Kitabı oku: «Рассказ отставного гусара», sayfa 3
Еще через пару дней, вечером, на биваке неподалеку от города Амштеттена, ко мне постучался поручик Гроздич, и, сильно смущаясь, попросил о приватной беседе. Судя по всему, дело было крайне деликатное, поэтому я сразу попросил поручика общаться со мной «без чинов», и уверил, что готов его выслушать не как командир, а как старший товарищ по гусарскому братству. После этого Гроздич очень подробно и обстоятельно поведал мне, как накануне вечером, обходя бивачные костры, стал невольным свидетелем разговора двух нижних чинов. Спешенный гусар нашего эскадрона, коновод Капитон Кудрявый, будучи в подпитии, хвастался земляку, что это именно он приложил руку к «погибели того длинного ляха, корнета Вольняцкого». Кудрявого я знал хорошо, и назвать его образцовым воином уж никак нельзя было. К конной езде он таланта не имел вовсе никакого, из-за чего был переведен в пешую команду. Да и нрава он был дурного, склонен к вранью и пьянству, за что неоднократно был порот розгами и шпицрутенами. Однако ж, одно дело – фантазии и бражничество, а покушение на смертоубийство офицерского чина – совсем другое. Тут розгами не отделаешься, этот умысел на вечную каторгу тянет.
Пригласив в свою палатку нескольких офицеров эскадрона, мы устроили импровизированный военный совет и пришли к единодушному мнению, что дальнейшее расследование проведем сами, так сказать, «не вынося сора из избы», и без всяких аудиторов. А уж потом я подам командованию подробный рапорт, содержащий все необходимые доказательства.
Я отправил вестового за гусаром Кудрявым, и когда тот явился, мы с господами офицерами учинили ему расспрос по всей строгости. Упомяну лишь, что поручик Соболь целился насмерть перепуганному коноводу из пистолета в лоб, и грозился застрелить, страшно вращая налитыми кровью глазами. Каюсь, может быть, и наговорили мы в сердцах лишнего, но припугнули дурака изрядно. Тот сделался бел, как полотно, пал в ноги, рыдал, целовал крест и клялся, что готов рассказать всю правду. Выяснилось, что за день-два до боя у Ламбаха старший унтер-офицер команды фуражиров, вахмистр Бакшаков, вручил ему три серебряных рубля и склянку с каким-то смрадным зельем. Этим самым зельем Кудрявый должен был рано утром, перед дневным переходом, смазать седло лошади корнета Вольняцкого. Объяснение этой диковинной манипуляции было следующее: это все товарищеские шутки господ офицеров, мол, дурачатся они, хотят проучить новичка. Впитается зелье в сукно форменных чакчир корнета, да и припечет гузно гордому шляхтичу. То-то будет всем потеха! Ну, Кудрявый все это и исполнил в точности. А уже потом, когда корнет впал в беспамятство и угодил в лазарет, вахмистр Бакшаков угрозами заставил коновода выкрасть и изничтожить злосчастные чакчиры, на сукне которых могли остаться следы этого зелья.
Само собой, после этого я распорядился посадить коновода Кудрявого под арест, правда, слукавил – объявил, что наказан он за пьяный дебош. А караульным приказал строго следить, чтобы арестант ни с кем без моего ведома не беседовал. К несчастью, на этом наше расследование и завершилось – узнать у вахмистра Бакшакова, откуда он взял ядовитое зелье, было совершенно невозможно. Еще на прошлой неделе его команда фуражиров наткнулась на эскадрон французских конных егерей и была совершенно опрокинута. Кого не порубили, тех взяли в плен – в полк из той фуражировки вернулось только трое нижних чинов, с чьих слов и были составлены списки убитых и раненых. Поэтому в полковой ведомости вахмистр Бакшаков числился пропавшим без вести.
Ну, а потом и вовсе не до того стало – сначала наш арьергард насилу отбился от войск маршала Мюрата у Шенграбена. Сильно нас тогда французы потрепали, но зато главные силы князя Кутузова отошли к Ольмюцу, где находился император Александр Павлович с подошедшими из России подкреплениями и союзники-австрийцы. Далее произошел полный конфуз союзных сил при Аустерлице. Сколько народу там полегло, и вспомнить страшно. Мой товарищ из лейб-гусарского полка рассказывал, как государь император сначала в суматохе всю свиту растерял, а затем и вовсе слез с коня, сел под дерево и заплакал…», – Петр Клавдиевич тяжело вздохнул и мелко перекрестился. Попыхтел, раскуривая потухшую трубку, и продолжил.
