Kitabı oku: «Фантасофия… Академик мира сего… 2000—02 годы», sayfa 3

ПРОЕКТ «АРХЕЙ»
(ПАРОМ НА СТИКСЕ)

Я пришел в больницу железнодорожников в своей милицейской форме с лейтенантскими погонами, хотя и вовсе не по службе: просто так легче было преодолеть кордон вахтеров и задать начмедам несколько вопросов по моей кандидатской диссертации.

Я устроился соискателем на кафедру психологии заштатного мединститута подмосковного города, потому что кандидату наук автоматически присуждают капитанское звание, а в лейтенантах, сиречь в мальчиках на побегушках, мне ходить надоело. Грезя о милицейской карьере, я попросил своего научного руководителя, профессора Иосифа Моисеевича Кренделя дать мне тему «полегшее» и «помягше».

– Ну… – помял он лошадиными губешками. – Пожалуй… раз уж вы, мой юный друг, так хотите быть капитаном… Вот простенькая темка: корреляция психологических комплексов при соматических заболеваниях… Потянете?

За моими плечами лежало перепаханное поле университетского образования. И я потянул этот жребий, понятия не имея, ЧТО вытяну на самом деле. Служил я тогда много, по десять-двенадцать часов в сутки погон не снимая, но время было, и я кропал в персональный компьютер что мог, а в свободную минутку вез все это Кренделю, и он от души правил, роняя перхоть, как пыль веков, на скрижали моей милицейской мудрости.

– Мало фактологии! – ворчал Крендель, сморкаясь в цветастую тряпку от семейных трусов, заменявшую ему носовой платок. – Мало эмпирики!

За эмпирикой меня и принесла нелегкая в железнодорожную больницу. Там я впервые увидел звезду нашего города и Академии наук Прокопия Порфирьевича Мезенцева. То есть вначале я увидел его джип, который в нищих научных кругах вызывал много пересудов, а потом, в отделении гинекологии – самого академика – палево-седого, моложаво подтянутого и до неопрятности бородатого. Когда он смеялся – гортанно, то как-то неестественно закидывал бороду, и на лацкане его модного двубортного костюма сияли две звезды Героя Социалистического труда.

Мезенцев, как я узнал потом, приперся сюда выяснять анализ ДНК, поскольку судился с очередным своим самозваным внебрачным сыном по поводу наследства; словно мотыльки на огонь, слетались жулики на его богатство, искать легкой поживы…

Мы оба ждали начмеда, и в ожидании разговорились. Академик узнал цель моего визита, пожал мне руку при знакомстве, дал несколько методологических советов при написании диссертации. Как сейчас помню:

– И главное, не забудьте, молодой человек, не более 60-ти знаков в строке… Обычно там вмещается 65—70 знаков, очень, очень распространенная ошибка!

Затем Мезенцев поглядел на свои странные часы. При взгляде поближе это оказались вовсе не часы, а прибор с массой разноцветных, похожих на секундные, стрелочек. Все эти стрелочки колебались из нулевой позиции, будто на причудливом барометре.

Я не удержался и спросил с присущей мне преступной непосредственностью:

– Прокопий Порфирьевич, а что это такое?

– Это… – нахмурился он. – Это часы.

– И вы по ним узнаете время?

– Нда… – хмыкнул он. – Можно и так сказать…

В эту секунду одна из стрелок на его псевдочасах сильно отклонилась от нулевой отметки. Это смутило академика, он встревоженно заозирался вокруг.

– Слушай, лейтенант! – сменил он дружеский тон на приказной. – У тебя оружие с собой?

– Бог с вами, Прокопий Порфирьевич… Я ж по поводу диссертации пришел…

– Тогда стой у дверей гинекологической смотровой. Внутрь не лезь – тебе еще жить и жить…

– А что собственно…

Академик меня не дослушал. Он пошел к смотровой стремительным шагом, на ходу вытаскивая из старомодного желтого портфеля белый халат и чепчик врача. Он как-никак был академиком медицины и имел право войти в смотровую, где голые женщины. А я, естественно, не мог…

– Ну-с, больная… – толкнул дверь академик.

Дверь была заперта. Мезенцев глянул на свои наручные: там стрелочка отклонилась ещё сильнее.

– Может, они там просто собачатся… – пробормотал в бороду академик, но преодолел смущение и велел мне твердым голосом:

– Давайте вместе… плечом… дверь высадим…

Я не отдавал себе отчета в том, что делаю. Магия мезенцевского обаяния мешала мне трезво рассуждать. Он решил – я выполнил.

Ветхая дверь вылетела с первого удара, и мы ворвались в святая святых гинекологии…

Огромный, звероподобный мужик с лицом гориллы, с не мерянной силой в волосатых руках, стоял с окровавленным инструментом над распятой в гинекологическом кресле молодой девушкой. Глаза девушки выражали абсолютный ужас, по лбу градом катился пот – но рот молчал – он был наглухо заклеен пластырем. Руки и ноги распятой закреплялись скотчем – несколькими грубыми сильными оборотами намертво приклеив её к безобразному седалищу.

– Ну-с, батенька, что тут у нас? – с прищуром поинтересовался академик Мезенцев.

Мужик-горилла зарычал, раскинул забрызганные кровью руки и бросился на академика по-медвежьи. Мгновение – я ничего не успел сообразить – а академик уже охвачен зверем в окровавленной зеленой больничной униформе. Утробно рыча, мужик стискивал Мезенцева все сильнее и сильнее, я стоял, как завороженный, глядя на это и бессильный что-то понять, что-то сделать…

Казалось – сейчас позвоночник старика хрустнет и Мезенцева не станет. Но вот академик выпростал свою бороду и её колючей волосней направленно кольнул гориллу прямо в глаза. Тысячи гибких игл впились в этот момент в белки и радужную оболочку зверя-гинеколога. Он заурчал, временно ослеп, от боли ослабил захват и Мезенцев вырвался.

– Ну что же вы! – заорал академик на меня. – А ещё мент!

Я очнулся, вышел из ступора и нанес слепой горилле свой коронный удар ботом в висок. Для верности добавил с разворота в пах – и отключил преступника.

В этот момент уже набежал на шум падающих эмалированных тазиков персонал больницы, и наконец-то хоть что-то объяснилось. У охранника внизу, на вахте, нашлись ржавые наручники, бог знает с каких времен лежавшие у него в ящике стола. Детину в больничной униформе приковали к батарее, его никто не опознал: естественно, это был не гинеколог. Настоящего гинеколога нашли в шкафу, оглушенного ударом мраморной статуэткой «Ленин и дети». Горилла думала, что убила врача. К счастью для гинеколога он лишь потерял сознание.

Освободили девушку, но из её сбивчивой истерики ничего путного выудить не удалось. Впрочем, и не потребовалось: картина была ясна по наиболее адекватному рассказу тети Глаши, больничной уборщицы. С её слов я и составил первый протокол.

– А он полчаса назад пришел! – охотно болтала тетя Глаша. – Страшный такой, я его ещё спрашиваю: вы к кому, гражданин? А он говорит: друга навестить! И авоську мне показывает, а в ней три апельсина… Сам, подлец – теперь понятно мне – ишь, шмыг в смотровую к нашему доктору Гришину… Чуть ведь не убил его, мерзавец!

– Тётя Глаша, а девушка? – без особой надежды спросил я. Но, как ни странно, тетка знала и это.

– Пациентка она! – щебетала тетя Глаша, налегая на «е». – Знаю я, была уже… Она аборт хотела делать… С ней и парень ещё был – шустрый такой, как глист, с барсеткой и с магнитолой от машины…

– А сегодня она пришла одна?

– Не одна бы ходила – абортов бы не делала! – хмыкнула тетя Глаша.

Приехала вызванная милиция, и допросить громилу мне не удалось. Но потом в статье о себе «Академик и лейтенант милиции спасли две жизни» в «Комсомольской правде» я прочитал, что мужик этот звероподобный – Олег Шерстович Гаров, по кличке Гарик, рецидивист, сексуальный маньяк, сидел раньше за изнасилование, пришел на зоне к выводу, что все бабы – зло, и решил убивать их ножом через их «слабое место».

Так закончилось наше начало: Гарика поместили в тюремную лечебницу, потому что Мезенцев повредил ему бородой оба глаза, а я отбил ему правое яичко. Девушку отправили на реабилитацию, предварительно промыв и забинтовав раны на плечах и груди, нанесенные Гариком. Нас с Мезенцевым представили к особой медали МЧС РФ за спасение жизни человека.

***

И все же объяснения Мезенцева меня не устраивали. Мелькали слова «почуял», «подозрение», «интуиция» – но я ведь ясно помнил, что академик руководствовался показаниями странного барометра и действовал в соответствии с его циферблатом.

Что скрывает академик?

Обмывая на даче Мезенцева наши медали, я спросил его об этом напрямую.

– Я человек очень любопытный, Прокопий Порфирьевич! – сказал я после третьей рюмки «Абсолюта». – Почему вы скрываете от меня свой прибор?

С нами за шашлычным мангалом суетились спасенная нами Мариночка Булгак и крепко сбитая девушка со шрамом на скуле, Лана, личный телохранитель Мезенцева. Оставив их колдовать над мясом и белым вином, Мезенцев пригласил меня в дом.

Когда мы оказались в его рабочем кабинете, он поставил меня возле какого-то щита навроде рентгенного, а сам долго копошился в столе. Лишь много позже я узнал, что стоял тогда между жизнью и смертью: Мезенцев ему одному известным образом проверял параметры моих человеческих качеств. Если бы его что-то смутило, он бы уничтожил меня. Но мне повезло. Мое прошлое, мое воспитание и комплекс душевных переживаний оказались оптимой, и Мезенцев счел возможным быть со мной откровенным. Правда, не сразу, не тогда.

– Завтра в семь двадцать я заеду к вам в милицейское управление, – пообещал Мезенцев. – Тогда, мой юный друг, вы обо всем и узнаете. Кстати, у вас будет время отказаться от знания… Вы же помните, как писал Экклезиаст: «Во многоей мудрости многия печали, и приумножая познание приумножаешь скорбь…»

И мы вернулись к шашлыкам.

***

В первые наши встречи Мезенцев казался мне Богом. Теперь я подхожу к той черте, после которой он стал казаться мне дьяволом.

Тогда, на звенящей кузнечиками лужайке, окруженной сосновым бором, напитанной добрым янтарно-смоляным духом и солнечными брызгами света, я не знал и не мог догадываться, что до роковой черты остается не более 16 астрономических часов…

– Вы так красивы сегодня, Марина! – сказал я спасенной девушке.

– Давай перейдем на «ты»! – предложила она.

Мы перешли на «ты». Мы смеялись и шутили, мы были счастливы, и постепенно перестали что-либо вокруг замечать. Это был первый шаг к нашей любви, любви, без которой моя жизнь пуста и которой не суждено было продолжиться. Разве мог я тогда, опьяненный её каштановыми волосами и звонким смехом, воспринимать всерьез Мезенцева, бормотавшего как мантры:

– Слишком сильное смещение… Нет, очень сильное смещение…

Первый поцелуй Марина подарила мне среди вековых стройных сосен, где брызжет сквозь хвою расколотое закатное солнце, где пряно благоухает павшая прель и шумит в золотых, покрытых каплями ароматной смолы ветвях бродяга-ветер.

Мы целовались, как безумцы, забыв обо всем и всех. Мы поняли вдруг и всерьез, что любим друг друга в этой проклятой, безумной жизни, где все у нас было не так и не то…

А подлец-Мезенцев, жуя карский шашлык, политый вином, уснащенный луком и грибами, уже занес над нами свой топор всезнания.

– Эй, Дафнис и Хлоя! – прокричал он, ища нас в трех соснах. – Где вы там, мои юные друзья? Я хотел бы предложить вам встретиться завтра в Москве, в ресторане «Седьмое небо» – как вам? Расходы беру на себя…

Почему я не послушал тогда покойного отца, всегда учившего меня: «бесплатный сыр только в мышеловке»? Почему поддался мерзавцу-Мезенцеву на его халяву? Но откуда же я мог знать?

– Хорошо! – ответила за нас двоих моя Марина. – Давайте жить гуляючи!

Мезенцев чуть позже, при нас демонстративно позвонил в «Седьмое небо» и заказал столик у окна, чтобы обозревать панораму города. Подмигнул – дескать, не опаздывайте, все оплачено!

В тот день какое -то смутное предчувствие томило меня. Говорят, влюбленным свойственно ясновидение: так вот, провожая Марину до дома, целуя её на прощание в подъезде, я чувствовал беду. И когда девушка предложила остаться, я пошел к ней – не только потому, что желал её всем существом, но ещё и пытаясь прикрыть её от ощущаемой опасности.

Это была наша первая, она же брачная, она же последняя ночь. Мы были на вершине блаженства в её спальне, на её старой, скрипучей – но очень широкой кровати, где катались до утра, как обезумевшие.

С утра я пошел на службу – будь проклята служба! Мезенцев просил не волноваться: меня из милиции заберет он сам, а Марину отвезет в ресторан Лана. Это тем более было кстати, что метеорологи обещали на этот день дождь с грозой и градом, и тащиться нам, безмашинным, на это дурацкое «Седьмое небо» было бы не в радость.

***

В тот вечер разразилась страшная гроза с громом и молниями. И я даже обрадовался приезду Мезенцева на джипе, потому что иначе мне пришлось бы добираться до дома сквозь водную пелену, полувплавь, а так я поехал питаться на халяву, да ещё и в сухости.

Как я выяснил уже потом, телохранитель Лана привезла мою Марину на «Седьмое небо» и оставила за столиком делать заказ – «любой, что захочешь!» У Ланы были веские основания так говорить – никому не пришлось бы расплачиваться в любом случае…

– Надеюсь, ты меня поймешь! – сказал академик не вполне понятную мне фразу. – Шло слишком сильное смещение…

В семь часов двадцать восемь минут мы с Мезенцевым подкатили к башне, на вершине которой располагался злополучный ресторан со смотровой площадкой. Мезенцев закурил…

И молния ударила в бочонкообразное навершие башни, прямо в тот столик, что был заказан Мезенцевым якобы для всех нас – а на самом деле для одной Марины. Впоследствии судмедэкспертиза установила, что был испорчен громоотвод, прерван контакт заземления. Пожар унес двадцать жизней случайно попавших под Молох людей…

Я не хочу подробно это описывать. Думаю, всем понятны мои чувства: отчаянье, боль, гнев бессилия. Я бросился в башню ресторана – меня как-то оттащили и скрутили доброхоты, иначе я запекся бы заживо. Мезенцев меня не удерживал. Он смотрел на огонь, как завороженный и не проронил ни слова.

…Я стоял на коленях после успокоительного укола, в сполохах милицейских и санитарных маячков, в мерцании молний, плакал – и струи дождя текли по лицу вперемешку со слезами…

…Почему я не убил тогда Мезенцева? Тогда я не понял, что это его рук дело. Мне все ещё трудно было представить, что человек может так досконально знать будущее. Я не верил, что молниями можно повелевать. И я помнил, что Мезенцев спас Марину тогда, у гинеколога, за что даже получил медаль МЧС… Понимать в чем дело, я стал много позже, когда сопоставил события и слова академика…

ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННОЙ СТАТЬИ В. Н. МЕЗЕНЦЕВА ДЛЯ «НАУКИ И ЖИЗНИ»

…Много лет тому назад, 18 июля 1978 года на археологических раскопках в Киргизии близ озера Иссык экспедиция под моим руководством обнаружила Архей. Что такое архей? Перед нами из-под толщи пород предстала окаменелость, судя по всем данным, старейшая на земле. Она принадлежала к Архейской геологической эре и датируется более чем 900 миллионами лет до нашей эры.

Чисто визуально Архей – это субстанция, похожая на гроздь остекленевших капель, пузырьков, какие бывают под водой. Видимо, окаменелость – биологического происхождения. Архей стал величайшей научной сенсацией того времени. Мы нашли то, что вероятно, предваряло всю эволюцию животного мира!

Наконец-то стало возможным ответить на вопрос: что такое биологический ароморфоз – развивается ли он под влиянием обстоятельств или запрограммирован изначально?

Тогда мы ещё и предполагать не могли, что Архей станет куда более интересной разработкой. Компьютерные исследования руководимого мной института показали, что Архей – это хранилище невероятных, необъяснимых объемов информации. При трехмерном сканировании артефакта в компьютерные системы стала проникать некая иероглифическая информация, представленная многомерной картиной черточек и точек.

Сразу возникли две гипотезы. Доктор геологии, членкор АН СССР Александр Брускин предположил, что это инопланетное информационное послание, оставленное 900 миллионов лет назад и чудом дошедшее до наших дней. Коллектив Брускина приступил к дешифровке, которая длилась с 1986 по 1995 годы и никаких успехов не принесла.

Мой ученик, доктор физико-математических наук Арсен Полуян выдвинул в 1987 году встречную гипотезу: иероглифическая информация не плод сознательной деятельности, а отпечаток творения Вселенной. Когда частицы бомбардируют экран синхрофазотрона – писал Полуян – тоже возникает осмысленная картина материальной природы. Однако частицы бомбардируют экран стихийно, не подчиняясь разумной воле исследователя.

Мы спорили с покойным доктором Брускиным (он скончался в Израиле, в 1997 году), спорили до хрипоты. Я говорил, что иероглифический трехмерный рисунок не носит характера системы, поэтому дешифровать его невозможно: разумное вмешательство предполагает систему, бессистемное и есть стихийное.

– По-вашему Архей – игра природы? – иронически вопрошал этот фанатик технократической цивилизации. – Но вы осмотрели всю графику Архея?!

– Александр Михайлович! – говорил я ему. – Осмотреть всю графику Архея невозможно будет еще лет двести-триста, потому что ни одна вычислительная машина не может вместить в себя такой объем!

– Так откуда же вы знаете, что там нет системы?

– А откуда же вы возьмете средства дешифровки?

Арсен Полуян ежедневно звонил мне. Он пошел другим путем. Он предположил, что трехмерная графика черточек и точек – это отпечаток энергетических векторов. В момент непостижимого нам рождения современной Вселенной – писал Полуян – Архей непонятным пока образом «сфотографировал» энергетический разлет. Мир – это энергия. Материи нет и времени нет – материя это сгусток энергии, а время – это энергия движения частиц. Архей сохранил для нас первичные вектора направленности вселенской энергии.

Меня как ученого уже тогда потрясла и эстетически напугала картина мира, нарисованная учеником. Это был даже не черно-белый мир, а мир вообще одноцветный в стиле бессмертной картины Малевича «Негры ночью воруют уголь». Энергия – её однотипные потоки, водопады, завихрения, спиралеобразные конусы и воронки, её вектора и апексы заполнили мир без остатка, выбросив оттуда милые нашему сердцу иллюзии – и цвета и краски, и запахи и виды, и разнообразие и неожиданность. Мир доктора Полуяна работал как часы: без допущения какой-либо вероятности, четко и строго, по жесткой причинно-следственной линии.

Всякое будущее – потенциальное прошлое – формулировал Брускин доктрину своего оппонента Полуяна – в прошлом ничего изменить нельзя. Значит, и в будущем ничего изменить нельзя.

Брускин посмеялся над нами с Полуяном. Процитирую для точности его язвительные слова: «Итак, будущее и прошлое по Мезенцеву и Полуяну неизменны. Но как быть с их энергетической теорией времени? Время идет вперед только потому, что электрон вертится вокруг ядра, допустим, справа налево. Значит, если бы нашлась сила крутить электрон слева направо, то время пошло бы вспять? Но тогда и в прошлом и в будущем все можно поменять!»

Это был первый всполошивший мировую науку парадокс Архея.

Его назвали «парадоксом Брускина-Полуяна», примирив в этом названии двух непримиримых противников. «Время двинется вспять, если все частицы двинутся с прежней скоростью обратно своему нынешнему движению». Архей по теории Полуяна отражает начало движения частиц, их исходные вектора. При этом сами частицы – ничто, поскольку бесконечно делимы. Делим частицу на бесконечность – получаем ноль. От распада до ноля частицу удерживает энергия. Опять эта энергия!!!

До сей поры исследования Архея носили чисто теоретический характер. Но группа Полуяна вызвалась доказать, что практическая значимость Архея огромна. Черточки и точки Архея – начальные пункты движения векторов энергии. Построив продолжение до нынешнего участка энергетических полей от Архея, мы получим все прошлое как на ладошке: законы взаимодействия силовых векторов мы знаем, так что вся метаистория у нас в кармане.

Но сказав «а», Полуян должен был сказать жуткое «б». Продолжив от настоящего в будущее вектора сил мы… можем предсказать все грядущее Вселенной!

– Допустим, это так! – сказал я Арсену. – Но практически это опять ноль! Ведь нет никакой возможности рассчитать векторное движение на сегодняшней, завтрашней или даже послезавтрашней технике. Для этого нужно построить ЭВМ размером со Вселенную!

– А если выборочно? – спросил Арсен.

– А как сделать выборку? – парировал я.

Исследования Архея зашли в тупик, но мы с Арсеном получили пугающее право: смотреть на мир как на трехмерную пустоту безо всякого времени, в которой гуляет вихрь силовых векторов. Энергия гомоцентрично сжималась – получалась планета или камень. Энергия сжималась, у центра сжатия меняя направление на противоположное – рождалась звезда. Энергия скручивалась в сложные спирали наподобие ДНК – получалось животное или человек…

***

– …И вот в этой пустоте, – сказал Мезенцев, положив мне руку на плечо, определив по глазам, докуда я дочитал, – мне стало страшно, Кирилл. В этой пустоте я стал искать Бога.

– По-моему, – хмыкнул я, – Его уже нечего искать. Ваша картина мира предполагает его существование в обязательном порядке.

– Да? – грустно улыбнулся Мезенцев. – И почему же?

– Ну, материи нет! – загибал я пальцы, как ученик в школе. – Раз! Энергия в пустоте без времени – два! Начало мира из ничего, сиречь акт творения – три!

– Понимаешь, Кирилл… – начал было Мезенцев, но надолго умолк. Раскуривал свой любимый «Салем» и выжидательно, искоса смотрел на меня, боясь напугать своей тайной доктриной. Но все же решился. Этот груз академику не под силу было нести одному.

– Есть и другая точка зрения, Кирил… Это так называемый парадокс Мезенцева, и он основывается на бесконечной делимости ноля. Ноль бесконечен в силу этого деления. Ты представляешь себе дискретный ноль?

– Не очень… Но продолжайте, любопытно…

– Так вот, Кирилл, никакого акта творения не было…

– Да как же так…

– Помолчи! Сейчас я расскажу тебе страшную и последнюю доктрину материализма! Материи нет – так?

– Потому что нет неделимой частицы… – кивнул я.

– Времени тоже нет – так?

– Иллюзию времени создает скорость движения частиц…

– Что осталось?

– Энергия.

– Стоп! – Мезенцев глубоко затянулся и выпустил под потолок колечко сизого дыма. – А если энергию со знаком плюс сложить с антиэнергией под знаком минус и получится общий ноль? Не думал?

– Антиэнергию… То есть как… – холодея, переспросил я.

– Жопой об косяк! – рассердился Мезенцев. – Действие равно противодействию, слыхал? Вектора потушат друг друга.

– Энергии тоже нет? – шепотом переспросил я.

– Тоже нет. Общая сумма всех энергий равна нолю. Что осталось?

– Мы.

– Потом дойдем до «мы». Остается пока что трехмерная пустота. Она какая?

– Бесконечная…

– Значит, вправо от тебя сколько будет?

– Бесконечность…

– А слева?

– Бесконечность…

– Точка, во все стороны от которой можно отложить равные радиусы, является центром шара! – скрипучим голосом школьного учителя выдал академик. – Понял?

– То есть я центр шара Вселенной… И вы центр шара Вселенной… и Полярная звезда – центр шара вселенной… То есть мы в той же точке, где и Полярная звезда…

– Ага… – кивнул Мезенцев, попыхивая «Салемом». – Трехмерная пустота тоже юк…

– Не понял.

– Это по-татарски – «нет»… – зачем-то заметил академик, хотя я его не про то спрашивал. – Думаешь, я тебе софизм выдумал? Ладно, подойдем иначе: точка на плоскости – что это в объеме?

– Прямая линия, – пожал я плечами, не понимая к чему он клонит.

– Ладно… – удовлетворился Мезенцев. – Геометрию помнишь? Пересечение прямых – это что?

– Точка.

– Та самая наша точка на плоскости, ставшая прямой. То есть все прямые пересекаются в одной и той же точке!

– Кроме параллельных, – устало возразил я.

– Мы в объеме! – предупредил Мезенцев. – Тут неевклидова геометрия. Геометрию Римана помнишь?

– О том что нет параллельных прямых?! – спросил я, хотя в вопросе уже был ответ. Кончики пальцев на ногах заметно оледенели, по спине побежал озноб. Мезенцев крутил передо мной интеллектуальный фильм ужасов, и чем дальше – тем страшнее было воспринимать его беспощадные силлогизмы…

– Мы – точка… – вздохнул Мезенцев, – мы всего лишь сраная точка, мать её… Объема нет… А время… Относительно его все же можно допускать, так ведь? Если от числа отнять «икс» и число останется самим собой, то что такое «икс»?

– Ноль, – обреченно подсчитал я.

– Если от бесконечности времени отнять срок нашей жизни, то останется бесконечность же. Мы ноль в пространстве и ноль во времени… Нас попросту нет, Кирилл, как нет и этого мира…

– Но очевидность, Прокопий Порфирьевич! – возразил я, решив прибегнуть к методу Декарта. – Мы же слышим друг друга! Осознаем! Ощущаем! Мы мыслим, следовательно, мы существуем!

– Мы мыслим на протяжении нулевого отрезка времени. До этого времени нас ещё нет. После него мы уже ни о чем не мыслим. А нулевой отрезок – он и есть нулевой отрезок…

***

Однажды (в 1987 году) Мезенцева осенила догадка. Он попросил Арсена Полуяна произвести в гидрометрической лаборатории серию странных опытов. Полуян опытам большого значения не придал, послав в гидрометрическую молодого аспиранта Расфара Тухватуллина, отчего работы по анализу обратной реакции носят в науке имя «Феномен Тухватуллина», а не его руководителя Полуяна. Тухватуллин изучал возмущения потока при сильном энергетическом всплеске. Грубо говоря, он бросал камешки в воду и следил за кругами от камешков. В ходе фото-видео-замеров он смог воспользоваться простой истиной: после падения камня валик воды идет не только вниз, но и вверх по течению, против течения потока.

Дугу, уходящую вопреки течению, Тухватуллин изучал с особым пристрастием. Благодаря его монографии «Угловое возмущение основного вектора» наука получила возможность по возвратной дуге судить о величине брошенного камня, его массе, даже его форме. Природа не обделила аспиранта Тухватуллина сметкой, и он разработал десятки методик определения параметров камня по волне.

Теперь методики Тухватуллина Мезенцеву предстояло наложить на теорию времени. Мезенцев принял время в качестве равномерного потока (того самого основного вектора). Скорость времени увеличивается с повышением температуры и падает с её уменьшением. Мезенцев мог бы обосновать это элементарным хранением продуктов в холодильнике, но он исследовал северные и южные группы морских беспозвоночных и установил, что северные живут в среднем в два раза дольше южных (это вошло в науку как биохрональный закон Мюррея-Мезенцева). Корректируя время на температурные изменения, мы получаем общую среднюю скорость его течения (то есть движения частиц).

Методики Тухватуллина, позволявшие изучать камень по кругам, имели здесь огромное практическое значение: ведь если ниже по течению дуга образуется ПОСЛЕ, то выше по течению она образуется ДО падения камня. Математическая модель Тухватуллина (более вежливо назвать её моделью Полуяна-Тухватуллина) легла в основу изучения возмущений времени. Мощные энергетические всплески, подобно камню, должны были распространять волну вокруг себя не только вниз но и вверх по реке Хроноса.

Значит – делал вывод Мезенцев – за определенное время до какого-либо события мы можем воспринять энерговолну от него. Угловое возмущение основного вектора животные и люди чувствовали всегда – писал тогда восторженный Мезенцев. Собаки и кошки воют и даже болеют перед землетрясением или большим наводнением. Более примитивные животные используются в качестве живых определителей грядущей беды.

Люди в истории не раз отмечали «знамения» великих потрясений, в основе которых лежит смутное, внутреннее ощущение беды. Хроники древности и средневековья практически каждое крупное историческое событие сопровождают такими «знамениями». Перед мировыми войнами наблюдался серьезный всплеск рождаемости – как будто биосфера пыталась заранее компенсировать будущие потери…

Но поток времени, естественно, гораздо сложнее потока воды или даже электропотока. Возникает парадокс: если некто ощутил энерговолну и даже её рассчитал, посредством своего знания устранил причину волны – что тогда? Получится, что жесткая причинно-следственная связь распадется: ведь следствие есть, а причины ниже по потоку времени уже нет! Круги расходятся, а камень не брошен!

К чему это может привести? Ученые круги отвечали по разному: одни считали, что вообще ни к чему, другие прогнозировали полный коллапс Вселенной. Кандидат ф-м. н. Финогентов писал Мезенцеву: «Цепная реакция волны после угловой коррекции при устранении волны исчезает. Она остается только в нашей памяти как абстрактное нематериальное явление, как некая несбывшаяся гипотеза прошлого и никак не влияет на реальность».

Но академик Гатауллин почти в то же время вычислял по своей методике: «Товарищ Мезенцев! Устранение причины материального явления приводит к тому, что это материальное явление становится частью антимира. Свято место пусто не бывает: явление с устраненной причиной причинно привязывается к нолю, парадоксально восходит от ноля к материальным величинам и стало быть, будет иметь тенденцию возрастать до бесконечности…»

Все эти сценарии интересовали тогда только ученых: никаких реальных возможностей математически исследовать энерговолну пред-явления не было. Мезенцев рассуждал дальше: известно, что наиболее чувствительными к энерговолне являются наиболее примитивные животные. Стало быть, Архей должен воспринимать будущее вообще как живую реальность…

Так произошла сцепка проекта «Архей» и проекта энерговолн.

***

На даче Мезенцева созревали яблоки. Вокруг дачи раскинулись бескрайние поля краснеющей гречихи. И олигарх, медиамагнат Осиновский не отказал себе в удовольствии пройти полкилометра пешком, оставив на повороте проселка бронированный лимузин и охрану. Он чутьем древних своих предков осознавал, что к оракулу не входят, бряцая броней. Бориса Соломоновича Осиновского интересовало будущее – а будущее знали только Бог… и Мезенцев.

Академик вышел навстречу незваному гостю, и Осиновского испугала эта осведомленность оракула: ведь он ехал сюда в глубочайшей тайне и инкогнито. Но для академика Мезенцева не было тайн.

– Приветствую вас, Борис Соломонович! – ничуть не удивившись, вяло пожал протянутую руку Мезенцев. – Как дорога? Не растрясло?

– Благодарю… я в порядке… совершенно в порядке…

– Ну, тогда не откажите – чайку-с на террасе!

– С большим удовольствием…

Они уселись в плетеные кресла, и доверчивые яблони прямо к их рукам склоняли литые плодами ветви. Дул свежий ветерок и хозяин трех телеканалов настороженно крутил по сторонам желтой, овальной, как лимон, лысеющей головой с неопрятным пушком на лысине.

– Чай-то у меня особый! – бормотал Мезенцев. – С жасмином и мелиссой… Все свое, Борис Соломонович, все с участка… Лана, вели Даше подать крыжовенное варенье…