Kitabı oku: «Рассказы», sayfa 4
2
Когда по дороге мимо палисадника протарахтел «Москвич» и, свернув с асфальта, подъехал к воротам соседнего дома, Дмитрий с Мишкой вышли из своего двора и направились к машине. За пояс штанов у Мишки был заткнут наган, за плечами болталось пластмассовое ружье на узеньком пластмассовом же ремешке. Дмитрий шагал расслабленной, шаркающей походкой, изредка подпинывал сандалей вперед попавшийся ему на пути камушек, руки держал в карманах мятых рабочих брюк.
Сосед Виктор, юркий, худощавый мужик среднего роста, открыв капот «Москвича», что-то делал с мотором: то склонялся к нему и крутил там отверткой, то разгибался и шмыгал в кабину, надавливал на педаль газа у работавшего на холостых оборотах автомобиля.
– Что, прокладку пробило? Сечет вроде бы, да? – сказал Дмитрий соседу, допнув камешек до колеса и вслушиваясь в звуки двигателя.
– А-а… это ты? Привет… – отвечал Виктор, оглядываясь на него. – Сечет немного… Да… Разве что самую малость. Ерунда! Прокладку заменить у глушителя – плевое дело. Вы-то что тут гуляете? – спросил он, подавая Дмитрию для приветствия пахнущую машинным маслом руку с зажатой в чумазом кулаке отверткой.
– Здорово, здорово! – произнес Дмитрий, пожимая жесткое волосатое запястье его руки. – Мы тут… Дельце есть к тебе… Пришли вот поговорить…
– С Колькой, что ли, опять поцапались? – посмотрев на Мишкино вооружение, спросил Виктор и коротко усмехнулся. – Правильно, надо его прижать – совсем ведь избойчился пацан! Нет его… Подождать вам придется. Он за жвачкой побежал в гастроном.
– Вот еще! Буду я вмешиваться! – опроверг его Дмитрий. – Сами как-нибудь разберутся. Они ведь – то до синяков дело, а то не разлей вода… Ты не думай, я не поэтому…
– А что?
– Да на счет крыши все… у сарайки… Я чего хочу-то? Ты бы помог мне, а? Металлошифер чтоб с земли подавать. Часа на три это работы, не дольше.
– Крышу? Почему не помочь? Поможем… Крыша в хозяйстве – тоже незаменимая вещь. Вот только настрою. Уровень, видишь, убавил у карбюратора. А то тянет, как зверь! В горку, ту, что в центре, сейчас – преспокойно на третьей. И хоть бы дернулась или чихнула… Но и горючку лопает тоже – это само собой. Но как на новой так: легонечко, самую малость, газку поддал – и она пошла, пошла в горку, только держись! Прет и прет! Мужики там эти… мимо, по тротуару… Женька идут с Серегой… Оглядываются идут на меня…
– Это которые это?
– Женька-то? А на белой «копейке» ездит который… И Серега с ним шел. Ну, у того – «Нива»… Оглядываются, смеются идут, а она, как новая: в гору так! Ладно, думаю, приеду домой – убавлю: где по поселку тут? Негде гонять!
Виктор протер ветошью жало отвертки и опять нагнулся к мотору; Дмитрий с Мишкой начали медленно обходить вокруг машины, в сотый раз рассматривая ее.
– Вот, Мишка, понял? Вот что такое «комби»… – И отец указал сыну на скошенную заднюю дверцу автомобиля.
– Понял! Папа, давай его купим!
– Надо подумать, – как можно равнодушнее ответил отец.
– Во, во! Проси отца, Мишка, проси! Так и будет думать довеку… И продумает все! – подал реплику из-под капота Виктор.
– Тут ведь вопрос такой… Обоюдоострый вопрос… – флегматично парировал Дмитрий. Он присел и стал колупать ногтем вмятину на заднем крыле.
– Ерунда это! Я же тебе рассказывал… Замастичится там… – каким-то образом угадав, чем сейчас занят сосед, быстро произнес Виктор.
Наконец наладив двигатель, проверив, как он работает с подгазовкой и что не глохнет, когда сбрасываются обороты, как следует его расхвалив и даже позволив Мишке повключать гудок, Виктор распахнул обе половинки ворот и загнал машину во двор. Там он отсоединил аккумулятор от «массы», запер на ключ все дверцы.
– А то Колька, бес этот, завозит тут все ногами, – пояснил он. – Ты вот слушаешь папку, а?
– Слушает, – ответил за сына Дмитрий. – Он у меня молодцом.
– Слушаю, – поддакнул Мишка.
– Ну вот, я и разрешил тебе погудеть. А Колька вредничает всегда – ему шиш! Пусть в кулак дудит… – довольный своей остротой, Виктор направился в дом.
Наскоро перекусив, он оделся в рабочее и вышел к соседям. Черный кобель Мамедка встретил их оглушительным, густым лаем, когда они втроем входили во двор.
– Ну-ка, цыц! Ана-фема! – закричал Дмитрий, схватил с поленницы березовое полено и замахнулся им на собаку.
Мамедка уполз в тесную конуру, сумел там крутануться и, вывалив из лаза наружу свою огромную голову, продолжал рычать на гостя и скалиться страшными молодыми клыками. Под его вожделенным охотничьим взглядом Виктор начал помогать хозяину перетаскивать со двора металлошифер в огород, к стене сарая. Мишка шустрил под ногами у них и мешал.
– Ты иди, Мишка, на улицу. Возитесь там с Колькой, – посоветовал ему Виктор и добавил: – Да не бойся ты, иди! Скажи, я велел!.. А если драться будет, кричи, я услышу…
Мишка вприпрыжку убежал на улицу. Дмитрий принес со двора деревянную лестницу, приставил ее к сараю, проверил, чтоб она не катилась, и стал по ней взбираться.
– Один-то осилишь? А то бабу, может, позвать? – спросил он у Виктора, уже поднявшись до стропил.
– Да справлюсь, справлюсь я, давай – не зевай! – подбодрил его снизу Виктор.
И тогда Дмитрий, подергав рукой сероватую доску с поперечными планками, нацепленную на конек крыши, и убедившись, что она еще пригодна для лазанья, опасливо переступил на нее с конца лестницы.
– Ну, начнем? Толкай сюда по лестнице первый лист, – скомандовал он, когда немного освоился на доске, вытащил из кармана молоток, стальной пробойник и гвоздь с широкой шляпкой.
Прибив к крыше двенадцать листов шифера – три ряда по четыре листа в каждом, – сделали перерыв. Виктор закурил сигарету, сел на межу, спустил ноги в борозду и принялся за излюбленный разговор про машины; Дмитрий, некурящий, поленился слезать с крыши, а поднялся на самый верх и уселся на гребне ее – отсюда он озирал округу и рассеянно слушал соседа.
Поселок, оглядываемый с высоты крыши, смотрелся несколько по-другому, чем это было привычно. Прежде всего, не было видно улицы, потому что он сидел к ней спиной, а перед глазами у Дмитрия, влево и вправо, докуда достигал взор, тянулась позади домов поселка полоса огородов, теряясь и там, и там – за склонами лысых, перепаханных холмов. Здесь было безлюдно, тихо, и заметно было по неторопливо раскачиваемой и пригнетаемой большими пятнами к земле картофельной ботве, как кружит в этом пространстве летний ветер. Тот же летний, теплый ветер овевал щеку Дмитрия и посвистывал в ушах: казалось, что ветру нужно было откуда-то издалека-издалека разгоняться и знать, что ему предстоит лететь еще очень и очень долго, чтобы он мог издавать это тихое, тоскливое попискивание, временами напоминавшее стон.
– Не сгремзиться бы отсюда, – опомнился Дмитрий, глянул вниз и осторожно пересел на крыше удобнее.
Покрытая металлическим шифером часть крыши матово отсвечивала под ногою, под другой ногой чернел старый, местами продырявленный рубероид.
«Протекает, конечно… Давно уже починить надо было», – подумал Дмитрий.
И вдруг он вспомнил себя школьником средних классов, вспомнил, как он ползал внутри сарая, под этой крышей, и присматривался, как удобней будет ее разломать, чтобы взамен ее установить купол и оттуда наблюдать звезды. Дмитрий усмехнулся, ему показалось странным, что он мог быть таким; даже и не верилось в это, подумалось даже, что это, скорее, был какой-то другой мальчишка, а никак уж не он сам; захотелось оглянуться – посмотреть, не бегает ли еще около сарая этот странный мальчик.
– Слышь, Виктор? – позвал он соседа с крыши.
– Чего? – вдавливая окурок в землю, откликнулся тот.
– А я ведь вообще хотел разломать эту крышу! Пацаном когда был… Честно!..
– Верю, – равнодушно произнес Виктор, вставая на ноги и прогибая в пояснице спину. – Пацаны, они все такие дуралеи… И я такой был… Ну, давай, мы будем продолжать, что ли? А то мы так до ночи не кончим.
– Давай… – согласился Дмитрий, глянул на небо и подумал: «Интересно, есть там еще созвездие Кассиопеи в виде буквы дабол-ю? Странно, а за все эти годы о нем и не вспомнил. А ведь должно же оно там быть!»
3
Вечером обмывали новую крышу. На столе в тарелках дымились три порции пельменей, только что отваренных Тамарой, валялись на скатерти пушистые хлебные крошки, стаканы поблескивали увлажненными гранями, водка в бутылке была уже на донышке; Виктор и Дмитрий, раскрасневшиеся, усталые, вели разговор.
– Нет, ты послушай, послушай! – говорил Дмитрий и, чтобы согнать с себя опьянение и доходчивей втолковать свою мысль, встряхивал головой. – Дабол-ю там, на небе! Понимаешь меня? Вот такая вот она – дабол-ю! – и Дмитрий чертил пальцем на скатерти две соединенные галочки.
– Да мне похер – дабол там или не дабол! – отвечал ему Виктор, наваливаясь грудью на стол. – Ты мне лучше объясни, будешь ты брать машину или не будешь? Я ведь и другого покупателя могу поискать. Что ты думаешь, я на такую машину покупателя не найду?
– Погоди ты с машиной! Понимаешь, начисто все забыл! Виктор! А они так и оставались там все время, у себя наверху, – звезды!
– Нет, вы его послушайте! Я о деле ему, а он мне очки втирает! Что мне до твоих звезд? Мишка, почему твой папка не хочет купить машину? – отнесся Виктор к мальчишке, листавшему на диване книжку с картинками. – Ты вот, Мишка, ответь мне, хочешь ты на машине кататься?
– Напились, так и не приставайте к ребенку, а то еще напугаете у меня его! – раздался с кухни голос Тамары.
– Хочу, – угрюмо ответил Мишка и исподлобья поглядел на отца.
– Не надо, Виктор, наманивать пацана… – произнес Дмитрий, которому эта выходка соседа не понравилась. – Сами с тобой как-нибудь разберемся. Да и ездить-то тут куда? От ямы до другой ямы… А наверху там, Виктор, ты только себе представь – вот ведь где расстояния!
– Что ты выдумываешь сидишь? Я ему про «Москвич», а он мне – про какой-то космос!
– Если б там ветер был, как бы он там задул! – говорил Дмитрий, впадая в мечтательность. – Космос, Виктор, ведь он большой. Вокруг все – черно-черно… Звезды рассыпаны, как крошки… желтеют… Красотища! В космосе всего много. Что бы ни придумал тут, на Земле, а там уже есть! И родители раньше тоже – мне, до женитьбы… – начал он после паузы, – нет, еще перед армией: посерьезнее становись! Так всю жизнь и проглазеешь на небо!
– Уже и жена тебе помешала! – раздался на кухне выкрик.
– Да нет! Тамара, Том!.. Я же ведь не об этом!
– Мало того, терплю его, ирода, столько лет! Он еще и оскорблять меня будет при людях. Другой, путний мужик, в ножки бы давно поклонился!
– Тш-ш! – прошипел Дмитрий, прикладывая палец к губам, и Виктор понимающе кивнул головой.
– А в космосе, Виктор! – понизив голос, продолжил объяснять Дмитрий соседу, когда Тамара на кухне поуспокоилась. – В космосе… Написал вот в книжке один фантаст, что у Марса два спутника и они обращаются один за столько-то часов вокруг Марса, а другой – за столько-то. И что? Через пятьдесят лет изобрели мощные телескопы, видят: точно все, как он говорил… Два спутника и вращаются – час в час!
– Да мне-то по фене! – пренебрежительно отозвался Виктор
– Но разве не удивительно? – не согласился Дмитрий. – А в созвездии Ориона пылевая туманность есть, послушай меня, называется Конская голова. На фотографии ее видел… Представляешь, будто бы табун целый, кони – сумятица, вихорь, – мчатся куда-то все, распластались!.. А над их спинами выставляется – шея запрокинута назад, грива раздулась – конская голова! И у этой головы, Виктор, рот раскрыт – она ржет! Вот расстояния-то где, Виктор! От одного зуба той головы до другого на твоем «Москвиче» за всю жизнь не доехать! Представь себе только! Мишка! – вдруг обратился он к сыну. – Нужен нам с тобой такой автомобиль или не нужен?
– Не нужен, – ответил Мишка, поняв, чем угодить папе.
– Космос! Космос! Дался вам этот космос! Всю жизнь вам ехать! Да вы перегрызетесь на следующий же день! – воскликнул в сердцах Виктор, поднимаясь из-за стола. – Сам ты – конская голова! У тебя самого это – в голове вихорь! – прибавил он напоследок и вышел из дома.
…Утром Дмитрий проснулся позже обычного и в мрачном расположении духа. Тамара давно уже встала, оделась и уже опять гремела на кухне посудой. Даже Мишка уже был на ногах – он топтался по креслу, высматривая на улице Кольку. Дмитрий сунул под диван руку, нашарил там детектив, достал и начал читать.
«…Черноокая красавица весело и лукаво прищурилась, игриво глянула влево…»
Хотя ему никто не мешал сегодня, Дмитрий опять сбился.
«…Черноокая красавица весело и лукаво…»
– Да не отирайся ты там, у окон! Чего ты дразнишь мальчишку? – закричал он на сына. – Иди сейчас же к нему и скажи, что мы покупаем у них машину! Покупаем… И что мы будем его катать!
– Честно? – обрадованно спросил Мишка.
– Честно… Иди…
Мишка спрыгнул с кресла и сиганул к двери. На кухне громко хлопнули створки шкафа…
Машину Дмитрий купил и катал Кольку, как и пообещал; по вечерам читал детективы, про космос больше не говорил, но с легкой руки Виктора прилепилось к нему в поселке обидное прозвище – Конская голова.
«…Черноокая красавица весело и лукаво прищурилась…»
Петровна и Сережа
Плюгавенький круглолицый мужчина в жеванном пиджаке подошел в послеобеденное время к домику Петровны и заколотил кулаком по стене. Во дворе начала лаять собака и загремела цепь, протягиваемая по проволоке, но ни в доме, ни со двора никто не отозвался и дверь никто не открыл. Подождав немного, мужчина вошел в палисадник и постучал по стеклу окна. За окном появилась плохо причесанная седая старушка. Щурясь без очков, она глядела сначала выше головы гостя, но, наконец, опустила взгляд, рассмотрела и узнала его.
– Подожди, Семен, сейчас я открою, – сказала она и отошла в комнату.
Поздоровавшись с вышедшей из ворот, уже прибравшей себя Петровной, Семен предложил ей посидеть на скамейке и поговорить. Они не виделись около месяца. Присев на теплую скамейку, Петровна сказала:
– Эти синоптики совсем изоврались. Обещали грозу, а сегодня целый день снова палит и никакого дождя… Ну, как вы все там живете? Расскажи.
– В гости к нам приходи – сама все увидишь, – засмеялся мужик.– Что ты давно у нас не была? Мы с Натальей уже и так говорили: надо узнать, не заболела ли тетушка. Как ты себя чувствуешь?
– Спасибо. Скажи, что здорова. Дела одолели. Окучивала огород. Сегодня мы с Фаиной ходили в поле за земляникой, только недавно вернулись. Я прилегла и, вот на тебе, уснула. Старушка ушла во двор и возвратилась со стеклянной банкой ягод в руках и с кружкой, наполненной земляникой.
– Попробуй, – предложила она Семену и насыпала ему на ладонь ягоды из кружки.– А это – Наталье с дочкой, – сказала она, подав банку.– Пусть угостятся.
– Может быть, тебе надо помочь что сделать по хозяйству? – спросил гость.
– Пока не надо, – ответила Петровна.– Когда соберусь косить сено для кроликов, я тебе передам… Почему ты сегодня не на работе? – спросила она.– Опять уволили?
Семен замотал головенкой: «Нет».
– Я сейчас устроился работать сторожем в больничном городке. Ночь через две. Мое дежурство сегодня с пяти часов вечера, – сказал он.
Они замолчали, греясь на солнышке и разглядывая прохожих.
– Мы халтурили тут на днях, – начал говорить Семен, проглатывая землянику.– С мужиками копали могилу Прокопьеву Ивану Дмитриевичу. Царство ему небесное. Знаешь, жил на Иканиной улице, работал в семнадцатом цехе?
Петровна кивнула, представив лицо того, о ком он говорил и положила в рот несколько ягод.
– Я потом пошел побродить по кладбищу – знакомых лежит много. Наткнулся на могилу твоего Сергея. Смотрю, на памятнике вся краска обшелушилась. Наверное, зимой. Ведь вон какие были морозы. Трава, смотрю, вся подрезана, в оградке цветы, а памятник стоит – весь облез. Ты его почему не выкрасишь?
Петровна как раздавила языком землянику, так и застыла, услышав его слова. Но вот, протолкнув со слюной показавшиеся горькими ягоды, она произнесла, глядя перед собой:
– Не привезли краску в магазин. Выкрасить нечем.
– Так ты бы давно мне сказала, – зашевелился Семен.– У нас целая фляга этой краски спрятана на работе. Затащили весной, когда ремонт в больнице делали. Я тебе отолью.
– А не заругают тебя?
– Нет… Петровна… ты мне дай три шестьдесят две, чтобы сменщики не обиделись, я тебе три литра краски завтра утром принесу. Наталье только ты не говори.
– Ладно, – пробормотала Петровна и вытащив кошелек из халата, отсчитала бумажки и мелочь.
Когда Семен ушел, очень довольный, Петровна вернулась в дом.
Вечером радио сначала засвистело, потом передало сигналы точного времени и обаятельный мужской голос объявил из него: В Москве – 16 часов, в Горьком – 17, в Перьми, Челябинске и Свердловске – 18, в Новосибирске – 19, Владивостоке – 23 часа, в Петропавловске-Камчатском – полночь.
Радиоприемником служил у Петровны репродуктор-тарелка еще довоенного производства. Дослушав программу передач на вечер, Петровна отправилась за хлебом в центральный магазин. Можно было купить хлеб и в магазине через дорогу напротив дома, но ей захотелось чем-то занять свое время.
На пруду, по набережной которого старушка шла, как обычно, сидели в лодках рыбаки, приткнув к кольям лодки невдалеке от берега. Вечер был хорош – теплый, не жаркий. Тополя в аллее на набережной тихо шумели. По левую руку за заводским забором чем-то громко стучали в доменном цехе.
Воротившись из центра еще до восьми часов, старушка, не принимаясь ни за какие домашние дела, сразу же села к репродуктору.
Около половины девятого, когда диктор произнес: «На этом наша передача заканчивается, Петровна попросила: «Сереженька, ты не уходи. Мне надо с тобой поговорить».
Года два тому назад, случайно, даже быть может, в шутку, она обратилась в первый раз со словами к радио, представив себе, что ее сын Сергей живет в Москве, работает на радио и с ним она может поговорить вот так, пусть он ее порой и не слышит. Из мужских голосов дикторов ей нравились два, очень между собой похожие и она стала представлять, что это голос ее Сережи. Однако, очень скоро это перестало для нее быть игрой. Ей нравилось думать, что в Москве у Сережи есть квартира, дети, жена, что он ездит на работу в «Жигулях», что он очень вырос, стал высокий и волосы у него все так же вьются. Почти реально она ощущала прикосновение своих ладоней к этим кудрям. Он говорит, смущаясь: «Что ты, мама?»
– Ничего, ничего, Сереженька, работай, – говорит она ему.– Просто я поправила твои волосы.
Ее чувства по отношению к сыну не были просты. Одна была светлая сторона мысли о том, как Сережа живет в Москве, ее грезы, ее вечерние разговоры с ним около репродуктора. К несчастью, была еще другая сторона, темная, ужасная. Эти чувства всегда поднимались в ее груди с воспоминания об обтянутом побелевшей кожей лобике, раскачивающемся над краем гроба, когда этот гроб подносили к могиле. Дальше она ничего не помнит, потому что перед разрытой могилой, куда люди должны были закопать ее сына, она потеряла сознание.
– Он там? – спросила она на другой день после похорон у своей матери, придя с ней на кладбище.
Та ответила, даже не удивилась:
– Да, он там, Люда.
Но матери ее уже давно нет и больше не у кого ей это спросить еще раз как ей иногда хочется.
– Сережа, – позвала она сына.– Ты ей скажи, если увидишь ее. Пусть она меня не мучает больше. Приходит она ко мне, Сереженька, по ночам и все зовет меня, зовет к себе детским голосом, плачет. Жалуется мне: «Мамочка, что ты со мной сделала.» Говорит, что без меня одна очень боится. И я не сплю уже которую ночь и до самого утра тоже все плачу. И мне тоже так страшно. Сереженька, ведь если б была моя воля, то я бы давно уже была с вами.
Каждый вечер в августе мимо дома Петровны проходили студенты-стройотрядовцы, возвращаясь после работы в свой лагерь. Однажды старушка остановила их и спросила, не сможет ли кто-нибудь из них починить радио. Один студент вызвался это сделать. Петровна провела его в дом. Увидав репродуктор-тарелку, паренек даже растерялся.
– Неужели это чудо еще и работало? – спросил он.
– Работало, – сказала Петровна.
– Вы бы лучше сдали его в музей, а себе купите новый приемник, – посоветовал юноша.
– Нет, я привыкла к этому. Я его носила в мастерскую. Не взяли. Посмеялись и сказали, что радио не стоит денег за починку.
Старушка прямо на глазах поникла, увидав, что и студент не может ничего сделать. Тот все-таки повертел репродуктор в руках, посмотрел его. Поломка оказалась удивительно простой: отвалился один медный проводок. Студенту понадобилось пять минут, чтобы вытянуть провод из шнура, зачистить и прикрутить его на место. ключили радио в сеть. Оно заработало. Голос диктора разнесся по комнате. Студент только удивился, до чего радовалась
старушка. Она стала предлагать ему деньги за ремонт, он отказался. Потом он увидел в простенке большую икону и спросил:
– Вы верующая?
– Я-то? – переспросила Петровна.– Нет. Икона осталась от матери. Я когда работала на заводе бухгалтером, то прятала ее на чердаке. Боялась, что засмеют, если увидят, начнут говорить: «Отсталая ты, Людмила Петровна», а ведь у меня бухгалтерского образования не было и я все дрожжала, что могут уволить.
– Не уволили? – спросил студент.
– Нет. Теперь я уже на пенсии десять лет.
– Может быть, продадите мне эту икону? – осторожно спросил студент.
Она подумала и сказала: Знаешь, бери ее себе так.
Студент снова удивился, но икону взял и ушел. Этим же вечером Петровна сидела перед репродуктором и говорила:
– Ты уже давно стал взрослым, Сереженька, ты меня можешь понять. Хочешь, я тебе, только одному тебе расскажу, как все было?
Радио передавало какую-то музыку, но старушка не обращала на это внимания.
– Когда началась война, тебе было шесть годиков. Отца мы проводили на фронт, ты это помнишь? А потом принесли нам с тобой похоронку. Многие их тогда получали. И мы остались одни. На заводе в войну работали по двенадцать часов. Я вытачивала снаряды на токарном станке. Осенью, уже под конец смены ко мне идут, говорят: «Людка, твой Сережа заболел. Фая Черноголова, твоя соседка, сейчас велела передать».
Я отпросилась домой. Тогда с этим строго было. У нас Прокопьев мастером был, он разрешил. Помню, на плотине бегу, а сердце так и колотит, так и колотит. Прибежала домой, ты лежишь весь в поту, а температура под сорок. Вызвали доктора. Она послушала тебя и сказала: «Надо его везти в больницу, это воспаление легких». Я так и присела, ноги подкосились. Увезли мы тебя в больницу на их машине. Ты только все постанывал. Я каждый день на работе, а потом бегу к тебе в больницу. А тебе все хуже и хуже. Кашель начался. Кашляешь так, что на матрасе весь согнешься. Приступами, подолгу. И я не знаю, чем тебе помочь, только рядом сижу и реву.
Мне тогда посоветовала медсестра, что нужно достать пеницилин. В больнице его нет, но может быть, есть в госпитале. На другой день я туда пошла, к самому главному врачу. Ему тогда было 35 лет, он отец того Семена, мужа Натальи, что приходит ко мне. Смотрю, сидит такой важный, насупленный, курит. На нем одет китель с погонами. А как начал со мной говорить, улыбаться начал. Я тогда еще была красивая. Говорит мне, что ничем помочь не может. Лекарство строго подотчетно. Старшим офицерам, раненым на фронте, и тем не хватает. Я вижу, что я понравилась ему очень. Он был тогда холостой. Пришла опять к тебе, а ты в постели лежишь, слабенький. Говоришь мне: «Мама, мама…» и волосики у тебя на головке все слиплись.
Старушка заплакала, зашмыгала носом и, вытирая слезы платком, сказала:
– На другое утро я испекла несколько пирогов и после работы пошла снова к нему. Он пироги не взял, лишь улыбнулся и сказал, что он ко мне придет в гости. Пришел. И я с ним, Сережа, переспала. Пеницилину он дал. Такие острые стеклянные ампулы. Десять штук. В них налито что-то прозрачное. Стали делать тебе уколы. Я ждала, что вот-вот
начнет помогать. Но – нет. Один раз в коридоре слышу – врачи разговаривают в своей комнате, говорят: «Слишком поздно, он не выживет».
Когда я это услыхала, то побежала к тебе и начала тебя целовать, целовать как безумная. А потом отодвинулась, подумала, что у меня, наверно, сильно пахнет от кофточки табаком, я вся от него табаком пропахла. Ты такой беспомощный был, Сережа, только ручкой пошевелил.
В ноябре мы тебя похоронили. Семен, его тоже Семеном звали, неделю ко мне не показывался, а потом пришел, так я его чуть не убила – кинула в него топором. Он больше не приходил.
Старушка прервала свой рассказ и потупившись на свои руки, сложенные на колени, молчала. Потом произнесла:
– Скоро я узнала, что я беременна от него. И так мне и этот Семен и его ребенок были противны, что я и выразить не могу. На втором месяце я натопила баню, выпила три стопки водки без закуски и села в бане в бак с горячей водой. Посидела в нем и у меня произошел выкидыш. Я сама тогда еле выползла через порог в предбанник и чуть не умерла. Ребенка я тайком закопала в саду под кустом. И вот теперь она ко мне ходит, говорит, что она моя дочка и все меня к себе зовет и зовет…
***
Через год Петровна умирала от рака. Живот у нее раздулся, как у беременной, а руки и ноги похудали так, что видна была каждая косточка. Дважды врач делал ей выкачку жидкости из живота. Каждый раз через иглу, которой протыкали живот, из Петровны вытекало по тазу воды. В третий раз врач приехал по вызову и удивился, что старуха еще жива, однако прокалывать ей живот не стал, сказав, что она больше не выдержит этого.
Петровна прожила еще около месяца. За ней ухаживала Наталья. Иногда, чтобы помочь перестелить постель, приходил Семен. Когда Петровне делалось лучше, она выпрастывала свою руку из-под одеяла и придвигала репродуктор ближе к себе. Один раз она попросила Наталью, чтобы та положила этот репродуктор к ней в гроб. Отойдя на кухню, Наталья только покачала головой: «Совсем с ума сошла тетка: собралась на том свете радио слушать».
В декабре Петровны не стало. Еще спустя полгода могилу Петровны вскрыли и ей на гроб поставили другой маленький гробик – у Натальи родилась пятимесячная девочка и не выжила.
– Вот, пришла к тебе, тетя Люда, внучка. Береги ее и ухаживай за ней, – сказала Наталья.
Перед тем, как начали забрасывать яму, она велела Семену положить в нее репродуктор – пусть слушают.
