Kitabı oku: «Человечность», sayfa 2
Молитва и песня
Мы сидели в гостиничном номере и слушали экспедиционную магнитофонную запись алтайского горлового пения. Это – очень странные ритмичные интонации, с оханием и кряхтением. Где я уже слышал такое? – ах, да, в реанимации. Так умирают мужики. Только этим они и могут помочь себе в последнем переходе.
Горловое пение могло родиться только в ситуации невероятного, витального напряжения сил, когда человек испытывает давление на свою жизнь на грани со смертью.
Мы поем, потому что нам трудно, тяжело, невыносимо. Тянут лямку и поют-стонут свою «Дубинушку» бурлаки, в ритм ударам по воде тяжелыми веслами поют прикованные цепями к лавкам гребцы. Поет пытающийся удержаться в этом мире и на тротуаре пьяница, поют солдаты на долгом марше, поют туристы на длинном переходе, поет неустанная мать над своим младенцем. Плачи и причитания на свадьбе и похоронах – песни, горестные и печальные, те и другие. Постоянно поют мексиканцы, умудряющиеся находить для себя самые тяжелые работы. В детстве и юности, при трудном становлении и в поисках своего призвания, мы поем гораздо больше, чем будучи зрелыми. Редки, удивительны и счастливы поющие старики – они, стало быть, не замечают своей старости, все еще осваивают этот мир и все еще прут в гору, а не под гору. «Нам песня строить и жить помогает» (было написано озорниками на воротах огромной дачи Лебедева-Кумача) – в тоталитарном режиме, будь то фашизм или коммунизм, особенно хорошо и много, задушевно поется. С Окуджавой и Высоцким мы пропели-проорали не самые тяжелые, но самые гнусные времена.
Песня – ритмизированный и мелодичный речитатив – естественное, стихийно отыскиваемое нами средство помощи самим себе.
Как и наскальный рисунок, песня возникла в первых проблесках рефлексии собственных действий. «Да, я ничего такого еще никогда не делал, но что-то похожее в моем опыте было и надо только восстановить, что же там было» – так возникает рисунок-припоминание и песня-припоминание. И сам факт припоминания и выполнение того, что казалось невыполнимым, кажется чудом, сверхъестественным – и мы начинаем придавать словам и рисунку магическое значение, предвосхищающее молитву и икону.
Сила воздействия на наше воображение нашего же припоминанния такова, что уже во вполне цивилизованное время Платон в «Теэтете» устами Сократа доказывает на мальчике Теэтете: самые сложные и отвлеченные знания нами «припоминаются», а не идут от учителя – тот лишь указывает тропку припоминаний.
Для этого припоминания нужны гармоничные звуки – именно поэтому песня поэтична и мелодична, в ней есть и ритм, и рифма.
Интересно устроено наше сознание – мы умеем связывать прошлое с будущим. Собственно, все наши мечты о будущем – хорошо и прочно забытое, но не потерянное прошлое. Обладающий большой пассивной памятью, необходимой для припоминаний, предсказывает будущие события как экстраполяцию этого припоминаемого опыта – порой не отдавая себе отчета в том, что же он делает. Так владелец памяти и «пра-песен» становится ведуном, вещим, жрецом, шаманом, пророком. Вспомните библейских пророков – сколько в их словах прошлого и настоящего, обличений и напоминаний, но для пророческого озарения грядущего!
«Стихи рождаются из гула,» – точно подмечено Иосифом Бродским, всю свою жизнь тонко прислушивавшимся к гулу жизни и вылавливавшим из времени (для поэта понятие времени было вообще ключевым) архаичные, как древняя молитва, а потому так сильно воздействующие на нас стихи.
Заклинания, молитвы, заговоры, ворожба – все ритмизировано и полно рифм. В них Бог или иная духовная сила выступают лишь как зеркало, отражающее нам наши слова и позволяющее оторвать от себя, объективировать собственную волю и силу, передавая ее потусторонним силам.
Богу наши песни и стихи, строго говоря, не нужны – Он может понять даже наше мычание, как говорил апостол Павел. Августин Блаженный в «Исповеди» до середины текста все вопрошает: «Господи, зачем Тебе моя исповедь, коли Ты и так все знаешь и ведаешь наперед?» И лишь потом Августин восклицает, Господи! я понял, зачем я это делаю: «Исповедь перед Тобой нужна мне!» И мы вослед за Августином можем сказать, что гармония песни, стиха, молитвы и заклинания нужны прежде всего нам для лучшего запоминания и легкого воспроизведения. В этом отношении мы ничем принципиально не отличаемся от компьютера и магнитофоаа, которых, кстати, и придумали по подобию и образу своему.
Если совесть – этическое порождение человека, то как продукт культуры человек возник из песни и рисунка – эти образы, слова и ритмы надо было не только лично воспроизводить, но и транслировать другим, превращать в норму, включать в цикл социальной жизни, например, охот или земледельческих работ или номадному циклу кочевника-скотовода – вот почему во всех религиях и культах литургический год совпадает с сельскохозяйственным или, более обще, с хозяйственным.
В своем первозданном смысле песня сохранилась в молитве. Это – первый наш говор с Богом и собственной совестью. У неверующего на молитве губы немеют и язык коснеет – смысл молитвы не в словах, а в вере. Большинство сакральных текстов, с точки зрения стороннего исследователя, почти лишены смысла и эстетической красоты (хотя порой в этих пениях, молитвах, псалмах и гимнах прорываются удивительно глубокие мысли. Сильнейшее впечатление производит, например, один из баптистских гимнов: «Благодарю Тебя, Господь, что мне неведомы Твои пути», еще более потрясающ многократно повторяющийся финал «Страстей по Матфею» Баха – «А Я говорю вам – будьте мирополны», до тех пор, пока не начинает пониматься основное, с чем же Он пришел) – за словами и звуками стоит невыразимое и невысказываемое, как за иконой стоит вовсе не левкас, и не доска, а незримый образ.
Песня, и это отличает ее и от рисунка, и от любого другого, всегда предельно авторизуется нами – и наше исполнение есть не просто интерпретация, а авторизация песни. Окуждава каждого из нас – наш Окуджава и у каждого он свой и разный, а уж поем мы Окуджаву совсем непохоже.
На этом принципе и построена молитва. «Отче наш» дан всем христианам, но каждый из нас произносит это от себя и про себя, каждому дано сказать в этой молитве-песне свое, неповторимое и одиночное. И каждый иудей – царь Соломон и царь Давид. И «Песня песней» поется всяким сущим. А несущие бьют веслами по волнам и горланят свою бездомную «Дубинушку». Нам самим выбирать: мы – сущие из надрывающих молитву или демонстраторы, братаны в красных пиджаках и с партбилетами за душой…
Статьи подобного рода принято заканчивать бодрым увещеванием, мол, пойте, и все будет хорошо.
Не пойте.
Не пойте и не трясите воздух попусту, если вам и так хорошо, без песни, не включайтесь в массовые и всеобщие хоры и славословия – шепот молитвы различим Им не менее дружной одноголосицы. Не заглушайте общей песней одинокий голос совести.
А когда поете, отдавайтесь собственному естеству и не заботьтесь о впечатлениях – песня самозабвенна, как самозабвенна ваша молитва.
Монтерей, 5 марта 1998 года
Бог
Из всех слов во всех языках, включая, конечно, и русский, самым частотным является это – Бог. Хотя иудаизм и христианство самым строгим и решительным образом запрещают частое употребление его, особенно всуе. Но именно всуе оно чаще всего и произносится, как верующими, так и неверующими. При этом имеется огромное число синонимов: Господь, Создатель, Всевышний, Всеблагой, Отец и так далее. Одни имена расхожи, как шлепанцы, другие настолько сокровенны, что их произнесение в неположенное время в неположенном месте неположенным человеком и неположенным образом может привести к печальным последствиям, что и произошло с Иисусом из Назарета, произнесшим на Малом Синедрионе «Я есть». Это имя Бога стоило ему жизни, но стало кредо христианина.
Этимология слова «Бог» удручающе проста: Бог он и есть Бог. В самых изначальных значениях это был Некто, дающий счастье и богатство, а что еще человеку надо, если он не знает пока про курс акций, ваучерную приватизацию, недвижимость на Гавайских островах и Блэк Джек? Впрочем, в «Кратиле» Платон устами Сократа пытается связать бога (theos) с бегом (thein), с бегущим, поскольку первые люди увидели бога только в двигающемся, в бегущем по кругу: солнце, луна, звезды, небо.
Если говорить о несчастнейших жертвах Второго тысячелетия, то первой является Он: сколько было Богохульств и Богоотступничеств, Богоборцев и Богогонителей, сколько преступлений, войн, притеснений, экзекуций, казней, пыток, проклятий и гонений было сделано от Его имени и во славу Его, создавшего людей из любви и для любви.
И теперь Он – почти в забвении, потому что – это бросается в глаза – в той же Америке хоровые песнопения и приплясывания есть форма социализации, психотреннинга и выколачивания десятины из паствы, а вовсе не интимный молитвенный диалог с Богом; в той же России – недоуменная братва от Больших братьев до братишек сменила партбилеты и комсомольские значки на свечечки и иконостасы, Историю КПСС на Евангелие, не зная не понимая ни того и ни другого. В католической Испании, уставшей от церковного фанатизма генерала Франко, люди перестали обращать на Бога внимание, и даже исламский фанатизм сильно попахивает нефтью и политикой.
Ныне нет более нелепой и несчастной фигуры, чем Он: мы придумали себе некоего партнера и вступили с ним в непрекрещающийся и гнусный торг по поводу нашего бессмертия и долголетия (что практически несовместимо), нашего благоденствия, преуспеяния и процента за пребывание в этом мире: мы тебе, Боже, по воскресеньям будем петь по паре часов, а ты нам, Господи, за это предоставь жилплощадь в белом районе своего Эдема, застрахуй нас от дорожно-транспортных происшествий, дурных болезней и русской мафии, а всех остальных к себе не пущай и на дорогах дави, потому что мы не желаем из-за них портить вид на Тебя и отношения с Тобой.
У мормонов дело дошло уже до заключения юридических отношений с их Богом и купле-продаже загробного брака, вечного блаженства, крещения усопших (с выплатой за них положенной десятины, по-видимому) и других коммерчески выгодных таинств.
Коммерсализация Бога, а заодно его технологизация, компьютеризация, вовлечение в Интернет и GreenPeace, автоматизация и торговля им togo, навынос – закономерный и неизбежный итог трепания имени Божьего по свету.
– Боже!
– Чего?
– Да, ничего, это я просто так.
– А, ну, ладно. Если что, то Я здесь. Зови, если, конечно, нужно.
«Я в Бога не верю» – говорит атеист, – «но я верю в некий Высший Разум, в то, что кто-то и для чего-то все это создал». Увы, представления верующих о Боге, если они не цитируют, гораздо неопределенней и туманней. Либо, в прямую противоположность, примитивно иконические. Предметные и вещные представления о Нем, конечно, увеличивают зрительную и осязательную достоверность присутствия, но чего: Его или нашей наивности?
Богом по понятию оперируют – какой кошмар! что за выражение?! – только профессионалы: богословы, философы, преподаватели научного атеизма (теперь они все преподаватели этики и истории религии, кажется).
Крайности унижения Бога достигли феминистки, с бабьей дури начавшие обсуждать Его сексуальную принадлежность и ориентацию.
Я думаю, Он скоро отвернется от нас совсем и лишит последнего удовольствия конца света и Суда: судиться с этими? Да они сами кого хочешь затаскают, а их адвокаты такие найдут доводы, зацепки и аргументы, что лучше не связываться и не пачкаться.
Боже мой, Боже мой! Во что мы превратили Тебя и во что превратились от этого сами? А ведь как Ты предупреждал нас о неведомости нам пути Твоего! Но мы все прем и прем, с Лениным или с Тобою в башке, с наганом и кошельком в руке, уверенные, что движемся верной дорогой, товарищи!
Можно ли испытывать стыд за Бога? – Разумеется, нет, Он ведь и есть наша совесть, наш стыд. Но мы можем испытывать угрызения за свои поползновения, использование и употребление, за свои слова и деяния, за свои подмены и лукавства.
А для этого прежде всего необходимо вырвать это слово из обихода, перестать клясться и сквернословить им, оставив его только для одинокой молитвы и тишины покоя.
Марина 2002
Главы из книги «Реальность и действительность истории»
Что есть история
История не есть хронология или хроника, не есть летопись, анналы и жизнеописание. История весьма подозрительна с точки зрения ее научности. Несомненно, что история есть сильнейшее средство политики, средство власти и манипуляции людьми – в этих случаях это грязная история, вполне в духе грязной политики.
История во многом является творчеством, прежде всего в том, что доставляет историку такое же наслаждение и утешение, как музыканту – сочиняемая или исполняемая им мелодия, поэту – стихи, художнику – живопись.
Вместе с тем, история – безусловный жанр литературы, как никакая другая наука. Лишь география может сравниться по занимательности с историей, да и то, разумеется, не всякая, а именно история мореплаваний, открытия и освоения неведомых земель, историческая география, а также «География» Геродота, которая давно превратилась в историю.
Можно перебрать довольно длинный компрегентный ряд, что есть или не есть история.
В античные времена, когда история только начиналась, история была единственной наукой. Математика, физика, геометрия входили в философию, география была жанром литературы, нечто вроде фантастики. А под наукой подразумевалась только история. Она так и называлась хистерос, что значит матка. Истерика – это зов, голос матки, нечто утробное.
История нужна, прежде всего, для поиска смысла. Плыть в дерьме бессмысленности никому неохота. Всем хочется знать – а зачем? Зачем столько крови и жертв – и все впустую, все жертвы напрасные и почти всегда безвинные? Ведь не может же быть так, чтоб все это: просто так – ошибки и зигзаги исторического процесса, напрасная трата человеческого материала и времени. Мы тщимся и из кожи вон понять хотим, что же мы такое делаем и зачем? Потому что всякий честный человек понимает, что никаких исторических личностей нет, в том смысле, что никто никогда не действует в расчете на историю, даже самые маниакальные наполеоны, стоящие в позе гениев истории, реально поступают и сообразуются не с ней, а со своими микроскопическими, сиюминутными целюшечками и притязаньицами. Наполеоны лишь равняются на других наполеонов, и потому им кажется, что раз предыдущие наполеоны – исторически заметные микробы, то и они могут стать такими же или даже еще больше, в размер бациллы. При этом смысл истории улавливается не в действиях и актах, как бы велики они ни были, а в их рефлексии, которая безразмерна и потому в состоянии вмещать в себя гораздо больше содержания, чем одна отдельно взятая жизнь.
История – это всегда поиски будущего. Мы, например, не знаем, чем, как и когда кончится чеченская война, которая идет уже более двухсот лет. Дольше тянулась только Иудейская война. Она окончилась тем, что Рим пал, иудеи оказались в рассеянии, а Европу заполнили христиане и варвары. История уже дала нам свою версию окончания Чеченской войны, независимо от того, сколько раз ее будут заканчивать многочисленные российские президенты. Самые светлые и яркие, самые невероятные и фантастические картины будущего – это самые отдаленные от нашего настоящего и самые забытые нами мифы древности. История, раскапывая и находя их, освобождает нас от далеких прежних заблуждений. Будущее – это не то, что было или будет, будущее – это то, чего не было, нет и не будет. Будущее настает таким, каким его никто не ждал и не предполагал. Творя этот мир, Бог использует детективный жанр. История же нам показывает, чего не следует опасаться в наших онтологических предположениях относительно будущего, она говорит нам о том, чего уже не будет никогда. Исторические невежды всегда ждут чего-то сбывшегося, а потому несбыточного.
Потребность в истории и историческом анализе возникает из-за недостатка теоретических обоснований. Это, кажется, еще А. Вебер утверждал. Если бы у нас был такой же теоретический уровень в социологии, как в физике, биологии, химии и других естественных науках, мы спокойно обходились бы без истории. Более того, если бы у нас были более или менее приличные гносеологические, когнитивные и, говоря вообще, гуманитарные теории, нам не нужна была бы и история науки. Но, слава Богу, таких теорий нет и не будет, а поэтому мы ловим редкое удовольствие от занятий историей.
Занятие историей – экспансия своего я, попытка собою прожить, хотя бы фрагментарно, историю всего человечества. Как будущее – проекция или, лучше сказать, тень человека, отброшенная им назад, в будущее… Потому что будущее всегда не впереди нас, а позади нас. Например, наши дети и наши ученики – они ведь позади нас, за нами, и последствия наших действий – тоже за действиями, а не впереди них… так и прошлое, история – это свет и тени, падающие на человека: темные тени – это неопознанная им история, свет же идет от учителей, знаний, наконец, от родителей. Выходит, что тот, кто не знает истории, блуждает впотьмах.
Как в геометрии имеется идеальный объект, геометрическая точка, а в механике – материальная точка, лишенные большинства, если не всех реальных характеристик и параметров, так и в истории имеется свой идеальный объект – событие. Наличие этого объекта делает историю наукой. История – это наука, пытающаяся строить не столько последовательность событий (этим занимается хронология), сколько придать этой последовательности некоторую стройность, разумность, рациональность, целесообразность, осмысленность. Нам, считающим себя homosapiens, так хочется, чтобы и наша история была хоть немножечко упорядочена и образумлена. История изучает смыслы событий и ищет закономерность в их последовательности. Другое дело, что она не находит эту закономерность и, возможно, никогда не найдет. Но мы ведь и Бога ищем и не находим, хотя уверены, что Он есть и Он с нами и Он в нас, но все равно продолжаем искать – и будем это делать до конца дней своих. Мы и себя, мы человека в себе ищем – и никогда не найдем, и, не дай Бог, если найдем, потому что, когда и если мы найдем в себе человека окончательно, мы тотчас же и перестанем быть им: нам не о чем будет размышлять и, исчерпав свое предназначение, просто вымрем, материализуемся и оскотинимся.
Что такое событие как идеальный объект истории?
Это фрагмент бытия, бытия человечества, который переживается и продумывается человеком, не присутствовавшим в этом бытии, но желающим проникнуть в него, со-быть там. Событие – это фикция, фантом сознания историка, пытающегося представить прошлое как актуальное себе, помещающего себя во фрагмент бытия, и заставить это бытие повториться – в сознании историка. Фрагмент бытия, ограниченный и определенный рамками места и времени – ситуация. Таким образом, можно сказать, что событие есть рефлексируемая ситуация.
Каково оно, бытие «на самом деле», не знает никто – ни участники этого бытия, ни историки, ни провозвестники. Поэтому мы имеем дело только с событиями, окрашенными личностью историка. И эта окраска и есть след той рациональности, которая мнится каждому историку.
Если трубке, в которой помещены птичье перо, кусочек пенопласта и металлический шарик, придать вертикальное положение, то шарик упадет первым, а перо опустится последним, но если из этой трубки откачать воздух, то все три предмета будут падать с одинаковым ускорением g. Если из содержательного потока бытия удалить значения и оставить только смыслы, поток распадется на ряд событий. Разумеется, событие как идеальный объект истории начинает выглядеть неким уродцем в сравнении с реальным бытием, но именно таково свойство всех идеальных объектов, включая идеальные объекты физики и геометрии, где идеализация достигает вершин человеческих возможностей – именно в этих науках (и это было очевидно Галилею, признававшему «ироничность» всякого идеального объекта) идеальные объекты – вовсе не предел гармонии и красоты, а чистой воды недомерки и недоноски в сравнении с реальностью, моделируемой ими. Тут важна одна идея Галилея о том, что идеальные объекты, в отличие от «мира идей» Платона (где все гармонично и совершенно), имеют сугубо прикладное значение, adhoc, – они суть средства познания реальности и не более того. Событие – средство познания бытия, при этом, в отличие от физики, геометрии и других естественных наук, индивидуальное, не универсальное средство. Впрочем, эта индивидуальность характерна для всех гуманитарных наук и доведена до абсолюта в психологии, где идеальным объектом для психолога является сам психолог. С помощью представлений о себе психолог и судит о психологии других людей, если, конечно, он психолог, а не очередной целитель.
Так в каждом акте человеческого действия мы обнаруживаем факт, фикцию акта, фикцию, как окрас или искажение, отражение акта в чьем-то сознании.
Один и тот же фрагмент бытия предстает перед нами как множество со-бытий, один и тот же акт – как множество фактов, по числу историков бытия и интерпретаторов, толкователей акта.
Бытие, не нашедшее отражения в событии, обойденное вниманием истории и историков, так и остается бытием, превращается в навоз и задворки истории. Бытие нам не интересно, как нам не интересно то, что в Голландии, оказывается, люди дышат воздухом: они и в Голландии дышат воздухом и в Неголландии, и в двадцать первом веке до новой эры, и в двадцать первом веке новой эры, и между ними, и до этих веков, и после них. Это все, конечно, бытие, но это бытие никогда не станет событием.
История – это каждый раз попытка скроить из разноцветных и разрозненных лоскутков бытия красивый и пышный наряд короля.
Реальность и действительность. Реальность как совокупность всех действительностей. Реальность как подоплека любой действительности.
Аристотель выделял в природе две ее сущности – naturа и physis: первое познаваемо и используемо человеком в его практике, второе – не ухватывается ни мышлением, ни деятельностью.
Относительно человека мы также можем выделить два схожих понятия: реальность и действительность, понятия близкие, но не тождественные, как не тождественны «вещь в себе» и «вещь для себя» И. Канта.
Мы действуем в действительности, более или менее четко представляя себе ее границы и наполнение, содержание, материал. Как бы плохо и неправильно мы бы ни действовали в действительности, какую логику или мораль мы бы в ней ни нарушали, мы всегда можем определить степень ее правильности и даже указать на характер наших ошибок и отклонений от норм.
Реальность дана во всей своей безразмерности, неописуемости и неисчерпаемости материала и содержания. И, тем не менее, мы, неспособные охватить ее ни мышлением, ни деятельностью, ориентируемся в ней. В качестве примера, «правомочность», характеристика действительности, может быть четко описана нами в соответствии с принятыми и действующими правовыми нормами, справедливость неописуема, но остро и безошибочно ощущаема каждым из нас.
Так что же такое реальность?
Мы озираемся вокруг себя, заглядываем в собственные глубины и заявляем, не указывая ни на что конкретное: «Вот она, реальность».
Реальность – вместилище и совокупность всех актуально, потенциально или погребенно имеющихся действительностей: ведь на одном и том же плацдарме, например, в городе, разыгрывается одновременно множество разных, независимых друг от друга, переплетающихся, пересекающихся или никак не относящихся друг к другу действительностей.
Поток истории – река реальности. Конечно, в ней можно выделить множество разных историй разных действительностей: всемирная история искусств, всемирная история торговли, всемирная история хлебопечения – это все истории отдельных действительностей и одновременно с этим – это реальные истории.
Реальность, таким образом, не только вместилище разных действительностей, но еще и подоплека любой из них. Искусство истории – в проникновении к реальной истории, но достойна существования и действительная история – ведь она помогает строить будущее.
Только мы все-таки помним реального историка Иосифа Флавия и забыли о Юсте Тивериадском…
Идеальный объект
Наука началась тогда, когда в ней появился идеальный объект. Этот капитальный переворот в богословии, а наука эмбрионально присутствовала именно в богословии (теологии), вмещавшем в себе в те времена (16 век) не только науку, но и философию, произвел Галилей, с беспримерной честностью проведший всю методологическую, хирургически точную работу по вычленению науки из богословия – и именно благодаря введению им института идеального объекта.
Основной тезис Галилея заключается в том, что человеческое сознание способно проникать в реальность за счет особого устройства этого сознания, а именно – за счет потенциала идеализации. Все другие существа, обладающие сознанием, не в состоянии идеализировать реальность.
Вмененность способности к идеализации, к запечатлеванию реальности, пусть и в искаженном (непременно в искаженном и сильно индивидуализированном) виде позволяет человеку формировать и удерживать память об этой реальности в виде идеального объекта. Этот идеальный объект имеет сугубо онтологический статус и достаточно далек от реальности, даже до невероятия: все тела падают с ускорением g независимо от своей формы, массы и высоты падения.
Однако этот уродец (имеется в виду идеальный объект) позволяет человеку совершить очень важное – создавать действительность, в которой он может разумно и целенаправленно действовать. В ходе развивающейся практики, уже совсем забыв о кардинальном и практически непреодолимом несходстве идеального объекта и реальности (которая так и не дается человеку ни в каких ощущениях или опыте), человек начинает технически использовать идеальный объект: не существующее в реальности g превращается, например, в технический параметр нагрузок (при подготовке космонавтов и в других областях действительности).
Идеальный объект выступает, таким образом, дважды: первый раз, в переходе от реальности к действительности, как средство проникновения и построения действительности, второй раз – как инструмент, возникающий в ходе действительности. При этом, во втором случае, это уже не только онтологическое представление, идеальный объект приобретает логическую стройность и законченность, он может математизироваться, как математизировалась практически вся физика, как математизировано сознание у В. Лефевра (психолог, создавший теорию рефлексивного управления и оперирующий в психологии булевой алгеброй). Более того, идеальный объект-2 становится ресурсом идеологизации – и мы возвращаемся к первому шагу, к стоянию человека перед реальностью и его попыткой проникновения в нее через свою способность видеть в ней нечто идеальное. Круг замыкается, однако наше возвращение к изначальной позиции означает, что мы уже не те, что мы уже имеем и опыт вхождения-исхода из реальности, и опыт действия в действительности, и опыт построения и использования идеального объекта.
По сути, это все очень и подозрительно напоминает аутизм: мы видим мир не таким, каков он есть на самом деле (мы не знаем, каков он есть на самом деле), а таким, каким мы его видим и можем в нем действовать. Действительность действует согласно нашим идеальным представлениям о ней, реальность проступает (или нам кажется, что проступает) в соответствии с ними же. И, так как нам удается технически реализовать наши идеальные представления и идеальные объекты, то нам не остается ничего другого, как признать правильность, истинность этих образований нашего сознания, уповать на силу собственного разума и не обращать внимания на возникающие несоответствия между идеальными и реальными объектами: «Если факты противоречат теории, то тем хуже для фактов».
Идеальный объект-2 кладется в основу той или иной науки, превращается в ее модельное ядро, по поводу которого наука начинает формировать оболочку экспериментальных данных, правил и законов обращения и применения, систему знаний, кортеж задач и проблем, всю парадигматику данной науки, при этом сама модель, сам идеальный объект представляют собой синтагматику (неизменную часть) науки, неопровержимую в принципе, поскольку опровержение зачеркивает весь уже пройденный путь (а его зачеркнуть нельзя) и все намеченные и намечаемые перспективы. Смена научных парадигм, согласно Т. Куну и П. Фейерабенду – нормальное состояние науки, однако крах синтагматики науки приведет к шоку, подобному тому, который охватит мир, если он узнает, что математика оказалась ложной.
Если предлагаемая схема более или менее верна, то снимается принципиальное различие между гуманитарными и естественными науками: обе ветви науки строятся на базе идеальных объектов, представляющих собой индивидуализированную работу сознания на почве реальности.
Проблема равночестности гуманитарных и естественных наук перед нашим сознанием разрешается (или усугубляется) следующими двумя обстоятельствами, которые можно воспринимать и как фундаментальные допущения, и как собственно фундаментальные:
Законы сознания столь же универсальны, как и естественные
Законы сознания суть законы совести.
В пользу фундаментальности этих двух принципов говорят:
сильный антропный принцип космогонии, согласно которому Вселенная устроена так, что человек присутствует в ней с необходимостью;
второй закон термодинамики есть одновременно и космический этический закон: и он, и нравственный императив Канта математически описываются одинаково.
Применительно к истории можно интерпретировать предложенную схему следующим образом: в потоке бытия мы видим событие как идеальный объект. Это событие есть онтология некогда (неважно когда) случившегося, но, осознанное как идеальный объект, оно позволяет нам войти в исторический процесс как в поток действительности, пребывая в котором, мы, найдя логику и масштаб (рамки) события, признаем это событие как историческое, то есть имеющее статус элемента, эпизода истории, уже не вихря времени и явлений, а некоторым образом законосообразного или объяснимого. Вооруженные историческим событием или историческими событиями в их целесообразной, логически и деятельностно оправданной последовательности, мы оказываемся теперь не просто стоящими перед потоком бытия: теперь наша позиция может быть описана как позиция лица, принимающего историческое решение действовать (или не действовать). К изначальной точке не изменяется ничего, кроме нас самих.
К проблеме идеального объекта мы еще вернемся, вынужденно, но с удовольствием.
