кнайпе «Вулий» нисколько не вызвало у него подозрения, наоборот, оно приятно разнообразило его вечернее одиночество.