Kitabı oku: «Циция», sayfa 5
17
Уже спустились сумерки, когда Муртуз подъезжал к Дарьяльскому ущелью. Призвав на помощь бога, въехал он в теснину между двумя скалами, словно в раскрытую пасть дракона, поглотившего дорогу.
Луна скользила за облаками, она как бы давала отдых своим глазам, уставшим глядеть на зло и неправду мира.
Вскоре Муртуз услышал отдаленный конский топот. Он придержал лошадь, прислушался, слегка подавшись вперед и вытянув шею. Вдруг он выпрямился в седле.
– Лошади подкованы русской подковой! Должно быть, казаки!.. – проговорил он.
И тут же до его слуха донеслась песня: «Чибари, чибари, чибари!»
Муртуз слегка тронул свою лошадь плетью и поскакал обратно в надежде, что благополучно достигнет Хдейского ущелья и там, укроется в лесах и скалах.
Он скакал во весь опор. Видимо, казаки его не заметили, – он не слышал за собой погони.
Муртуз проскакал узким ущельем; еще немного, и он будет в безопасности.
Вдруг он услышал грозный окрик:
– Кто едет?
Муртуз натянул повод. Конь отступил назад, сразу же почуяв опасность.
– Кто едет? – снова крикнули из темноты, и тотчас же грянул выстрел.
Муртуз повернул коня и понесся обратно, но вскоре ему пришлось остановиться: впереди он увидел казаков, скачущих на звук выстрела.
Он очутился в западне, дорога была перерезана с обеих сторон.
Горец был привычен к опасностям, он не растерялся. У края дороги лежали скатившиеся со скал валуны. Муртуз свернул с дороги и притаился за ними. Лошадь и человек замерли, оцепенели, даже днем трудно было бы их заметить. Всадник всецело доверился чутью своего коня.
Казаки, радуясь безопасному развлечению, пронеслись мимо. Муртуза даже обозлила их бестолковость. «Летят куда-то, как индюки!» – подумал он.
Вдруг ему пришло в голову, что было бы досадно упустить их без памятной «метки». Он нацелился в сторону скачущих казаков и выстрелил. Видимо, он не промахнулся, – среди казаков поднялась сумятица.
Он отпустил поводья коня и поскакал к Дарьялу. Казаки кинулись ему вдогонку, но умный и верный конь, разметав гриву, стремительно мчал своего седока, уносил его все дальше и дальше от преследователей. А благодарный всадник поминутно наклонялся вперед, с любовью ласкал своего коня, подбадривал его и шептал:
– Лети, мой конь, лети!.. Слышишь погоню? Раскидывай задние ноги пошире, так тебе будет удобней скакать. Разве они нас догонят?!
И конь, словно понимая слова хозяина, напрягал все свои силы
Все шло хорошо. Расстояние между преследуемым и казаками росло. Вдруг конь Муртуза свалился на бок, подмяв под себя ногу седока, не успевшего вытащить ее из стремени. Муртуз очутился в западне. Он попробовал было высвободить ногу, но все большая тяжесть наваливалась на него: несколько раз судорожно вздрогнув, конь околел. Его прикончил камень, свалившийся с нависшей над дорогой скалы. Муртуз застонал от боли и обиды. Погоня приближалась, не было больше надежды на спасение. Он чувствовал, что наступил час его гибели.
Вся его жизнь промелькнула перед ним, как это бывает в минуты смертельной опасности.
– Как бесславно я погибаю! – тихо сказал Муртуз. – Прости меня, брат, не сумел я отомстить за тебя! – добавил он.
И в это мгновение казаки осадили над ним коней. Они спешились и, держа ружья наготове, подошли к горцу.
– Стой, не шевелись! – закричал один.
– Подойдите, зарубите меня! – заскрежетал зубами Муртуз, в бессильной злобе сжимая рукоять кинжала.
Казаки колебались. Один из них зажег лучину.
– Попался, проклятый! Попался?… Вяжите его! – приказал старший.
Горца вытащили из-под лошади, обезоружили и так туго связали ему руки веревками, что кровь выступила из-под кожи, – сперва капала, потом засочилась струями. Муртуз невыразимо страдал, он злобно кусал себе губы, сдерживая стоны.
– Затягивайте еще туже! – крикнул старший.
– Затягивайте, затягивайте, – все равно пощады не запрошу! – проговорил Муртуз.
– Заставим! – завопил один из казаков и ткнул ему в зубы нагайку.
– Связанного бить, в этом вся ваша храбрость! – сказал Муртуз. – Эх вы, герои!
– Молчать! – крикнул старший, стегнув его несколько раз нагайкой.
– Не буду молчать! – не унимался Муртуз, предпочитая быть убитым на месте, чем живым попасть в руки врагов.
Казаки привязали его веревкой к коню и тронулись в путь. Но Муртуз лег на землю, и никакими угрозами невозможно было заставить его подняться и бежать за конем. Так как казаки хотели доставить пленника живым, им пришлось взвалить его на коня позади одного из всадников. Потом они направились к Дзаугу.
18
Еще издали увидел Бежия быстро шагающего, почти бегущего к нему Коргоко, сердце его затрепетало в предчувствии беды, и ноги словно приросли к земле.
– Бежия, погибли мы! – закричал старик и, задыхаясь, побежал к нему.
– Что, что случилось?
– Похитили! – сказал Коргоко, едва держась на ногах.
Бежия не сразу понял, что произошло. Вдруг он схватился за горло, словно ему накинули на шею петлю. Потом сорвал с головы шапку и провел рукой по лбу.
– Что ты сказал? – недоверчиво спросил Бежия. – Пошутил? – добавил он с упреком.
– Что ты? Разве так шутят? Взгляни на меня!
– Значит, это правда? Скажи, кто похитил, когда?
– Далеко увезли ее, не скоро достанешь! – с грустью произнес старик и подробно рассказал пастуху обо всем.
Но Бежия был так всецело поглощен своим горем, так потрясен ужасом случившегося, что даже не в силах был вникать в смысл рассказа Коргоко. Одно неудержимое желание владело им: увидеть любимую, побыть с ней хоть одно мгновение, – и потом сразиться за нее не на жизнь, а на смерть с человеком, который посмел отнять ее у него.
Кровь то приливала к его щекам, то отливала от них, и ему казалось, что он теряет сознание.
Слух о беде в доме Коргоко быстро разнесся по деревне, и главный пастух, друг и доброжелатель Бежии, знавший о его страсти к Циции, тотчас же поспешил к пастуху, чтобы высказать ему свое сочувствие и подать совет.
Мохевцы всегда бывают так чутки и насторожены, что к ним никто не может подойти незамеченным. На этот раз Бежия и Коргоко так были поглощены своим горем, что даже и не заметили, как главный пастух очутился рядом с ними.
– Что вы? Не стыдно вам? – воскликнул главный пастух: – Мужчинам не пристало теряться в горе!
– Опозорили мой дом, шапку, – честь мужчины, – сорвали с моей головы! – простонал Коргоко.
– У мужчины всегда есть враги. Только надо давать им достойный ответ, – сказал главный пастух.
– Надо, надо, нет слов! – воскликнул Бежия. – И враг наш проклянет день своего рождения, – месть моя будет беспощадна!
Главный пастух взглянул на Бежию и подумал: «Да, с этим шутки плохи, он сумеет отомстить».
– Да, парень, ты оправдал мои надежды, – сказал он. Иди, мсти, но будь справедлив в своей мести, не подобает мужчине быть несправедливым. А ты, Коргоко, что собираешься делать? – обратился он к старцу.
– Что я могу в мои годы? Продам имущество, пойду поклонюсь в ноги начальникам, попрошу о помощи. Если бы у меня был сын…
– Что ты, Коргоко! Зачем тебе начальники? Они оберут тебя до нитки, а помощи от них не дождешься. А вот Бежия, чем он тебе не сын?
Но Бежия, обиженный словами старика, подумал, что его отстраняют от участия в поисках Циции, и сразу замкнулся в себе.
«Кто больше меня вправе заботиться о судьбе Циции? Я люблю ее больше всех на свете и пойду один искать ее», – подумал он, тяжело вздохнул, схватил ружье и быстро стал прощаться.
– Куда ты? – удивленно спросил главный пастух.
– Пойду своей дорогой. Сам еще не знаю куда…
И не успел старик опомниться, как Бежия уже исчез.
– И он меня покинул! – скорбно проговорил Коргоко, весь сгибаясь, как под непосильной ношей, – а я так на него надеялся!..
19
Спустя несколько дней Коргоко входил в приемную начальника уезда.
В те времена у начальников, особенно в горах, непременно бывали свои приближенные люди, через которых они держали связь с местным населением, а заодно и обделывали свои дела.
У начальника, к которому явился Коргоко, тоже был свой советник – один обнищавший дворянин, кичившийся своей родовитостью и не имевший за душой ни гроша. Трудиться для своего пропитания дворянин «Апракуне», – так прозвал его народ, – был неспособен, так как его с детства развратило бездельничание и болтание по чужим дворам. Он готов был скорее умереть от голода, чем переложить даже спичку с места на место, и когда ему советовали заняться каким-нибудь делом, он обиженно напоминал о своем происхождении и добавлял:
– Что ж поделаешь? Был бы я простым крестьянином, всем бы мог заниматься, а теперь – что поделаешь, – дворянин я, не пристало, неудобно!..
Так рассуждал дворянин «Апракуне», и иной раз ему удавалось вызвать сочувствие слушателей к своей судьбе. Однако этот надменный дворянин, которому родовитость не дозволяла трудиться, умудрялся не пропускать ни одного дарового обеда, ни одних поминок, ни одной свадьбы. На пиршествах этих он паясничал и готов был стать шутом любого хозяина, лишь бы не лишиться хорошего угощения. Всегда насквозь пропитанный винными парами, пузатый, охрипший от балагурства, он вечно таскался от соседа к соседу, заботясь лишь о том, чтобы нажраться самому; судьба голодной семьи мало его тревожила, ему было безразлично, сыты его дети или сидят на черством хлебе.
На одном пиру заметил его уездный начальник и ради потехи пригласил к себе на службу. «Апракуне» умел немного болтать по-русски, он мог бы занять место переводчика и, конечно, охотно согласился бы делить свои доходы пополам с начальником.
Начальнику очень понравилась эта мысль, и он с удовольствием думал о том, как пригласит к себе гостей и будет развлекать их шутом «Апракуне».
Начальник улыбался своим приятным мыслям, когда к нему подошел хозяин дома и почтительно осведомился:
– Ваше высокородие, вам не приходилось видеть, как «Апракуне» изображает мартышку?
– Как, мартышку? Сколько способностей у этого человека!
– Хотите, он проделает это сейчас ради вашего высокородия?
– Очень буду рад! Хе-хе-хе! Так, значит, изображает мартышку?
Хозяин отдал распоряжение, и через несколько минут в гостиную вступила процессия из трех человек: один держал подмышкой опрокинутое ведро и колотил палкой по его дну, другой вел на веревке «Апракуне» – мартышку и припевал, хлеща своего «зверька» хворостиной: «Чолах, чолах гелды, гарибабани гелды». А наш надменный дворянин, представитель и защитник чести рода, являл собой прежалкое зрелище. Он подпрыгивал на корточках, вытянув вперед голые, неестественно длинные руки. Веки его были загнуты кверху, что безобразило его до крайности, лицо перекосилось, и жирный, дряблый подбородок болтался при каждом прыжке. Так развлекал уездного начальника и гостей дворянин «Апракуне».
Это представление окончательно решило судьбу «Апракуне»: он получил верный кусок хлеба, сделался любимцем и самым приближенным человеком начальника уезда.
Впоследствии «Апракуне» проявил еще один, наиболее достойный талант, благодаря которому стал правой рукой начальника. Он сделался посредником между жалобщиками и начальником, вел переговоры с посетителями о размерах вознаграждения, необходимого в интересах дела, и, разумеется, ему всегда перепадали крошки с барского стола.
Именно этот «Апракуне» и встретил Коргоко, когда тот вошел в приемную.
– Кто ты и зачем сюда явился? – надменно спросил он посетителя в ответ на его приветствие.
Держа шапку в руках, Коргоко подошел поближе к «Апракуне», низко поклонился ему и спросил:
– Взгляни-ка, дорогой, на меня получше, разве не узнал меня?… Ты с начальником в Бурсачирах гостил, это ведь я тогда обед вам устраивал!
– В Бурсачирах? – переспросил «Апракуне», будто и на самом деле позабыл об этой пирушке.
– Да, дорогой!
– Постой, постой!.. Это прошлым летом, что ли?
– Как же, как же, милый, прошлым летом! – Коргоко удивился, что так быстро позабыто его гостеприимство.
– Разве упомнишь всех, кто нас приглашает! – как бы извинился «Апракуне», но с пренебрежительностью, ясно показывающей, что угощение это ровно ничего не означает.
– А ты к нам по делу, что ли? – спросил «Апракуне»
– Как же иначе? Разве бросишь в такую пору скотину без присмотра!
«Апракуне» обрадовался. Коргоко был человек состоятельный, от него можно было ожидать большой наживы. И «Апракуне» стал расспрашивать его о деле, но так небрежно, словно вовсе и не слушал его. Этим он давал понять горцу, что одного рассказа недостаточно, что надо заранее знать, на что можно рассчитывать.
– Да, так о чем ты? – как бы выйдя из задумчивости, перебил старика «Апракуне».
– А о том, что дочь у меня похитили!
Но «Апракуне» снова занялся своим делом.
– Беро! – позвал он есаула.
– Я здесь, ваша милость!
– Лошадей почистить надо, после обеда хочу немного проехаться.
– Слушаюсь, ваша милость!
– Да, так ты говоришь, дочь твою похитили? – снова обратился он к Коргоко.
– Да, похитили, и нет у нее защитника…
– Да ведь пришел же ты, значит – защитник! – пошутил «Апракуне» и снова занялся есаулом.
– Лошадь начальника подковали? – спросил он.
– Нет еще!
– Как нет! – разгневался дворянин. – Какой же ответ прикажете дать начальнику?
– Подков подходящих не нашли, ваша милость!
– Прикажи найти, пусть из-под земли выкопают… Слышишь? Шкуру спущу!
– Воля ваша. Пойду передам, – и есаул вышел.
Коргоко понял, к чему клонил «Апракуне», и принялся соображать, как бы поудобнее заговорить с ним о единственно интересующем его деле. «Апракуне» догадался, что смущает посетителя, и стал настороженно следить за каждым его движением.
– Дорогой ты наш господин! – начал Коргоко. – Ты ведь один давний наш благодетель, еще от пращуров твоих так повелось… Уж не оставь ты нас без милости своей, а от нас, слуг твоих, требуй всего, чего захочешь.
Маслом разлились по сердцу «Апракуне» эти слова. Но он решил еще немного помучить просителя, он знал, что тому некуда больше итти…
– Удивительный вы народ, право!.. Девушка нашла себе жениха… Ушла с ним. Кажется, следовало бы радоваться, а ты и начальника, и меня попусту беспокоишь.
– Да, но ее ведь у меня похитили, не по своей воле пошла… Помоги, рабом твоим стану!..
– Довольно, довольно… Рассказывай, кто же ее похитил?
Старик подробно рассказал о своем горе.
– Так, значит, Султи? И ты точно знаешь, что он увез ее в Чечню?
– Да, ваша милость, у меня есть свидетель.
– Ах, вот как, значит, и свидетель есть… – «Апракуне» глубокомысленно задумался:
– Гм! Гм! Дело сложное. Будь это в нашем уезде, а то вон куда увезли!..
– Какая для вас разница, ведь закон ваш везде одинаков?
– Да, но завяжется переписка. Кто, да откуда, да когда, да сколько лет? Времени много уйдет, да и расходы большие понадобятся. Советую тебе, лучше оставь ты это… – лукаво закончил «Апракуне», умышленно усложняя дело.
– Что ты, ваша милость? Как оставить? Да пусть все мое имущество на ветер пойдет, только бы отомстить обидчику…
– Ну, что же, видно, придется мне взяться за это.
– Вот, вот, не оставь меня! – взмолился старик.
– Да, но, знаешь, начальника придется почтить…
– Да я рад служить, скажи только как?
– Тогда давай говорить начистоту.
– А как же, – согласился Коргоко, – надеясь, что теперь-то они сговорятся. – Начальник – русский, как мы поймем друг друга без твоей милости.
– Деньги ты с собой захватил?
– Рублей восемьдесят… «Апракуне» нахмурился.
– Может быть, мало? Так ты не, стесняйся!
– Сам-то я ни гроша у тебя не возьму, но, знаешь, начальнику не могу предложить так мало. Ведь он – важный; человек.
– Как же, равный царю, ваша милость.
– Вот и подумай сам! Дело нешуточное, в Чечню ее увезли.
– Сколько нужно?
«Апракуне» задумался.
– Тысячу рублей самое малое.
– Ух! – холодный пот выступил на лбу у Коргоко. – Откуда мне столько взять?
– А ты как думал? Приходишь по такому делу и дрожишь над своими деньгами. Уходи прочь! – разгневался «Апракуне».
Коргоко снова принялся молить его о помощи. После долгих переговоров и торговли они сошлись на пятистах рублях.
Вся беда была только в том, что у Коргоко их не было на руках, а без денег «Апракуне» не хотел браться за дело. Тогда, испугавшись, как бы Коргоко не раздумал платить такие деньги, «Апракуне» посоветовал ему занять их у местного торговца на проценты, причем сам он, «Апракуне», входя о положение просителя, поручится за него.
От всех этих затруднений у несчастного мохевца мутился рассудок, он не понимал, что попадает в ловко расставленные сети. Он все еще верил, что родовитый «благородный» «Апракуне» не захочет его погубить и заступится за него.
После всех этих мытарств Коргоко повидал начальника, который принял его очень милостиво и обещал ему помочь. Была написана бумага к начальнику во Владикавказ о том, чтобы старику была оказана помощь. Коргоко ушел от «Апракуне» окрыленный надеждой. Бывшие при нем восемьдесят рублей он оставил своему благодетелю за труды. Ему же вручил он и деньги для передачи начальнику.
