Kitabı oku: «Русская революция. 1917», sayfa 3

Немало хлопот доставляли нам в первые революционные дни министры, высокопоставленные сановники, генералы и полицейские, содержавшиеся в правительственном павильоне. На память приходят некоторые эпизоды. Помню прибытие совсем крошечного глубокого старика Горемыкина, дважды занимавшего должность премьер-министра. Утром кто-то пришел ко мне с сообщением о его аресте. Я направился в кабинет Родзянко, куда его препроводили. Увидел сидевшего в углу очень старого господина с непомерно отросшими бакенбардами, сильно смахивавшего на гнома в своей меховой шубе. Вокруг стояли депутаты, священники, крестьяне, служащие, с любопытством рассматривая знаменитого государственного деятеля с орденской цепью Андрея Первозванного на груди. Старик, которого вытащили из постели, улучил момент, чтобы нацепить ее на шею поверх старой ночной фуфайки. Пожалуй, арест Горемыкина произвел на депутатов еще большее впечатление, чем накануне арест Щегловитова. Умеренные волновались, гадая, не лучше ли отпустить его, и с большим любопытством следили, как я поведу себя, оказавшись лицом к лицу с сановником очень высокого ранга, действительным статским советником первого класса.

Я начал с обычного вопроса:

– Вы Иван Логинович Горемыкин?

– Да, – ответил он.

– Именем революционного народа вы арестованы. Взять под стражу, – добавил я, обратившись к помощнику.

Появились солдаты, встали по обе стороны от Горемыкина. Некоторые депутаты, явно тревожась за «его высокопревосходительство», придвинулись поближе к сильно озадаченному и сокрушенному старцу, попытались с ним заговорить, выражая симпатию и сочувствие. Я их попросил отойти. Горемыкин поднялся со стула, мрачно звякая орденской цепью, и последовал за мной в правительственный павильон под угрюмое молчание депутатов.

Я уже говорил, что в то время многие депутаты еще не видели глубокой враждебности петроградского населения к представителям старого режима, не понимали, что их арест и строгая охрана не позволяют толпе устраивать самосуд. Помню, как они из лучших побуждений требовали освободить Макарова, бывшего министра внутренних дел, министра юстиции и сенатора. Когда он занимал пост министра внутренних дел, массовый расстрел рабочих Ленских золотых приисков 17 апреля 1912 года вызвал гневное возмущение всей страны. Отвечая на думский запрос по этому поводу, Макаров нечаянно бросил печально известную фразу: «Так было, так будет».

Нетрудно представить, что ожидало бывшего министра, если бы демагоги и провокаторы, уже старавшиеся разжечь народный гнев, добились его выхода на свободу. Освобождение Макарова, скорее необдуманное, чем злоумышленное, произошло к вечеру. К моменту моего появления он уже покинул кабинет председателя Думы. Я спросил, где его искать, услышал в ответ, что, наверно, он поднялся в расположенную на антресольном этаже квартиру, опасаясь ночью возвращаться домой. Захватив с собой двух солдат, я помчался наверх, позвонил в дверь. Открывшая дама испуганно вскрикнула при виде солдат с примкнутыми штыками. По возможности успокоив ее, я осведомился, здесь ли Макаров, получил утвердительный ответ и попросил проводить меня к нему. Найдя его в комнате, куда меня провели через столовую, объяснил, что он освобожден по недоразумению, принес извинения за беспокойство и доставил арестованного в правительственный павильон.

Несколько позже в тот же вечер 13 марта я шел по коридору, ведущему к запасным помещениям Временного комитета Думы, и у дверей зала, где недавно располагалась канцелярия Протопопова, меня остановил мужчина странного неопрятного вида, лицо которого мне показалось знакомым. Когда он обратился ко мне, именуя «превосходительством», голос тоже прозвучал знакомо.

– Я пришел к вам, – сказал он, – по собственной воле. Пожалуйста, арестуйте меня.

Я пригляделся… Это был не кто иной, как Протопопов собственной персоной! Дрожа от страха, он рассказал, что два дня прятался в пригороде, но, узнав, что с задержанными в Думе хорошо обращаются и я несу за них особую ответственность, решил сам явиться и сдаться. По крайней мере, так он объяснил. Мы стояли у самых дверей его прежней канцелярии, никто пока не появлялся. Я хорошо понимал: он боится, чтобы о его присутствии здесь не узнали, так как его весьма настойчиво разыскивали. Пожалуй, в то время этого беднягу в России ненавидели больше всех, кроме самого царя.

– Очень хорошо, что пришли, – мягко сказал я, – только молчите. Пойдемте скорей, и постарайтесь не привлекать к себе внимания.

Я облегченно вздохнул, когда за ним закрылись двери правительственного павильона.

Кажется, вечером 14 марта ко мне на заседании Военной комиссии подбежал перепуганный бледный мужчина и сообщил:

– В Думу привезли Сухомлинова⁵. Солдаты страшно возбуждены. Готовы растерзать его в клочья.

Я выскочил в коридор. Впереди сгрудилась разъяренная толпа, не способная сдерживать гнев, с глухим угрожающим ревом обступающая презренного старика, изменника родины. Казалось, на него вот-вот бросятся и разорвут на куски. Не могу без ужаса вспоминать эту кошмарную сцену. Бывшего военного министра окружала охрана, численности которой было недостаточно, чтобы уберечь его от ярости толпы. Но я твердо решил не допускать ни малейшего кровопролития. Собрал и возглавил охрану, приказал солдатам следовать за мной. Мы несколько минут пробивались сквозь плотную массу взбешенных солдат. Мне пришлось собрать всю силу воли и с максимальной осторожностью и тактом сдерживать людской поток, грозивший смести все барьеры и захлестнуть нас. Выбравшись наконец из Екатерининского зала, я возблагодарил небеса. Дальше надо было идти по правому коридору между залом и боковым входом в большой зал думских заседаний, который был, к счастью, пуст, но в полукруглом зале у дверей правительственного павильона уже собрались солдаты. Там мы пережили самый страшный момент.

Думая, что Сухомлинова освобождают, толпа решительно двинулась к нам. Мне пришлось поспешно прикрыть его собственным телом. Ничего не оставалось, как встать между ним и нападающими. Я крикнул, что не позволю убить его, опозорив революцию. Объяснил, что он попросту переводится под мою охрану. Действительно ужасный эпизод: я один оказывал сопротивление обезумевшим солдатам, защищая своей грудью изменника. Они на миг нерешительно заколебались, и я выиграл партию. Толпа начала отступать, Сухомлинова удалось втолкнуть в открывшуюся дверь, которая за ним закрылась. Охрана скрестила штыки. Появление Сухомлинова в правительственном павильоне возмутило задержанных. Никто не желал сидеть рядом с ним, никто не скрывал своего отвращения, находясь с ним в одном помещении.

Понятно, как трудно было уберечь арестованных от возможной судьбы. Сначала они не скрывали страха перед тем, что их ожидает после «проклятой» революции, прекрасно помня свои злодеяния. Одни, например Белецкий, Протопопов, бывший военный министр Беляев, навлекли на себя презрение собственной трусостью. Другие, в том числе Щегловитов, Макаров и Барк, проявили, напротив, огромное мужество и достоинство. Безусловно, никто не надеялся на хороший конец. Впрочем, все быстро поняли, что революция не превратится в пародию на самодержавие, и не только успокоились, но уже с доверием приняли от меня и моих коллег заверения, что их жизнь в наших руках в безопасности, никто им ничего плохого не сделает.

Правые упрекали и до сих пор упрекают меня за снисходительность к левым, то есть к большевикам. Они забывают, что, согласно выдвинутым ими самими принципам, я должен был сначала подавить не левых, а правых, не имея права проливать кровь большевиков, тем более пускать моря крови в первые недели революции, когда, рискуя своим авторитетом и престижем в глазах народа, возражал против требования суровой кары царю, всем членам свергнутой династии и их пособникам.

Я всегда остаюсь убежденным противником террора в любой форме и никогда не считал «слабостью» гуманность нашей мартовской революции. Истинная душа русского народа мягка, снисходительна, чужда ненависти. Это наследие нашей культуры, глубоко человечной, возвышенной страданием русской культуры. Помня о декабристах, Владимире Соловьеве, Толстом, Достоевском, Тургеневе, о великой упорной борьбе русской интеллигенции с лакеями и палачами Николая II, могла ли русская революция не отменить смертную казнь, классическое орудие самодержавия, повсюду воздвигавшего «ее величество гильотину»?

С глубокой верой в справедливость нашего дела мы начали революцию, стремясь создать новое Российское государство, основанное на любви, гуманности и терпимости. В один прекрасный день наша надежда осуществится, ибо все мы в то время посеяли зерна, которые обязательно принесут плоды. Теперь же взоры наши затуманила кровавая пелена, люди как бы утратили веру в созидательные силы любви к ближнему, прощения, снисхождения, единственно способные питать и поддерживать жизнь и культуру страны. Сегодня можно с уверенностью утверждать, что гуманность революционного правительства не свидетельство его слабости, а положительный факт, что бы ни говорили. Напротив, оно со всей силой воли и характера поспешило предотвратить всякое кровопролитие, преодолевая в себе и в других поползновения к ненависти и мести, порожденные вековой самодержавной властью.

Сила нашей русской революции в том, что она триумфально победила своих врагов, пусть на день или даже на час, не кровопролитием и террором, а одной любовью, милосердием и справедливостью. Может быть, это только фантазия? Может, сама революция совершилась лишь в моем воображении? Впрочем, теперь она представляется вполне реальной. В данный момент Россия утопает в крови. Все ненавидят друг друга, хотят уничтожить. Но это пройдет. А если не пройдет, если русский народ никогда не поймет красоты и величия своего первого порыва, то придется признаться, что наша революция была не прелюдией к новой жизни, о которой все мечтали, а эпилогом гибели культуры народа, которой суждено кануть в пучину истории.

Вновь вспоминаю, как первую группу высших сановников царского режима переводили из правительственного павильона в Петропавловскую крепость. Было это ночью 16 марта. Не хотелось держать этих заключенных в камерах, освященных страданиями целых поколений русских революционеров, начиная с Новикова⁶, декабристов и заканчивая нашими современниками. Но 12 марта прочие тюрьмы были разгромлены, Петропавловская крепость осталась единственным местом, где можно было без опасения разместить неожиданных «постояльцев». Стены старой крепости не содрогнулись, принимая тех, кто еще недавно подвергал мучениям и смерти самых благородных и храбрых борцов за свободу.

Город еще не успокоился, когда мы сочли необходимым перевести министров в крепость. Делать это средь белого дня было очень опасно, план полностью бы разоблачился. Приняв решение, мои коллеги установили наблюдение за правительственным павильоном, я назначил отправку на ночь, не предупреждая даже охрану. Все приготовления завершились к полуночи, после чего я лично попросил арестованных готовиться к отъезду, не сообщая, куда их переводят и почему. Их было восемь: Щегловитов, Сухомлинов, Курлов, Протопопов, Горемыкин, Белецкий, Маклаков и Беляев.

Тайная отправка, враждебные лица солдат перепугали высоких сановников. Некоторые совсем лишились самообладания. Щегловитов сохранял спокойствие, но, наверно, в глубине души вспоминал многочисленные жертвы, которые по его приказу точно так же в ночной тиши тащили в крепостные казематы, в другие тюрьмы, на место казни. Протопопов с трудом держался на ногах; кто-то, кажется Беляев, тихо попросил меня сейчас же сказать, грозит ли ему казнь.

Я вспомнил о Горемыкине, шагнул к нему. Он так и не сбросил меховую шубу, но я заметил исчезновение орденской цепи Андрея Первозванного.

– Где ваш орден? – спросил я.

Сильно возбужденный и смущенный старик что-то забормотал, как застигнутый с поличным школьник.

– Вы его сняли? – допытывался я.

– Нет.

– Но где же он?

Бедняга знал, что ему не позволят взять с собой лишние предметы, но был не в силах расстаться со своей игрушкой; наконец он решился расстегнуть пиджак и жилет, начал вытаскивать спрятанную под рубашкой цепь. Я сделал для него исключение, разрешив оставить орден.

Говоря о переводе министров, вспоминаю беседу, которую я имел 12 марта со Щегловитовым сразу после его заключения в правительственном павильоне. Он там еще находился один, чем я и воспользовался, когда попытался его убедить, если он сколько-нибудь любит свою страну и хочет искупить прошлое или хоть как-то послужить России, связаться по телефону с Царским Селом, с кем угодно, объяснив властям бессмысленность всякого сопротивления и посоветовав сдаться на милость народа. Он решительно отказался.

Вернусь к событиям 13 марта. Как я уже говорил, прибытие частей гарнизона и всех гвардейских полков, включая отряд личной царской охраны, сильно укрепило положение Думы. Полиция на улицах оказывала слабое сопротивление, хотя на окраинах продолжалась перестрелка. Нас не интересовали остатки сопротивляющихся сил; больше всего в тот момент беспокоило положение в провинции и особенно в Москве, откуда еще не поступало никаких известий. Ситуация в целом пока не прояснилась, передвижения и намерения Николая II оставались загадкой. Зачем он отправился из Ставки в Царское Село? Теперь я думаю, что он уехал в Царское, не отдавая себе отчета в безнадежности ситуации, возможно надеясь успокоить Думу, пойдя на уступки. Возможно, поддался желанию повидаться с семьей, тем более что обожаемые им дети в то время болели.

Однако все было не так просто. В любом случае он не принял бы никакого решения, так как мы не могли позволить царю доехать до Царского Села, находящегося совсем рядом со столицей. Не имея возможности или желания взять на себя организацию армии сопротивления, он нашел бы там людей, способных на это вместо него. Думский Временный комитет решил не пускать царский поезд в Царское Село, остановить его на пути, направив к царю парламентариев. Все считали его отречение скорым и неизбежным. Еще в начале зимы в высших петроградских сферах обсуждались проекты государственного переворота, о многих была осведомлена даже армия, и все они предусматривали отречение Николая II.

Наш комиссар путей сообщения Бубликов лично следил за движением царского поезда. Кратчайший путь от Могилева до Царского проходил через Витебск и станцию Дно, занимая четырнадцать – шестнадцать часов. Царь выехал из Могилева утром 13 марта. Временный комитет приказал остановить поезд на станции Дно. Время шло. Минула полночь. Наконец мы узнали, что поезд направляется к Пскову, где находился штаб командующего Северным фронтом. Это свидетельствовало о намерении царя опереться на армию. Уже не помню, долго ли мы играли в кошки-мышки, но маленькая «мышка» очень ловко гонялась за «кошкой». Узнав, что путь через Дно закрыт, царь приказал направить поезд на Бологое, откуда идет железная дорога к Петрограду и Москве. Мы приказали закрыть дорогу на Бологое. Царь и его свита впервые осознали, что им не удастся проехать в нужное место, и поняли, что власть перешла в руки ненавистной Думы.

Под Бологим царский поезд опять повернул к станции Дно и продолжил движение к Пскову. Было это на рассвете 14 или 15 марта, точно не припомню. Кажется, 14-го, хотя, с другой стороны, смутно вспоминаю, что в тот самый день Родзянко пытался связаться с поездом по телефону. Возможно, царь, желающий встретиться с Родзянко, был уже в Пскове. Впрочем, это не имело большого значения, так как утром 15 марта командующий Северным фронтом генерал Рузский не только получил телеграмму Родзянко с требованием от имени Думы отречения царя, но и обсудил этот вопрос с генералом Алексеевым, находившемся в штабе. Армия не возражала против отречения государя. Несмотря на чисто формальное предложение, чтобы царь отрекся в пользу сына, а его брат, великий князь Михаил Александрович, был назначен регентом, судьба династии уже решилась. Я вовсе не хочу сказать, будто Родзянко и прочие члены Временного комитета ловко провели Николая II, предлагая отречься на таких условиях. Совершенно напротив, я убежден, что утром 14 марта они искренне верили в возможность найти с Михаилом Александровичем общие цели на благо России. И сами обманулись. Я со своей стороны никогда ни минуты не видел возможности осуществить этот план, но в тот момент не трудился высказывать возражения. Сама логика событий лишала подобные комбинации и проекты всякого смысла.

Здесь надо отметить, что все меры по перехвату царского поезда и прекращению его связи с фронтом с целью принудить царя к отречению принимались без всякого участия со стороны Совета, который к вечеру 13 марта уже располагал достаточной силой, чтобы приступить к действиям в качестве органа власти такого же ранга, как думский Временный комитет. Военная секция Совета начала соперничать с думской Военной комиссией, независимо рассылая оперативные приказы. В ответ на распоряжения, отданные по гарнизону полковником Энгельгардтом, военная секция Совета издала ночью 14 марта знаменитый «приказ № 1». Дальше я скажу об этом подробней, а сейчас ограничусь упоминанием о моменте его появления. Должен также заметить, что касался приказ одного Петроградского гарнизона и имел не больше и не меньше значения, чем приказы полковника Энгельгардта. Я особенно это подчеркиваю потому, что «приказ № 1» сыграл роль мощного орудия в нападках против Временного правительства в целом и меня в частности. Не вдаваясь пока в детали, хочу раз и навсегда заявить, что ни Временное правительство (еще не сформированное), ни я не имели об этом приказе понятия. Возможно, читателю интересно будет узнать, что я лично впервые прочел его текст в Лондоне в декабре 1918 года. Пресловутый приказ не предусматривал никаких результатов, не имел никакой цели, только констатировал полный развал Петроградского гарнизона, лишенного всякой власти.

Это особенно чувствовалось 13, 14 и 15 марта в отсутствие офицеров. Солдат, позабывших о дисциплине, лишенных привычных обязанностей, очень трудно было призвать к порядку. Бесконечно ходившие слухи о контрреволюционных заговорах, готовившихся офицерами (многие из которых скрывались) и высшим армейским командованием, только подогревали страсти. Агитаторы изо всех сил старались настроить людей против командиров. Должен сказать, что разумные силы, начиная с Родзянко и Исполнительного комитета Думы и заканчивая Чхеидзе и Исполнительным комитетом Совета, прилагали все усилия, чтобы покончить с царившим в Петроградском гарнизоне беспорядком и спасти офицеров от истребления. Чхеидзе, Скобелев, другие члены Комитета постоянно выступали перед солдатами, опровергая ложные слухи о контрреволюционных симпатиях офицерства, призывая к доверию и солидарности. Мы с Чхеидзе направили обращение к гарнизону, объясняя, что пропаганда против офицеров, исходящая якобы от руководителей социал-демократической партии и эсеров, просто ложь, разносимая провокаторами. Офицеры Петроградского гарнизона поспешили принять резолюцию с подтверждением своей верности революции и Думе. Ее засвидетельствовали своими подписями Милюков, Караулов и я. Резолюция распространилась в огромном количестве экземпляров, и я в завершение своего первого выступления в качестве министра юстиции призвал солдат подчиняться офицерам и соблюдать дисциплину.

Одним словом, любые обвинения, будто кто-то из членов правительства сеял рознь между солдатами и офицерами, чистая клевета или следствие полной неосведомленности о фактах. Из-за исключительного положения дел в столице полковник Энгельгардт, Гучков, Караулов, Родзянко, Чхеидзе, я и все имевшие дело с Петроградским гарнизоном в первые дни революции были вынуждены говорить только об офицерах, верных народу и революции, а не об офицерстве в целом. Ситуация обязывала, ничего нельзя было поделать. Недоразумения вскоре развеялись, оставив, однако, кое-какие неизгладимые следы.

С первых дней революции провокаторы, германские агенты, вышедшие на свободу заключенные, бывшие каторжники начали настраивать против нас общественное мнение. Чтобы понять масштаб и опасность этой бурной деятельности, достаточно вспомнить, что только Департамент полиции располагал тысячами агентов, агитаторов, информаторов, шпиков, действовавших среди петроградских рабочих, солдат, интеллигенции. Работало и значительное количество вражеских агентов. Эти господа усердно трудились, усугубляя анархию и беспорядок. Печатали и распространяли призывы к убийству, разжигали ненависть, сеяли раздоры, распространяли слухи, явно лживые, но производившие на население немалое впечатление. Однажды (по-моему, 14 марта) я получил известие, что кипы прокламаций самого абсурдного содержания, с призывом к анархии, массовой бойне, подписанные предположительно социал-демократической партией, лежат в помещении, которое занимает Совет. Заметив, что вокруг кабинетов вертится множество подозрительных личностей, я отправился туда и быстро обнаружил кучи листовок, дурно напечатанных крупными буквами на хорошей бумаге, добытой, очевидно, в полиции. Я, естественно, поспешил их конфисковать, но не было уже возможности вовремя перехватывать все документы подобного типа, слишком много негодяев занимались их распространением.

В то же самое время пришло «заслуживающее доверия» сообщение о революции в Германии, сопровождавшееся настойчивым призывом протянуть братскую руку восставшему немецкому пролетариату. Революция в Берлине в марте 1917 года! И, подумать только, нашлись наивные люди, которые в это поверили! Нашлись порядочные люди, которые разъезжали в машинах по городу, разбрасывая листовки с известием о мифической революции! Народ верил, ибо в тысячах сердец горела вера в русскую революцию, которая должна зажечь сердца рабочих всего мира, подвигнуть рабочих и крестьян всех стран в едином порыве восстать и покончить с братоубийственной войной.

Было бы огромной ошибкой приписывать подобные пацифистские настроения невежеству одних и предательству других. Действительно, была сильная и наивная вера в международную солидарность, безусловно весьма желанную, но реально не существующую. В воображении русских социалистов – рабочих и интеллектуалов – родился общий тип рабочего англо-франко-германского социалиста, абсолютно неведомый рассудочной, практичной, материалистической Европе. Воображаемый европейский пролетарий существовал лишь в идеализированном представлении простого русского рабочего или интеллектуала, то есть голодного мечтателя, которому на белом свете негде голову приклонить, тогда как самый простой западноевропейский рабочий, далеко не лишенный необходимого, не отказывал себе и в определенном комфорте. Возможно, это покажется парадоксальным, но истина, тем не менее, в том, что российский пролетариат гораздо бы меньше ненавидел и боролся с буржуазией и интеллектуалами в своей стране, если бы просто понял, что ни в Европе, ни в целом мире нет ни таких социалистов, ни такого социализма, какой он исповедует. Но он этого не понял, по-прежнему слепо, фанатично веря в немедленное наступление социалистической эры, а когда огонь этой веры угас, погубил свою несчастную страну. Все трагические события, обрушившиеся на Россию после великой революции, произошли не вследствие взрыва примитивных варварских сил, как считают некоторые уважаемые зарубежные мыслители и большинство представителей «образованных» слоев России. Характер породивших их причин, как материальных, так и духовных, гораздо сложнее.

Утром 12 марта Родзянко отправил царю вторую телеграмму с призывом немедленно принять меры и следующим предупреждением: «Завтра может быть уже поздно». Пророчество оказалось справедливым. В ночь с 12 на 13 марта стало ясно, что уже поздно спасать династию, дом Романовых навсегда ушел из российской истории.

В ночь с 13 на 14 марта перед нами стояла только одна трагическая проблема: как спасти Россию от развала и анархии, распространявшихся с ужасающей скоростью.

В сложившейся ситуации и такой постановкой задач, которые стране надо было решать на фронте, возникла насущная необходимость в новом правительстве. Страна не могла двигаться дальше без руля и ветрил, лишенная всякого управления не только на данный момент, а, наверно, дня на три. Правительство, представленное князем Голицыным и Протопоповым, было парализовано с утра 11 марта, и с той самой минуты в России не существовало никакой верховной власти. Больше нельзя было медлить, процесс развала шел с молниеносной быстротой, угрожая разрушить весь государственный аппарат. В таком случае никакое правительство не сумело бы овладеть ситуацией. Судя по происходящему, крах казался совсем близким. Надо было спешить, во что бы то ни стало немедленно принимать решения. Наша задача требовала реальной работы, а не бесконечных дискуссий. Приходилось рисковать, не рассчитывая. Мучительно чувствовалось, что каждая минута промедления, нерешительности, тщательных раздумий наносит непоправимый урон. Сколько таких минут было потеряно в те дни, когда любая из них равнялась месяцам и годам обычной жизни! Простой человеческий разум терялся в этом вихре, сильно отставая от головокружительного развития событий.

Тем не менее, к утру 14 марта в общих чертах были намечены основные принципы и программа нового правительства, после чего представители высших классов и буржуазии вступили в переговоры с демократами, представленными Исполнительным комитетом Совета. Я не могу об этом рассказывать, поскольку в них почти не участвовал. Присутствовал редко, лишь несколько раз, ни во что не вмешиваясь, едва слыша, о чем там говорилось. Обсуждался проект формирования Временного правительства почти исключительно из «буржуазных» министров; Совету предназначалось всего два портфеля. Временный комитет Думы предложил Чхеидзе пост министра труда, мне – министра юстиции. Подобная вполне ожидаемая комбинация объяснялась еще существовавшей иллюзией, будто Дума и высшие правящие классы сохраняют за собой власть в стране.

Предложение думского Временного комитета делегировать двух членов Совета в формируемое правительство Исполнительный комитет Совета обсуждал днем 14 марта. По этому случаю последний принял резолюцию, о которой я выше уже упоминал.

В ней объявлялось, что представители революционной демократии не могут войти в кабинет Временного правительства, потому что оно буржуазное, как и сама революция. Не знаю, по каким соображениям социалистические книжники и фарисеи подтолкнули Исполнительный комитет Совета к такому решению. Скажу лишь, что, узнав о нем, я счел его в высшей степени абсурдным, поскольку было ясно, что вся власть находится в руках самого народа. Было ясно, по крайней мере мне, что революцию совершил весь народ, вся страна, и вопрос о правительстве должен решаться в широком плане, в национальном масштабе, в духе разработки реальной политики.

В тот самый день 14 марта я вдруг увидел перед собой весьма непростую альтернативу, вынужденный выбирать одно из двух: либо выйти из Совета, продолжив работу в правительстве, либо остаться в Совете, отказавшись войти в кабинет. И то и другое казалось равно неприемлемым. Дилемма полностью заняла мои мысли, решение не давалось, так как не было ни времени, ни возможности думать в творившемся целый день вокруг хаосе.

В тот же день общая ситуация вновь доставила нам повод для сильного беспокойства. Начали циркулировать слухи о катастрофе, разразившейся в Кронштадте. В Петрограде на офицерскую гостиницу («Асторию») напали «хулиганы», ворвались в номера, перепугали женщин, творили всевозможные безобразия. Одновременно в столице и Думе быстро распространялась новость о прибытии в Царское генерала Иванова с войсками. Хотя тут бояться было нечего, заполнившая Думу толпа очень нервничала, волновалась из-за неопределенности положения в целом. Около одиннадцати утра прибыли почти все великие князья засвидетельствовать свою лояльность к Думе. Среди них реальный «претендент» на трон великий князь Кирилл, а также Николай Михайлович и другие. Солдаты продолжали брататься с народом. Стрельба стихла; за исключением отдельных случаев насилия, казалось, в городе восстановился порядок. Появилась городская милиция, был назначен новый революционный начальник. В общем, все неустанно старались восстановить дисциплину при активном участии Гучкова, которому завтра предстояло стать военным министром.

Тем временем революция триумфальным маршем шагала по провинциям. Хорошие новости прибыли из Москвы, где, по словам очевидца, «все шло, как часы». Революционные вести встречались с единодушной радостью. Никогда не забуду, с каким удовольствием я, приехав 20 марта в Москву, дышал чистым животворным российским воздухом, столь отличным от атмосферы, царившей в Петрограде, зараженной миазмами интриг и предательства.

Начинали поступать известия из всех больших и малых провинциальных городов, убеждая нас в продвижении революции по стране, целиком пришедшей в движение. Не оставалось более неотложной задачи, чем спешное формирование нового правительства на расчищенной платформе от обломков старого. Вечером 14 марта мы уже погрузились в работу, редактируя манифест Временного правительства, которому завтра предстояло полностью взять власть в свои руки. Главным делом для нас в тот момент было создание новых органов исполнительной власти.

Вопрос о верховной власти в стране Временный комитет еще не рассматривал; большинство считало неоспоримым, что регентство должен принять великий князь Михаил, тогда как меньшинство стояло за Алексея. Все без исключения пришли к согласию ночью с 14 на 15 марта, что «форму правления и конституцию страны определит Учредительное собрание». Как выяснилось, даже конституционные монархисты, которые еще утром 16 марта настаивали на регентстве, признали, что только народ обладает высшей властью, только он провозгласит будущую конституцию России. Монархический принцип был отвергнут с общего согласия, сдан в архивы истории.

Первая декларация Временного правительства сразу вызвала самые жаркие споры. По некоторым пунктам не было никакого согласия. Например, по вопросу о правах солдат завязалась бурная дискуссия между членами Временного комитета и представителями Исполнительного комитета Совета. Проект Совета, насколько я помню, подвергся полной переработке. Оригинальный проект правительственной декларации, по крайней мере основные положения и статьи, тоже, если не ошибаюсь, составлял Исполнительный комитет Совета. Каждая статья горячо обсуждалась. Но ни о войне, ни о ее цели не упоминалось ни словом. Достойный внимания факт: в программе Временного правительства не содержалось ни малейшего намека на тему, которая через пятнадцать дней стала самой жестокой, самой, можно сказать, фатальной проблемой революции. Пока у Временного правительства были полностью развязаны руки в вопросе о войне и ее цели, оно имело возможность, не беря на себя никаких обязательств, обозначить военные цели по своему понятию. Пожалуй, впоследствии ни один другой вопрос не вызывал столь яростных нападок на Временное правительство со стороны левых партий, которые видели именно здесь измену революции и нарушение обязательств.