Kitabı oku: «Когда запоют снегири», sayfa 2
– Петро, ты слышал, или мне показалось, – прервал затянувшееся молчание Николай, чем сразу же добавил красок во внезапно всплывшую в памяти, недавно увиденную, страшную картину расправы над несчастным пленным. Тот несчастный довольно быстро и, как казалось, легко бежал в сторону кромки леса по извилистой траектории, наверняка считая основной опасностью выстрел в спину. До лесной чащи оставалось преодолеть всего несколько метров. Но, в это мгновение, огромный пес, разъяренный погоней, взлетев на спину бойца, мгновенно сбил того с ног, к радости еще двух подоспевших, оскалившихся чудовищ. Собаки праздновали победу, как подобает это делать охотнику, зверю, только что удачно затравившему добычу. Бедняга тщетно пытался хоть как-то защищаться, но тут же потерял все признаки жизни. Захлебывающиеся собственным рыком овчарки рвали безжизненное тело жертвы, с остервенением трепали окровавленные клочья одежды, пытаясь освободить от них собственные клыки. Прозвучал винтовочный выстрел, а за ним громкий окрик, означавший, по-видимому, некую команду собакам, те вдруг нехотя оставили жертву и, устроившись чуть поодаль, принялись прихорашивать свой внешний вид. Все завершилось тем, что двое немцев проволокли за ноги истерзанное тело вдоль изгороди из колючей проволоки так долго, пока не вмешалась их усталость, а может быть и лень. Расчет немцев запугать, срабатывал безошибочно, увиденная сцена, вряд ли, добавляла решимости совершить побег. И сейчас все это мгновенно пролетевшее перед глазами действовало угнетающе, и казалось, должно было парализовать волю, но что-то неуловимое все-таки, препятствовало установлению безоговорочной власти животного страха. Николай продолжал молчать, и этот факт говорил о том, что он тоже не в полной мере подавлен страхом, и, наверняка каким-то образом пытается осмыслить происходящее, одновременно прислушиваясь к потоку слабых, но разнообразных звуков. Между тем отдельные звуки становились все более и более различимы по причине внезапно возникшей необходимости в их распознавании и спонтанному подключению рассудка к выполнению этой работы. Вновь донеслись звуки заливистого лая, повторившегося несколько раз, причем на разные голоса, это усердствовали наши, неухоженные наверняка косматые, родные русские дворняги. Жить стало лучше, жить стало веселей, вспомнились великие слова вождя. Захотелось сразу же поделиться радостной догадкой с соседом, одновременно продемонстрировав свою опережающую сообразительность. – Да что тут слышать, – нарочито равнодушно буркнул Петр, – деревня в верстах двух, или хутор какой, вон как собачки заливаются, – добавил он, не без оттенка гордости в голосе, завершая свое, как ему казалось, глубокомысленное умозаключение.
– Это понятно, – незамедлительно парировал Николай, – весь вопрос на том, или на этом берегу этот самый хутор, мать его через колено, и, конечно же, есть ли там немцы, тоже интересно. – Ну, так не слышу команды, какого черта разлеживаться, не на печи у тещи, косточки хрен прогреешь, а слегка простудиться в раз можно, – продолжал бодриться добровольный подчиненный. – Двигаем вдоль берега на лай, а там видно будет. На том без лишних пререканий и сошлись.
В хорошо протопленной, бревенчатой, с одним узеньким окошком баньке, присутствовал рай. Во всяком случае, его точно ощущали двое расположившиеся на полке внушительных размеров, дабы отдохнуть часок другой, и хорошенько прогреться. Уснуть не удавалось по двум причинам, в первую очередь мучила жажда после съеденных по нескольку штук на брата вяленых рыбин, снятых с пенькового шнура, протянутого тут же, под навесом, от чего приходилось раз за разом черпать воду медным ковшом из деревянной лохани. К тому же, через полчаса стало жарко, и пришлось приоткрыть дверь. Вместе со свежим воздухом ворвался все тот же прерывистый собачий лай на разные голоса.
– Красиво собачки лают, на нас не реагируют, это хорошо, – подумал Петр, ловя себя на мысли о том, что нечто подобное он уже испытывал, и казалось не так уж и давно, но все-таки не здесь на войне, а в той далекой но такой устроенной и уютной мирной жизни. Он силился связать свои ощущения с каким-то событием, очень значимым, он это чувствовал, но память отказывалась способствовать его устремлениям, к тому же, что-то извне начинало отвлекать его от интенсивных раздумий. Послышались слабо различимые звуки, толи не связной человеческой речи, толи визга побитой собаки. Но практически тут же, вырвались из тишины нечленораздельные, вопли подвыпивших мужиков.
– Откуда они взялись, – прошептал Николай, – будто черти из табакерки.
– Эй, хозяин открывай ворота, встречай дорогих гостей, – заорал во всю глотку, по-видимому слегка тронутый верзила.
– Наливай хозяйка щей, я привел товарищей, – вторил его, слегка картавый собутыльник, – Метрий, не затискай там Фиску до смерти, давай поднимайся, и лодку не забудь привязать.
Прибывшие барабанили в дверь и окна хаты, и через некоторое время окна бледновато засветились, слегка вычленив из темноты очертания добротного, бревенчатого строения. Со свирепым, протяжным визгом отворилась дверь, и на довольно высокое крыльцо, как будто выкатился приземистый дед, заросший большой кудрявой бородой, которая казалась совершенно белой в лучах света от керосиновой лампы, какую он держал в левой руке.
– Кого ешшо чэрти прыперли, – услышал Петр, почти родной белорусско-хохляцкий говор, на коем изъяснялась добрая половина его земляков односельчан, потомков столыпинских переселенцев, наверняка и из здешних мест тоже. – Ас як пальну, с двух стволов, – продолжал дед потрясая дробовиком в правой руке. – Так яечачки и отлетят, псам голодным в корм. Это ты Василь, ли шо?
– Да я это дядь Кондрат, а ты чего начальство не признаешь? Давай ребят своих сюда, гулять будем, – налегал на командные интонации в голосе этот самый Василь. – Да пошевеливайся, новая власть перед тобой, – с распирающей все его существо, гордостью, выпалил он, от чего надолго, и истошно закашлялся.
– Ну и дурэнь же ты со ступой, – не задумываясь, выдохнул дед, – як я побачу так ты самый тупый во всей округе, вырядился-то. Полицай ли шо?
– Но ты, не очень-то, не на колхозной сходке, а то не погляжу, что родич, зараз шлепну как тех красноперых. – Да буди уже ты сынков, – примирительно добавило новоявленное начальство. Снова со звериным визгом распахнулась дверь, и на крыльце появилось два дюжих молодца в исподнем, с изрядно мятыми физиономиями. – Выпить есть, проходи, с усилием провернул язык один из, хозяйских сыновей, а то добавить бы не мешало. Но старик буквально спихнул сыновей с крыльца, бормоча при этом, – куды проходи, там мать с бабкой. Пущай спять, вон под навес дуйте к баньке, там и рыбки, вяленной полно, да уж только не гогочите пуща жеребцов. Последняя просьба возымела обратный эффект. Начался балаган в виде; дружеских объятий, с попыткой отрыва друг дружки от земли, беглого и сбивчивого обсуждения последних новостей, и прочей не связной болтовни, в том числе, частое и не лестное, упоминание Метрия с Фиской, и вяленой рыбки.
В воздухе повисла напряженность. То, что встреча с этими хлопцами не сулит ничего хорошего, было ясно с самого начала. Но, теперь еще и шансов избежать этой встречи оставалось ничтожно мало.
– Давай потихонечку обратным ходом, а затем к лодке попробуем, – прошептал еле слышно Николай, – только вот вокруг поленницы проскользнуть как-то надо, а это у них совсем под носом. Рядом что-то зашуршало, и сразу же послышался звонкий женский голос, – Митя, а Мить тут и в правду рыбка вялится, вкусненькая, наверное, наливай, эй хлопцы, айда скорей сюда.
– Пошли, – хоть и шепотом, но почти зарычал Николай, и мгновенно выпрыгнул в предбанник, а там зацепившись за угол скамьи, споткнулся и буквально выкатился кубарем во двор. Раздался истошный вопль Фиски, ватага ринулась в направлении бани. Петр, вооружившись увесистым поленом, бросился на помощь товарищу. Тот, не мешкая, вскочил на ноги. Резким ударом левой руки, точно в подбородок, он надежно уложил на землю, возникшего на пути «Метрия». Затем, во все ноги, ринулся, вдоль поленницы. Компания мгновенно разделилась, трое устремились ему вдогонку, но было видно, что догнать беглеца они не смогут. К Петру бросились два полупьяных хозяйских сына, один из них тут же скорчился, получив удар поленом в ребра, но второй угадил Петру в переносицу, а тот, оседая, хрястнул обидчика своим оружием ниже колена. Верзила взвыл, но вместе с подоспевшим к нему на подмогу Дмитрием, они, в два счета подмяли под себя соперника, и принялись, методично не жалея сил дубасить без разбора, куда придется. Неожиданно раздался винтовочный выстрел, затем еще один, экзекуция тотчас прекратилась. По-видимому, возобладало желание нападавших, тотчас же узнать о причинах и результатах стрельбы.
– Отбегался сука, – смачно выругался Василь, – вы, что еще одного захомутали, дайте-ка я его, вдогонку отправлю, разбегались тут.
– Успокойся прыдурок, чаго он тебе сробил, и так хлопца измочалили вусмэрть, – оттеснял полицая подоспевший дед, – и того за коим хрэном стрельнул, нехай бы топали по добру, восвояси.
– Ну ладно пусть поживет еще, – смилостивился меткий стрелок, и хлестко врезал лежащему на боку бойцу ногой под дых, – завтра, с утра пораньше, к немцам в лагерь свезу, если не поленюсь.
Его примеру последовала вся гопкомпания за исключением старика да девицы, которая напротив всячески пытались урезонить своих дружков.
– Да успокойтесь вы изверги, забьете мужика, лучше выпейте, обмойте уж, коли так, свой неслыханный, очень лихой героизм. Толпа отпрянула, разместилась неподалеку под навесом за столом. Стали наперебой с жаром обсуждать произошедшее, изредка прерывая это увлекшее их занятие, на еще более увлекательное, питье горилки. Петр лежал на уже высохшей холодной траве лицом вниз, уложив голову на, ладони, с большим усилием подтянутых под голову, рук. Смерть в очередной раз прошла мимо, слегка прикоснувшись принеся страдания и боль телу, и одновременно лишила надежды на какой-либо благополучный исход. Она унесла его товарища, за могучую спину которого, так уж получается, он прятался практически во всем почти сразу же после знакомства, признав в нем для себя непререкаемого авторитета. А теперь, этот волжской богатырь, лежит где-то рядом, совсем бездыханный. Для него все закончилось. Боль, жалость, непреодолимое отчаяние, ощущение полного одиночества и безысходности, все это приводило Петра к навязчивой и омерзительной, но такой простой мысли о том, что он, будто бы завидует своему погибшему товарищу.
– Эй, «Антика воин», – прервали мрачные размышления чьи-то исковерканные пьяным дурманом слова, – ну-ка глотни за помин души дружка твоего, коль уж тебе так повезло, что жив остался.
– Или не повезло?
В разбитый нос ударило резким запахом пережженной, наверняка свекольной, сивухи, источавшийся из литровой медной кружки, которую один из собутыльников, совал Петру, упирая ею в висок. С трудом, задействовав правую руку, Петр повернулся на левый бок, оперев локоть левой руки в землю, слегка приподнял тело. Перед глазами все потемнело, затем окружающий мир несколько раз искривился, одновременно погружаясь в легкую дымку, которая постепенно начала рассеиваться, и следом за этим, реальность приняла почти привычные очертания. Перед ним на корточках, едва удерживая равновесие, восседал светловолосый, кудрявый парень лет восемнадцати, глупо улыбаясь во всю пьяную физиономию, не в силах произнести ни слово, мыча и гримасничая, протягивал Петру почти полную кружку. Из-за стола донеслись вопли одобрения более искушенных в пьянстве, чем этот безусый юнец, а посему и слегка менее опьяневших гуляк.
– Давай-ка, дорогой товарищ, прими нашего угощения, хотя мы тебя и так изрядно угостили, – хихикнул, по-видимому полицай Василь. – Выпей, чтоб не так страшно было, да и мне спокойней, только все до дна, не то расстреляю, – беззлобно добавил он.
Петр поднял, уже стоящую на земле вместительную кружку дрожащей рукой, с трудом поднес ее к разбитым губам успев при этом сглотнуть обильно выделившуюся слюну, и стал очень медленно, цедя сквозь едва разжатые зубы, как он это делал всегда, вливать в себя отвратительного запаха жидкость. На удивление быстро кружка опустела, и Петру показалось, что он выпил не больше граненого стакана, что тоже немало, на самом же деле в кружке изначально было ни как, не менее полулитра самогона.
– У, – громко загудели за столом, – сибиряк не иначе. Давайте его в бане запрем, нехай отсыпается, а то сами-то как пить дать напремся в пашню. Убежит ненароком, чем черт не шутит.
– Да и хрен с ним, – подумалось Петру, лежащему навзничь на холодной земле. И его еще слегка теплящееся сознание, вместе с телом, устремилось вслед за поднимающимися в небо ногами, увлекающими всего без остатка в темноту к тучам и звездам, и Бог знает куда еще.
– — – — – — – — – — – — – — – — – — —
Черниговка заметно опустела и приобрела женское лицо. Война выполняла свое дело настойчиво и бесцеремонно, приглашая на ратный подвиг, все новых и новых мужчин. Уходили целыми семьями, по три, четыре человека. Вначале, провожали матерых, понюхавших пороху, обученных воинов. Казалось, что на этом все и закончится, ведь война не может продолжаться очень долго. Были и такие, особо убежденные в силе красной армии, «знатоки», которые, вполне серьезно, пытались убеждать своих не очень-то легковерных земляков в том, что война вот- вот закончится, и их, переодетые в военную форму, односельчане благополучно вернутся к своим женам, мамкам и деткам, так и не успев доехать до мест сражений. Степан Павлович Стриж шестидесятитрехлетний ветеран империалистической, относился к подобным рассуждениям, как к пустой болтовне, не знающих жизни людей. Он-то представлял наверняка, что с германцем придется повозиться изрядно, что еще много раз бабы будут лить слезы, провожая своих героев на фронт, а потом истошно реветь, получив похоронку. Так оно и происходило. Сам он проводил на фронт старшего, из двоих сыновей, Петра, да двух зятьев. Обе дочери, как и полагается, давно покинули отчий кров. Старшая, Ганна, жила собственным хозяйством, с детьми, в доме, который они с мужем построили в году, наверное, тридцать восьмом. Арина, с детьми, жила вместе с родителями мужа, в их доме. А так как ее муж был их единственным ребенком то об отделении никто и не помышлял, тем более что места хватало всем с лихвой. Этот факт, на протяжении уже нескольких лет, не давал Степану покоя. Нет, с Ариной-то все хорошо, живет в довольствии, при муже, и его родителях. Все чин чином. Беспокоил Петр, покинувший отчий дом с диким скандалом, и со срамом, как когда-то, казалось Степану, а после, ютившийся в тесной и ветхой избушке, доставшейся его жене Александре от покойной бабки. Теперь, когда от ушедшего на фронт, одним из первых, Петра, уже три месяца не приходило ни весточки, это беспокойство отца превратилось в тягостное чувство вины. Иначе и не могло быть. Он, овдовевший пару лет тому назад, роскошествовал, вместе с пятнадцати летним Яковом и тринадцати летней Маней, в просторном, крестовом доме. А, его старший, по сути главная и единственная надежда, оставил свое семейство, жену красавицу, что уж теперь отрицать, с полуторагодовалой дочкой, в тесной развалине.
Нахлынувшие воспоминания, почему-то, перенесли Степана в пору его собственной молодости. Времена были беспокойными, насыщенными ожиданием каких-то перемен. Украинская деревня Черниговка, затерявшаяся где-то в Черниговской губернии, бурлила. По молодости лет, а ему в ту пору было шестнадцать – семнадцать, Степан не особо вникал в суть происходящего, но ему, все-таки, было понятно, что все разговоры, сходки и даже очень частые скандалы, происходившие в последнее время среди взрослых отцов семейств, были связаны с возможным переселением в какие-то далекие, сибирские земли. Взбудораживалось местное население частым появлением различных агитационных листков, в коих, это самое население призывалось оставить насиженные места и перебраться туда, где ничего, пока что, нет кроме диких лесов, да бесконечных степных просторов. Начальство не жалело щедрых посулов. Он не мог их не помнить, ведь это было едва ли не единственной темой для разговоров в течение, года, а может быть и полутора лет. Каждой семье предлагалась перевозка в любую, из выбранных ею, подлежащих заселению, местность, по сниженным ценам на проездные билеты, а детей обещали перевезти и вовсе бесплатно. Каждой семье обещали, в бессрочное владение, огромные, в понимании украинских крестьян, земельные наделы, по пятнадцать десятин на каждого члена семьи мужского пола. Так же, обещались субсидии на обзаведение хозяйством, лошадьми и прочей домашней живностью, необходимым сельскохозяйственным инвентарем. Кроме того, желающие могли получить беспроцентные кредиты на строительство домов, с отсрочкой его возврата на пять лет, с последующей выплатой в течение десяти лет. В первые три года пребывания в Сибири обещали бесплатные билеты на поезд, для поездки на родину. Ребята призывного возраста получали отсрочку от службы в армии на пять лет. Все это, конечно, выглядело весьма заманчиво, особенно если учесть не очень роскошную жизнь, в которой пребывало большинство крестьян, в основном малоземельных. Но, что-то не устраивало это самое большинство, привыкшее к той мысли, что от властей добра не жди.
– Какого ляда тащиться черти знает куда, бросая земельку кормилицу. Мчаться, сломя голову, туда, где морозы лютые, лес да чисто поле. Земли, говорят, там очень бедные, ничего не родят, сколь их потом ни поливай, да ни обрабатывай, – твердили наиболее благополучные мужики, имеющие мало-мальски приличные земельные наделы, да не большое количества ртов. – Так там еще и самураи косоглазые совсем под боком вы что, думаете, это правители о нас с вами пекутся, да хрена с два, земли, пустующие, царь батюшка заселить хочет, что б мы их там и обороняли.
– Про японца, верно, сказано, правительству, конечно, нужно нагнать народцу на безлюдные земли, поэтому-то оно точно пойдет на большие расходы. Да и здесь уж невмочь; прокормить наши выводки, – возражали многодетные, да обладатели совсем уж захудалых земель, да безземельные батраки. – К тому же Япония, совсем у черта на куличках, на острове, за морем, а нам туда какого беса тащиться, Сибирь большая, прямо за Уральским камнем начинается.
Долго продолжались подобного рода дебаты, не приводившие к каким-либо сближениям двух противоположных мнений. Страсти накалялись. Решение пришло из самой Сибири. Две семьи, к коим жители Черниговки не особо серьезно относились, по причине, как казалось, их не очень дюжих умственных способностей, и не слишком выдающегося трудолюбия, пару лет, как покинули родную деревню, будто бы перебравшись в Сибирь. Про них и думать забыли, но вот они напомнили о себе в письмах к родственникам, содержание коих говорило о том, что живется им не плохо, уж во всяком случае, намного вольготнее, чем прежде. Родственники из числа уважаемых мужиков, которые раньше считали переселение авантюрой, стали, во всех местах скопления народа, тряся конвертом, всячески расхваливать житье, на сибирской чужбине, зачитывая самые важные отрывки. Если верить первопроходцам, земля в тех местах, не столь плодородна, но это с лихвой компенсируется ее количеством. Сочное разнотравье, стоит по пояс и выше, так, что корми скотины столько, твое здоровье позволит, да сколько мест для зимнего содержания соорудишь, что тоже не проблема, вокруг леса полно. Все обещанное, начальство выполнило; так, что живут они, припеваючи, в просторных новых домах, о каких на родине и помышлять не могли. И, как правило, заканчивали добровольные агитаторы свои проповеди тем, что цитировали слова содержащий призыв к землякам, не сомневаться, а смело перебираться на вольные места, пока правительство не передумало, чем черт ни шутит.
Земляки поделились на партии или на узкие группы по принципу; родня, кумовья, соседи. Все обсуждения теперь уже происходили в таком узком кругу, и сводились к одному, как сделать переезд более выгодным.
– Степан, – как-то по-особенному в тот раз, заговорил отец, – тебе Сонька Павлюкова нравится? Хороша девушка, красивая, да и не заморыш какой, конь конем.
– Батя, да у нас вроде бы лошадь есть, зачем нам еще кобыла необъезженная, – не совсем понимая, с чего вдруг отец завел этот разговор, съязвил Степан.
– Да ты мне не зубоскаль, – урезонивал парня отец. – Я серьезно говорю, тебе ведь уже восемнадцатый год, что болтаться по девкам. Натворишь, чего не надо, потом женись, на ком попало. А Сонька, девушка справная, отличной женой тебе будет, да и работящая, а не объезженную кобылку объездить, одно удовольствие.
– Ну, ты даешь, – рассчитывая отделаться шутками, ощерился улыбкой потенциальный жених, – не хочу я жениться, а на Соньке, к тому же, еще и страшновато. Твой младшенький отлупить может, он за ней так и подглядывает, вот пусть и женится.
– Что ты мне все улыбы строишь, у Никитки твоего, еще сопли по колено, да и все из рук валится. Тринадцать лет, а толком ничего делать не может. Вы с Егором в его возрасте уже вполне пригодными к разной работе были, а теперь уж ты и вовсе любого взрослого мужика за пояс засунешь, готовый хозяин.
– Не пойму я, что-то бать, с чего ты так моей женитьбой озаботился. Боишься, натворю чего? Напрасно, а давай я на Алене Бобок женюсь, если так уж тебе не терпится, – продолжал Степан, теперь менее шутливо, – чем тебе не невестка, да и красившей Соньки твоей будет.
– Сынок, да они ж, эти Бобки, захудалые совсем, голь перекатная, – продолжал напрягать, парня Павел Яковлевич, – Павлюковым разве чета, у тех все чин чином. Да и, дочка ихняя нисколько не страшнее Аленки тобой хваленой, только покрепче будет.
– Ну да, как ты говоришь, конь конем.
– Хватит Ваньку валять, – прервал, отец, – женишься, а мы с Прокопием Кузьмичом, вам крепко поможем, свадьбу закатывать не будем, не до того, но денежек чуток подкинем, зато на новых землях, как глава семейства, все сполна получишь, – раскрыл отец, одной фразой, свой выдающийся стратегический замысел.
Так оно все и вышло. Перебрался Степан вместе с женой, родителями и братьями, в составе группы односельчан, состоящей из двадцати семей на новое место жительство. А там и зажил своей семьей, как исправный хозяин. Денег, что подкинули отец с тестем, в купе с теми, что он получил на обзаведение хозяйством, хватало на постройку большого дома, покупку лошади, двух коров и кое, какого инвентаря, да еще оставалась небольшая сумма. Но они с Софьей решили немного попридержать расходы, присмотреться, как да что пойдет в хозяйстве, а уж там потратиться с наибольшей выгодой. Дом поставили не такой большой, как многие, а для чего хоромы, пока детей не наплодили. Купили лошадь, коров да пару овец, а косилки, сеялки да веялки, использовали, родительские. Тем более что поначалу, пока его, да двое Сонькиных братьев, были подростками, – обрабатывали землю гуртом. Года, как по заказу, выдались урожайные, а цены скупщики давали достаточно высокие. Это позволило Степану, продавая зерно, собранное со своего, хотя и не очень большого надела и с долей от отцовских и тестевых земель, за три года, сколотить приличный капитал. Куда вложить денежки, у Степана вопроса не возникало. Ведь, он давно вынашивал план обзавестись мельницей, а в тот момент настало время, это сделать, пока не поздно. В деревне на тот момент собственной мельницы не было, не дешевое это удовольствие, на помол пшеницу мужики возили в соседнюю деревню, верст за десять и каждый был не прочь исправить ситуацию в собственную пользу, как только появится достаточно средств. Самым изворотливым и оказался Степан. Купил оборудование для мельницы, да к ней, немалой мощности крупорушку, а к этому присовокупил еще одну лошадь. После того, как мельница была построена и все отлажено, хлебопашец потянулся к нему нескончаемым потоком. Привозили по нескольку кулей пшеницы, а с ними заодно куль другой овса или ячменя, для приготовления крупы, на корм скоту. Мука выходила отменная, самого тонкого помола, что не мог не оценить народ, и вскоре к Степану стали свозить зерно уже и из окрестных деревень. Цену он брал божескую, при этом его доходы возросли многократно, ведь работы на мельнице хватало, чуть ли не до самой посевной, только поворачивайся. Трудились с раннего утра и до вечера, на пару с Софьей, которая в работе не только не уступала мужу, но привыкшая с молодых лет считать себя обладательницей чуть ли не мужской силы, хваталась делать то, с чем и не каждый мужик мог сладить. Степан, частенько, поругивал супругу за чрезмерное рвение, но толку это имело мало. Он привлек к работе на мельнице своего младшего брата Никиту, да шурина Василия, обоим в ту пору по шестнадцать исполнилось, здоровые бугаи вымахали, чего в зимнюю пору по деревне разгуливать, на девиц заглядываться. В деревне стали появляться пришлые, да и некоторые местные люди, которые предлагали свой труд за умеренную плату, но и тогда, Софья продолжала работать по хозяйству, наравне с мужиками, на корню отвергнув предложение мужа, нанять работников, – еще чего не хватало, срамиться, это ж барство какое-то будет. Только, когда выяснилось, что она на сносях, и уже не первый месяц, Степан решительно, с привлечением всей родни, попытался укротить чрезмерный энтузиазм своенравной супруги, и отчасти, это ему удалось. Но она, по-прежнему, вертелась неподалеку от него, выполняя какую-нибудь, как ей казалось посильную работу. А Степан, частенько, ловил на себе ее улыбчивый взгляд, не совсем понимая, что является причиной ее всегдашнего радужного расположения духа. Он все понял, гораздо позже. Не тогда, когда в слякотном августе, ни повитуха, ни появившийся гораздо позже фельдшер, не смогли спасти ее, и она умерла, истекши кровью, оставив ему, как бы в напоминание о себе, звонкоголосую дочку. Не тогда, когда, похоронив жену и отдав дитя на попечение бабок, беспробудно пьянствовал, приглашая разделить с ним горе всех, кто подворачивался под руку. И не тогда, когда накопившиеся заботы приказали впрягаться, как лошадь, в повседневные дела, а верной помощницы, как раньше, под рукой не оказывалось. Нет, гораздо позже. Минуло больше года, когда из соседней деревни, приехал его старинный знакомец Пантелей с двумя подводами зерна. Одной из подвод правила его дочь Мария, чернобровая, синеглазая, как Степану показалось совсем, малолетняя. Она, лишь единожды взглянула на хозяина, покрывшись при этом ярким румянцем, а Степан ответил сдержанной ироничной улыбкой так, как бы он это сделал, например, дурачась с младшей сестрой. Обговорив с хозяином все обстоятельства сделки, Пантелей с дочерью, быстро уехали, ответив отказом на предложение выпить кваску, сославшись на занятость. А Мария, как будто и не уезжала, ежеминутно напоминая о, своем существовании, днем и ночью маня к себе, будто мощным магнитом. Вот тогда Степан и понял все про покойную жену; и причину ее сияющей улыбки, и чрезмерный порыв в работе. Ей просто хотелось быть рядом, жить его заботами, дышать с ним одним воздухом, видеть его, и радоваться жизни, беспричинно, как ему тогда казалось, улыбаясь. Он ощутил щемящую тоску, разбавленную пониманием собственной вины перед ней. Ну, а Мария вскоре стала его женой, и у них появились на свет Арина и долгожданный сынок Петр. Наследник, как не без гордости, часто, называл его Степан, рос шустрым сорванцом, скорым и на поступки, и на слово. С малых лет, с каким-то упрямством любопытствовал, что да как происходит на скотном дворе. Особенно его интересовали лошади, коих к тому времени, в отцовском хозяйстве было целых пять. Частенько, застав сына в очередной раз на конюшне, отец уводил его к своему главному детищу, на мельницу, и там, в очень интересной и доходчивой форме, как ему казалось, рассказывал о тонкостях мукомольного дела. Сын слушал с большим интересом, а иногда и спрашивал, почему да зачем, что не могло не радовать родителя, но в следующий раз на мельницу не шел, а мчался к лошадям, доказывая, как понимал это отец, свою излишнюю строптивость. Когда миновали страшные года; война империалистическая, затем, еще более страшная, гражданская война, да кровавая пора продотрядов, и наступило послабление для крестьянства в виде продовольственного налога, и самого НЭП, Петро, из малолетнего сорванца, постепенно превращался в крепкого парня, и первого помощника, особенно на полевых работах. Перед самой революцией, когда Степан с братом Егором, почти одновременно вернулись с фронта, братья решили произвести родственный обмен хозяйствами. Причиной этому послужило то, что Егор, пришедший с войны с покалеченной ногой, не мог обрабатывать свои поля, которые были гораздо обширнее, чем у Степана. В результате, мельница отошла Егору, а все поля достались Степану. Все складывалось достаточно удачно и привело к обоюдному удовлетворению. Егор, вопреки сомнениям Степана, оказался весьма оборотистым мужиком и к началу коллективизации заметно расширил свое хозяйство, обновил оборудование, вдвое увеличил поголовье скота. На скотном дворе и на мельнице у него управлялись наемные работники.
– Папка, – прервал воспоминания звонкий голос Мани, – я к Семенчикам сбегаю на часок, тетка Матрена нас с Наташкой обещала научить вязать каким-то хитрым узлом, а потом пойду с Наденькой поважусь.
– Да сходи, конечно, хлопотунья моя, а где Яшка бродит, – осведомился отец без особого энтузиазма.
– Да где-то здесь болтался, – донеслось из-за распахнутой двери.
Через мгновение, съежившаяся, маленькая Манина фигурка промелькнула в проеме окна. За окном было прескверно. Третьи сутки, первый ноябрьский снег вперемежку с запоздалым дождем, начиная с полуденного часа, падая на подмороженную за ночь землю, к вечеру разжижал дороги на улочках, заодно увеличивая владения бесконечного количества луж.
– Полезу, наверное, я, на печке спрячусь, – подумал Степан Павлович, – заодно и косточки прогрею, а то поясница совсем распоясалась, сейчас мы ей покажем, как себя правильно вести, – бурчал он себе под нос, удобнее, располагаясь на пахнущих дрожжевой опарой овчинах. Тягостные мысли не заставили себя долго ждать.
Как получилось так, что он, и его родной сын, не смогли, в какой-то момент, понять друг друга, накопили горы взаимных обид, общались как едва знакомые люди, что на селе особенно тяжко. Степану казалось, что уж теперь-то, он наверняка бы все смог разрешить, очень легко и просто, и он частично это сделал, когда, собравшись с духом, поговорил с Александрой:
