Я затосковал как дьявол – ведь каждый божий день, каждый прожитый мною день я был тупицей, непроходимым тупицей, и вот теперь тоска, такая тоска, что никакого желания ни на что не осталось; и теперь жутко, невыразимо жутко быть, невыразимо жутко занимать пространство в мире, где все и каждый норовят оторвать от тебя кусочек; бог ты мой, зазря, все то, что делается – зазря, и я, конечно, туда же, но это так жаль и так ужасно страшно, что диву даешься – на кой черт было тянуть эту лямку, если в один момент наступает полное ничего.

БОЖЕ

Боже, как меня раздражает всякое. Скорее бы уже так, чтоб мне шестьдесят пять, я дед и ворчу на все, что существует, существовало и когда-либо будет существовать.

ВИКИРОЛЛЫ

В субботу надо было кормить Вику роллами, а на карте оставалось всего две сотни. Он взял пачку Бонда и пакет молока. Денег не стало. Когда он поднимался в лифте, завыла собака. «Эсэмэска», – сказал он женщине. Женщина не поверила и прижала к себе ребенка.

Написала Вика, просила перезвонить. Он позвонил.

– В субботу, – напомнила она.

– Я помню, – сказал он.

Он не знал, что делать, и лежал дома овощем. Вечером приехал товарищ, и вдвоем они держали военный совет.

– Она прожорливая как саранча, – пояснял он. – Сколько ни дай, рубает – будь здоров.

– А если музей? – предложил товарищ. – Картины, краски – все такое, будет не до роллов.

– Нет, – вздохнул он, – там же натюрморты.

– Эх, – расстроился товарищ.

Оба раскисли и попрощались.

Настала суббота. Он выпил остатки молока, выкурил последнюю сигарету и поплелся на свидание. Вика встретила его у самого входа в метро.

– Я голодная, – сказала она.

– Привет, – ответил он.

Они начали гулять. Он поглядывал на ее мощные челюсти и содрогался.

– Ты опять мерзнешь, – сказала Вика.

– Нет, – сказал он.

Вика отругала его, и они пошли дальше.

– Есть хочу.

Вика остановилась напротив «Суши Вока».

«Боже», – пронеслось у него в голове. Вика взяла его за руку и повела вперед.

– У меня нет денег, – вдруг сказал он.

Завыла собака. И это было последнее, что он услышал, прежде чем Вика оторвала ему голову.

К ДЬЯВОЛУ

Надо, наверное, слать к черту всех тех, кто пытается дорваться до твоего сердца и оттяпать кусочек. Надо бежать от этих товарищей, как от огня. Бежать, посылая проклятия в адрес бездушных сволочей, которые под невинным предлогом («да мне только спросить, да я только посмотреть, да мне ненадолго») проникают в самое твое нутро и отравляют то немногое, что у тебя осталось. Боже правый, лучше методично лелеять тоску и печаль, чем поддаться сиюминутному наслаждению, платить за которое приходится хаосом, бардаком и вообще – неуютностью всего существования. Портить эту жизнь, эту бабочкину жизнь, иллюзией адекватных человеческих взаимоотношений – все равно что пытаться пробить стенку головой, когда в двух метрах от тебя находится дверь. И надо слать к черту всех, кто пытается тебя оттянуть от этой двери. Иначе – брошенные дети, мучительное сосуществование в тесной квартирке и сожаления, сожаления, сожаления.

ДРУЖИТЬ

В наше время мы не говорили «давай встречаться» или «давай дружить», или прочую какую лабуду. Мы прямо и четко говорили – «давай мутить». То есть подходишь ты к девочке, которая тебе нравится, и сходу заявляешь: «Настя, ты мне нравишься. Давай мутить». Она такая: «Ну давай». И все, и вы ходите-мутите, пока тебя не побьют иноверы, а она не начнет мутить с другим. Да, лихое было время. Не знаю, как оно нынче у молодежи, но, как это обычно бывает, все не так и гораздо хуже.

ЗАКОЛЕБАЛСЯ

И вот ты такой уже заколебался тупить, заколебался быть без денег и приходить домой только для того, чтобы лечь спать и не помереть, а утром подняться и тащиться вперед, в какие-то тупые дали этой ватной молодости. И ты такой весь из себя и что-то куда-то, но даже не знаешь, что «всякая молодость, – как говаривал Дмитрий Быков, – есть поражение». И вот тебе уже даже не двадцать, а взаправдашние неполные тридцать, и ты такой: «Ну а куда далее-то?». И тебе совсем невдомек, что далее – оно никуда, оно вот здесь, прямо здесь, и ты каждый божий день проходишь мимо этого здесь, чтобы помыть посуду, постирать вещи, подмести пол. А там – уже заря и все прекрасно, вроде как при коммунизме, но ты мало того, что не знаешь об этом, так еще и даже если бы знал, тебе бы все равно не хватило двадцати восьми рублей на проезд. Как-то вот так, и все тут.

МАЛЕВИЧ

Ну вы знаете этих людей: «Черный квадрат» Малевича? Пфф! Да я такой же могу нарисовать!». Или: «Ну, Айвазовский, ну, море, и чо? чо такого-то?». И хотя немало таких людей, я все же каждый раз удивляюсь, когда кто-нибудь из них да скажет, что вот, де, книга или фильм, или картина, да вообще любое произведение искусства должны быть просты и понятны без какой бы то ни было подготовки. То есть только посмотрел, прочитал, прослушал – и сразу все ясно, сразу получаешь эстетическое наслаждение, а если что-то не понял и наслаждения не получил, то в этом виновато само произведение. Дескать, попытаться пораскинуть мозгами, чтобы найти какой-то смысл – это уже есть умствование, ханжество и самолюбование.

Позиция такая, как по-моему, совершенно глупая. Ибо приобщаться к искусству, не имея никаких знаний, все равно что ездить на автомобиле, не зная ПДД: то есть ехать-то ты можешь, но много ли будет хорошего в такой езде, когда тебе все будут сигналить, будут материть и хаять, а под конец ты еще и пешехода собьешь? Ответ очевиден. Мало уметь водить автомобиль, необходимо также знать и уметь следовать дорожным правилам. Это же справедливо для искусства: мало уметь читать и смотреть, надо еще понимать – где, когда и как была написана та или иная книга или картина, в каких условиях она создавалась, что предшествовало ее созданию и, по возможности, что последовало, когда она была создана. Только тогда, осознав хотя бы частичку контекста, можно получить удовольствие от вещи. И в этом не будет ни позы, ни заумствования, а будет только совершенно естественное, здоровое желание разобраться: как, зачем и почему это все работает.

ПРОКЛЯТИЕ ГАРДЕРОБЩИЦЫ

Мы видим ряды курток. Замогильный Голос за кадром: «Каждый, кто носит курточку без петельки, рискует навлечь на себя… ПРОКЛЯТИЕ ГАРДЕРОБЩИЦЫ!».

Крупным и зловещим шрифтом на экране название фильма.

Возле кассы в магазине мы видим парня и девушку.

– Зачем ты покупаешь курточку без петельки? – ужасается девушка. – Ты что, не слышал о проклятии гардеробщицы?!

– А мне все равно, – отвечает парень и улыбается.

В следующем кадре мы видим, как он ворочается на кровати. За окном дождь и гроза. Слышатся множащиеся голоса: «Без петельки… Без петельки… Без петельки… Без петельки не принимаю… не принимаю… не принимаю…». Парень вскакивает и видит перед собой уродливую старуху, которая ухмыляется, поднимает иголку и резко ее опускает.

Мы видим хаотичную нарезку кадров с бесноватой старухой, кричащим парнем и брызгами крови. Внезапно наступает тьма. Медленное появление. Мы видим измученного парня, видим, что на его спине из его же кожи сделали петлю. Камера отъезжает и становится ясно, что этот парень висит на огромном крюке, рядом с такими же бедолагами.

И снова замогильный Голос: «ПРОКЛЯТИЕ ГАРДЕРОБЩИЦЫ! ВО ВСЕХ ГАРДЕРОБАХ СТРАНЫ!

FARBFILM
Начало

Мы были молоды и неопытны. Мы просто брали камеру в руки и шли снимать. То есть, безусловно, мы накидывали смыслы, клепали сценарии, искали места и реквизиты, но по большому счету – мы делали треш, совсем того не желая, и именно поэтому выходило нелепо и смешно.

Но, видит небо, то было лучшее время в моей жизни (и, к счастью, оно прошло). Сейчас я расскажу об этом времени, о том, как так получилось и почему, в итоге, не получилось ни черта. Я расскажу, как мы – вот ужас – снимали кино.

Устраивайтесь поудобнее и заранее знайте: хотя снимали мы, стыдно будет вам – каждому, кто прочтет этот текст.

***

Пусть я не назову точной даты, но я отчетливо помню тот момент, когда захотел сделать свой фильм.

Мне было лет около четырнадцати, я учился в седьмом классе и в тот вечер полоскал голову под краном. Внезапно (боже, я понятия не имею из-за чего) я вспомнил про игрушечного динозавра, что стоял в шкафу моего младшего брата. Обычная такая пластмассовая игрушка, которая, мне так подумалось, в кадре будет смотреться почти что настоящим динозавром. А это значит – я могу снять свою «Годзиллу»!

Я выскочил из ванной, словно Архимед, и уселся за сценарий.

Подростковый юмор – такой себе, поэтому мне показалось уморительно смешным назвать динозавра Модзиллой, а имена всех персонажей сделать оканчивающимися на «ьяна-хун»: Саньяна-хун, Владьяна-хун, Стасьяна-хун. Фабула была такого же потрясающего уровня: молодой японец катается в горах на лыжах, вдруг пробуждается Модзилла, молодой японец кричит: «О нет, это Модзилла!», Модзилла крушит город, приезжают военные, стреляют в Модзиллу, Модзилла падает, один из военных говорит: «Это только начало», и идут финальные титры.

Примерно таким был мой первый сценарий. Звучит кошмарно, но выглядело это совсем уж чудовищно.

Первый провал

Итак, мы сняли – на камеру мобильного телефона – первый фильм.

Так как была весна, то в качестве снежных гор мы использовали белую печку. Кубики и игрушечные машинки послужили декорацией разрушенного города. Роли молодого японца-лыжника и старого японца-солдата исполнил восьмилетний Владислав (для создания более убедительного образа он косил глаза). В расово верном Movie Maker Стасян смонтировал материал, наложив поверх видеоряда скачанные откуда-то звуки пулеметной очереди и крика «банзай!». Поскольку бюджета хватило только на этот крик, все персонажи на протяжении всего фильма изъяснились одним лишь этим словом, из-за чего диалоги казались несколько… предсказуемыми (исключая ключевые моменты, когда персонажи с японского переходили на чистый русский и с залихватским уральским оканьем предрекали неизбежное: «этО тОлькО началО»).

Длилось это безобразие аж три минуты. Как сейчас помню – формат. avi и неубираемый титр на половину экрана: «Divix». В общем, получилось плохо. Я был в восторге.

Тогда я впервые испытал это ни с чем несравнимое чувство творения, какое, быть может, испытывают только матери, когда из ничего, но благодаря твоим усилиям появляется на свет целое детище. То есть, понимаете, это было ужасно, однако это было мое, совсем и полностью. Для четырнадцатилетнего подростка иметь что-то действительно свое, одному ему принадлежащее, очень приятно и волнительно. Ведь все мы, так или иначе, баловались творчеством – писали стишки, рисовали картинки, пели песни. Вот только это было легко, было доступно всем – тогда как снять фильм, боже, настоящий фильм, пробовали единицы. Это уже совсем другой уровень, это не какое-то там словоблудие, а стопроцентно серьезное дело.

Мне снесло башню, и я решил, что буду режиссером.

Намбер ту

После премьеры, после ошеломительного успеха (родители были так рады, что выразили эту радость полным молчанием) я решил не почивать на лаврах и сразу же пустил в производство второй фильм. Очевидно – продолжение «Модзиллы». Но на сей раз я сделал акцент на драматургии: оказалось, что Модзилла – это не природное явление, а результат зловещих экспериментов ужасного профессора Драникуса. Плюс, по закону сиквела, появились новые монстры: резиновый кабан и плюшевая горилла. Я сыграл профессора Драникуса, Владик, как водится, всех остальных японцев.

Но эффект был не тот. Чувство новизны пропало. Я отказался от дальнейшей эксплуатации несчастного динозавра и устремил взор в иные дали.

Тогда мы как раз играли в первую часть «Hitman». Образ одинокого и безбожно лысого киллера пленил мое воображение, и я моментом наклепал сценарий под названием «Убийцы никогда не дремлют»: про нелегкую судьбу наемного убийцы Джона Хитмана и его брата Эндрю Хитмана (да, в то время я искренно полагал, что Хитман – это фамилия).

Вот выдержка из этой песни: «Я родился в Чикаго. Мой отец был русским агентом, служил в спецназе ФСБ, приехал в Америку по шпионскому делу, встретил мать, которая была сверхтайным шпионом Швеции. Когда мне исполнилось десять, они по государственным делам уехали во Францию, и я жил у дедушки, который в свое время был адъютантом Мюллера в Третьем рейхе, и у бабушки, бывшей агентом 005 в Англии. В 18 лет пошел в армию, подружился с парнем, с которым потом пошел в Оксфорд, познакомился с девушкой. Через полгода узнал, что их подослали спецслужбы Венгрии. Больше я никого из перечисленных людей не видел, мне стало одиноко, я переехал в Нью-Йорк, пошел в ресторанчик, где вы меня и нашли».

Удивительно, но найти актеров для этого шедевра не удалось – совсем. И тогда меня настигло первое жизненное разочарование: оказывается, окружающие тебя люди вовсе не горят желанием сниматься в твоих фильмах и упорно сопротивляются попыткам затащить их лица в кадр.

Снять суперленту не удалось. Я был обескуражен и затаил обиду.

Текстытекстытексты

Итак, я понял, что поиск живых актеров – то еще занятие, что писать сценарии так, как бог на душу положит, нельзя, что приходится учитывать возможности и ресурсы (человеческие – в особенности), а, значит, фантазию следует утихомирить.

Более того, одна безымянная сволочь заметила, мол, игрушки в качестве реквизита – это дно, а снимают на телефон только дураки. Я распсиховался, но возразить ничего не смог.

Казалось, моей новообретенной мечте конец, ведь раздобыть камеру в те времена было делом не таким уж и простым. Оно, конечно, не Советский Союз, и все же… Видит небо, будь у меня девушка, на этом бы все благополучно и закончилось. Однако энергия переполняла, приходилось ее куда-то девать, и я нашел выход в сочинении сценариев.

Я штамповал их целыми тоннами, засиживался до самой поздней ночи, безумствовал над тетрадями, пытаясь хотя бы так успокоить творческую лихорадку. Я сочинил дилогию о живых мертвецах («Затмение небес»), криминальную трагикомедию («Большая Италия»), криминальную драму («Простые ублюдки»), трилогию о Джеке Роксе, боксере/спецназовце/коммунисте, мистический триллер «Алан Дайнек: вкус крови», боевик с идиотским названием «Отомстить или умереть», пару романтических комедий и множество других невыразительных и безвкусных вещей.

Роберт Родригес, Квентин Тарантино и Гай Ричи – имена, которые я знал и которым старался соответствовать, а потому более ли менее копировал.

В моих сочинениях тех лет забугорные имена спокойно соседствовали с русскими, герои беспрестанно ухмылялись и сквернословили, ни одна страница не обходилась без хорошей драки, перестрелки, погони или, на худой конец, ругани. Это был экшон, бессмысленный, беспощадный и безбожно вторичный.

Время текло. Я начал выдыхаться, и, казалось, вот-вот мой порыв сойдет на нет. Но вдруг само Провидение снизошло ко мне, и я получил всамделишную видеокамеру. Пошла, что называется, жара.

Артисты больших и малых театров

Случилось, наконец, то, чего я так долго ждал: у меня появилась видеокамера. Не телефон с пятью мегапикселями и даже не фотик с возможностью видеосъемки, а настоящая операторская вещь.

Казалось, что вот сейчас-то откроются все дороги, что, раз технические трудности преодолены, осталось дело за малым: снять собственно фильм.

Памятуя о горьком опыте, я не стал набирать актеров из домашнего окружения, а обратился к людям, с коими тусовался не меньше, а то и гораздо больше (прямо денно и нощно, боже) – я позвал одноклассников. По сей день я гадаю, было ли то блестящим решением, загубленным дальнейшими действиями, либо же грубейшей ошибкой.

Так или иначе, но желающих нашлось предостаточно. Быстро, без сценария, пока железо еще горячо, я принялся ковать фильм: о ребятах, попавших в заброшенный дом, где за ними начинает охотиться маньяк, точнее, даже два маньяка – один пришлый, а второй – самый очкастый из этих ребят (угадайте, кто его должен был сыграть).

Декорацией заброшенного дома послужила наша школа, в качестве реквизита использовали игрушечный пистолет, пластмассовый нож и добытый всеми правдами и неправдами ржавый топорик.

Вечером, когда все разошлись, а охранник ровно час разрешил нам сходить с ума, мы приступили к съемкам. Голливуд был уже на горизонте, но… В тот вечер меня настигло второе жизненное разочарование. Оказывается, актеры не хотят сниматься – они хотят бегать, прыгать, кричать петухами, ломать реквизит, смотреть в камеру, смеяться в кадре, бодаться, забывать слова и уходить домой. Два или три дня мы вымучивали одну коротенькую сцену, пока не стало ясно: это все не то пальто.

Я пал духом.

И хотя после несостоявшегося слэшера было еще несколько попыток в иных жанрах, почему-то ничего не получалось. Не было чего-то такого, что заставило бы идти до конца, не было конечной цели, не было самого главного – зрителей.

Они появились внезапно.

И тогда я снял свой первый настоящий фильм – «Я буду плакать по тебе, Джо!».

Это фиаско

Десять смертей (в том числе семь убийств и три суицида), десять единиц оружия (в том числе деревянный нож и штатив в качестве пулемета), одиннадцать актеров (не считая тех восьми, что не попали в финальную версию), двадцать один персонаж, девять музыкальных композиций (из «Падения Черного ястреба», «9 роты», «Солдат неудачи», «Залечь на дно в Брюгге», «Гладиатора», «Достучаться до небес» и «P. S. Я люблю тебя»), один стоп-кадр в стиле «Матрицы», четыре шрифта, три месяца съемок и двадцать три минуты дикого экшона, военной драмы и мокьюментари.

Таким был мой первый фильм, таким был «Я буду плакать по тебе, Джо!». История в историях: писатель как бы написал книгу и читает ее своему другу, тот книгу ругает, писатель переписывает, и так три раза, итого: четыре новеллы, одна из которых связующая, ну и плюс еще пролог/эпилог.

Я снял этот фильм специально для фестиваля любительского кино, который проходил в нашем городе. Я понимал, что, может, и не получу главный приз, но в какой-либо номинации точно одержу победу.

Фильм на фестиваль не попал.

Организаторы вернули мне диск и сказали, что это смешно. Я ничего не ответил, я был опустошен.

То есть, понимаете, одно дело, когда ты за пять минут ляпаешь какую-то неведомую дичь, ну, чисто для фана, и совсем другое, когда ты целенаправленно делаешь кино, когда девяносто дней подряд пишешь, редактируешь, корректируешь сценарий, таскаешься с реквизитом, ищешь людей, ищешь машины, ищешь остров, ищешь плот, снова ищешь людей, монтируешь, монтируешь заново, монтируешь в третий раз, когда на носу экзамены (то был девятый класс), а ты гуглишь, как замедлить видео в Nero Vision, когда вот это вот все ты делаешь, а потом слышишь: «Это смешно», тогда, наверное, можно впасть в отчаяние.

Я так и поступил. Я проклял тот день, когда впервые захотел снять свой фильм, и отказался от идеи становиться режиссером. Вдобавок появились враги, которые начали сочинять гнусные пасквили на меня и мой фильм. Это уже был запрещенный прием. Это был конец истории.

Успех…

Все перемалывается. Перемололось и мое отчаяние. То была цветущая юность, когда не хватало терпения дуться слишком долго и приходилось бороться за место под солнцем.

Я решил быть скромнее, поэтому в следующем фильме было всего три персонажа. Правда, была и очевидная неувязка – сорокалетних мужиков играли шестнадцатилетние пацаны. Суровая криминальная драма, ядреная смесь «Ментовских войн» и «Залечь на дно в Брюгге». Получилось гораздо спокойнее первого фильма, более ровный монтаж, более плавная операторская работа, то есть – не такой уж и провал. Никто не хвалил, но и ругани не наблюдалось.

И тогда случилось шокирующее.

Случилось то, что, наверное, не назовешь очередным жизненным разочарованием, однако и приятного в этом мало. Я снял третий фильм, который на петербургском межшкольном кинофестивале выиграл в номинации «Лучший сценарий». Казалось бы, первая победа и успех, надо радоваться. Отчего же тогда кошки на душе скребут? Попросту… это был глупый фильм, и уже в то время я это понимал.

У меня появилась новая камера, появилась новая программа для монтажа, и я только хотел это все добро испытать. За пару часов я состряпал дикий сценарий, состоящий из невразумительных диалогов о кофе, сим-картах и судьбах человечества; вдвоем и за два дня с Сашей Милюковым мы сняли этот фильм, озвучили и смонтировали; чисто смеху ради я отправил его на фестиваль, и он не просто прошел, а даже что-то там выиграл. У меня до сих пор хранится диплом. И как бы… зачем стараться? Терять месяцы, нервы, друзей, когда можно добавить ч/б фильтр и сказать, что это арт-хаус?

Но то был одиннадцатый класс, время перемен. Я хотел прийти в универ с уже настоящей вещью, не с детской поделкой или нудным огрызком, а с чем-то действительно классным.

И тогда я снял свой худший фильм. Свой последний фильм.

Затмение

Последний мой фильм последним вовсе не задумывался. Напротив, он должен был поднять планку, показать уровень мастерства, показать, что теперь штатив используется мною не в качестве пулемета, а по прямому назначению, что пятнадцатилетние школьники больше не играют сорокалетних убийц, что теперь есть завязка, кульминация и финал, что есть конфликт и есть аж шестьдесят минут хронометража.

Я сочинил мистическую драму о чуди белоглазой, древнем уральском народе, который был изгнан русским царем под землю, но спустя столетия вернулся, чтобы, как водится, отомстить.

Поскольку не имелось возможности сделать широкое полотно об этой битве, я решил рассказать даже не о начале вторжения, а только о его подготовке, о том, как постепенно чудь выходит из подземелий и как бы ассимилируется, растворяется в толпе, чтобы в один прекрасный момент разом повергнуть своих угнетателей.

Должна была получиться параноидальная картина в духе «они среди нас».

Но все пошло наперекосяк.

Из-за нехватки актеров всю чудь сыграл один человек, и безумного ощущения, что кругом враги, добиться не удалось; из-за дикого холода (фильм снимали зимой) постоянно вырубалась камера, и многие сцены были либо не досняты, либо не сняты вовсе, и фильм, во-первых, потерял в метраже, а, во-вторых, в линейности повествования; ну и, напоследок, было принято роковое решение озвучить фильм одним голосом а-ля VHS 90-ых годов – идея, вообще, интересная, но в данном случае ставшая последним гвоздем в крышку гроба.

В конечном итоге, мой фильм, должный быть лучшим, оказался набором бессвязных кадров из долгих бесед, долгих хождений, долгих стояний и сидений, сопровождаемых монотонным голосом, который хоть как-то пытался объяснить происходящее в кадре.

Этот фильм был невыразимо скучным.

Без треша и угара, без очевидных нелепостей и кричащих косяков, без всего того, что раньше хотя бы веселило, этот фильм просто-напросто утомлял.

И тогда я сказал себе: «Достаточно». На этом моя мечта о режиссуре прекратила свое существование.

Финал

Все это, конечно, смешно.

Я иногда пересматриваю свои старые фильмы. Боже, какая наивность, какая вера в себя и будущее. Конечно, это не прошло бесследно. Хоть я больше и не делал кино, мне и по сей день приходится работать с видео, иногда даже удается на этом немного заработать. Если считать со студенческих времен, когда я впервые получил деньги за то, что монтировал буктрейлеры для книжного магазина, все траты на видеокамеры и прочая-прочая давно окупились.

Можно считать, что у истории более ли менее хороший конец.

Но почему-то грустно. Когда я только начинал сочинять эти записки, мне, право, было очень весело, а сейчас, заканчивая их, я понимаю, что веселого не так уж и много. Просто… Нас денно и нощно пичкают глупыми фразами «ты все можешь» и «никогда не сдавайся», а потом наступает реальная жизнь. И все вот эти вот глупости, все эти «иди до конца» и «нет боли – нет роста», они же ничего не стоят. Ими не оплатишь счета, их не зальешь в бак, с ними вообще ни черта не сделаешь. И тогда мечта рушится. И нет гарантии, что следующая мечта не окажется такой же дурью, которая заберет у тебя годы жизни, а в обмен – ничего.

Я бы точно что-нибудь отдал, только бы забыть тот момент, когда захотел сделать свой фильм, забыть, что мне было лет около четырнадцати, что я учился в седьмом классе и что в тот вечер полоскал голову под краном, забыть про динозавра, про Джо, про штатив, про фестиваль, про вообще это все.

Много было дурацкого и нелепого в моей жизни: первая сигарета, первая любовь, – но забыть я хочу свою давнюю мечту, которая даже спустя столько лет напоминает мне: ты – это просто ты, ничего больше.

А сейчас самое время для финальных титров. Да, и вот еще что: «Все события и персонажи вымышлены».

Конец.