Kitabı oku: «Когда запоют снегири», sayfa 3
– Дочка, ты прости меня ради бога, – вспоминались ему эти слова, произнесенные с комом в горле. – Не прав я был, давно уже собирался повиниться перед вами, да вот видишь, как все оно вышло. Давай-ка не вредничай, перебирайся к нам, что ты с дитем ютиться здесь будешь, у нас места полно, да и нянька готовая есть, так всем будет лучше.
– Да я на вас Степан Павлович, зла не держу, – неторопливо отвечала невестка, продолжая прихорашивать светлые, жиденькие волосики на голове дочурки, уставившей свои искрящиеся голубенькие глазки на деда с улыбкой и одновременно со смущением, рассматривающей его во всех подробностях. – Только не могу я мужа ослушаться, да еще в такой ситуации, а он мне запретил у вас жить, пока сам все не перерешает, так и сказал.
Вот такой разговор, тяжелый, но одновременно обнадеживающий. Ну, что же теперь-то, ни письма, ни весточки, какой, остается только ждать да надеется на благополучный исход. А с другой стороны, ну никак не может быть по-иному, во имя справедливости высшей, не может Петро сгинуть на этой проклятой войне, так и не примирившись с отцом, нелепо это и неправильно. – Да, натворил ты, старый хрен, – обругал себя и другими, самыми последними словами Степан, а память, услужливо перенесла его в те самые времена:
Сходка продолжалась уже более двух часов. Народ, расположился вокруг здания сельского совета, как кому заблагорассудится; сидя на немногочисленных скамейках, на бревнах, прямо на траве, некоторые восседали, на предусмотрительно захваченных из дому, табуретах, но в основном стояли кружком поодаль от крыльца, на котором и рядом с ним топталась небольшая кучка мужиков, представляющих так называемую сознательную часть крестьянства.
– И, негоже, нам подводить власть советов, давшую освобождение землепашцу и пролетариату от ярма эксплуататоров. Она и сейчас, в заботе о благе трудового крестьянства, вновь указывает верный путь, который обязательно приведет всех нас к лучшей жизни, – чеканил слова районный агитатор. – Партия учит, что только коллективный труд позволит поднять сельское хозяйство на новую высоту, не удивительно, что многие крестьяне проявляют сознательность и объединяются в коллективы.
– А, много ли на сегодня в нашем районе артельных мужиков насчитывается? – прервал монотонную речь Никита, младший брат Степана, – судя по нашей деревне, не особливо-то стремится справный мужик избавляться от нажитых годами хозяйств.
– По сводкам на апрель тридцатого года, коллективными формами труда, в нашем районе объединены около семи процентов крестьянских хозяйств, – продолжал районный начальник, как будто не услышав вопроса, – однако, как подсказывает нам партия, к декабрю текущего года, коллективизация должна охватить восемьдесят процентов крестьянских хозяйств. Ну, а в том, что это будет выполнено, как и любое другое задание партии, можете не сомневаться, – закрепил он сказанное резким, коротким движением ладони правой руки, с растопыренными пальцами. – Нам не смогут помешать в этом, никакие препятствия; ни бессознательность середняка, ухватившегося за хвост собственной коровы, ни буржуйские замашки кулака – мироеда. Пускай, он показывает свой звериный оскал, – угрожающе уставил он леденящий взгляд в Никиту и стоящих радом братьев.
– Да хрен вам в зубы, – полушепотом, но с вызовом, выпалил Егор, ни к кому не обращаясь, – отдай все, и стань ровней голодранцам? Так они, что и там, за камнем, что тут, всегда в носу ковырялись, да сивуху лакали, почем зря.
– Притормози, брат, – слегка подтолкнул его Степан плечом в плечо, – они все сделают, не уж-то ты не понял, в Дмитровке, говорят, раскулачка прошла, слышал, что было. – Думать надо.
С этого момента, как сейчас представлялось Степану, жизнь и дала трещину. В результате раздумий о том, чтобы, хоть как-то, сохранить свое немалое хозяйство, и не оставить семью без куска хлеба, ему пришла в голову мысль, разукрупнить это самое хозяйство, и возможно, сойти за середняка, а там как уж сложится. Для этого ему нужно было раздать земли детям. Но Арина сама имела богатые угодья, Ганна с мужем собирались вступать в колхоз. Оставался только Петр – двое младших были еще совсем, малыми. Но, чтобы все было чинно и законно, его нужно было отделить, а для этого, непременно, женить. Это и было самым сложным. В свои девятнадцать лет Петр и не помышлял о женитьбе, хотя многие девушки заглядывались на него. В те времена молодежь в деревне, хотя и оставалась приверженной старым традициям почитания отцовского слова, но в основной своей массе, в отличие от старшего поколения, приветствовала новую жизнь. Да для нее она и не была новой, молодежь выросла при этой власти. Петр не оставался в стороне от общественных забот, тех, что возникали практически ежедневно, часто засиживался в читальне, и приходил домой за полночь, а иногда и с утренними петухами.
– Бать, ну, что ты придумываешь? Зачем это все? Понятно же, что только коллективный, труд даст подъем урожайности, – кипятился сын, выслушав, но не до конца, отцовское предложение. – Пора бы уже пойти в ногу со временем, а то и вправду за кулаков сойдем, ведь по всем параметрам, пока, оно так и получается, земелька-то наша одна из самых богатых да крупных.
– Так я тебе, о чем и говорю, дослушай, – урезонивал горячащегося парня отец, – мы с тобой кто? А мы, кулаки, и не как иначе. А с кулаком, у твоей власти, разговор короткий. Но еще мы родные, что бы ни произошло, друг друга в беде не бросим, ведь так? Мне, ко всему, малышню поднимать надо. Про урожайность это ты лихо подметил, забыл еще про кровавые схватки на меже, да про прелести механизации повторить агитки районного начальства. Я и спорить не хочу, это пока что пустая болтовня, а вот как с крепкими хозяевами власть расправляется по событиям в соседних селах видно. Ну и чего ждать, когда разденут догола, да в пыль разотрут?
– Ну? – вставил Петр, и мина на его лице добавляла, – так я же об этом и говорю.
– Баранки гну, – резко одернул его Степан, – не перебивай отца на полуслове. Как там в этих колхозах будет, неведомо, а у нас с тобой все покудова ладненько и без ихних тракторов, но думается, что ненадолго. Ты, как я погляжу, не против нынешних выкрутасов власти, так я тебя понимаю, вы при ней выросли, вот она вам как родная и есть. Но давай, все-таки, поступим, как я тебе уже говорил, разделимся, станешь сам себе господин. Незачем нам очертя голову в артель мчаться, наравне с захудалым людом, что только и ждет, когда мы их поля, да скотные дворы удвоим. То, что у тебя получится удачно хозяйствовать, на сей счет сомнений, ничуть нет, вот только хозяйку хорошую подобрать надобно. Какое же хозяйство, без хозяйки. У тебя на примете, однако, есть какая-то дивчина, они-то на тебя так и поглядывают.
– Да не собираюсь я хомут на себя с таких пор вешать, мне и холостому, пока что, не очень – то скучно, – теперь уже как бы отшучивался парень, и тут же продолжил, – а не боишься, что я, будучи самостоятельным, в колхоз запишусь? Сам ведь говоришь, что эта власть, моя власть.
– Запишешься, ну и ладно, – на удивление сына, не задумываясь, согласился Степан. – Видно этого все равно не избежать, уж слишком рьяно взялись, бесштанные активисты за это дело. Но зато у нас, пока что мои угодья останутся, а там видно будет. Но жениться нужно, обязательно, иначе ничего не получится с отделением, будет выглядеть неправильно, не по закону. Вон Дуська Ладанник, хорошая девка, просто залюбуешься, – предложил Степан не самый ожидаемый сыном вариант, от того и не самый худший. – Они по нынешней жизни, получается, самые уважаемые люди, хотя и не дюже работящие, но зато вся родня в совете сидит, метить их мать.
Никогда раньше, Степан не вспоминал этого разговора. Как-то так получилось, что Петр, в тот раз, вопреки своей природе, не слишком-то артачился, и после непродолжительного отцовского увещевания, выдавил из себя, что-то вроде, – ну ладно. Все, как тогда думалось Степану, да все – таки, так оно наверняка и было, вышло как нельзя кстати. Вскоре, деревенские начальники, поддерживаемые комсомольцами, комбедовцами, вдохновляемые, суровыми окриками из района, закрутили чудовищную карусель. Коллективизация стала смыслом жизни для одних и страшным ударом для других. Разгоралась новая гражданская война, в которой победитель был заранее известен. Война бессмысленная, даже более бессмысленная, чем та большая, самая великая и кровавая гражданская, раны от которой до сих пор еще давали о себе знать. И тогда, случалось, что брат шел на брата, но чаще армия на армию, истребляли друг друга с чудовищной жестокостью. Но, в той войне, отвратительной и чуждой природе человеческой, была какая-то, хотя и искаженная, искореженная противоположными идеями и лозунгами, но все-таки простая и понятная логика. Одни, не хотели расставаться с прежней жизнью, в которой они были успешными, другие, называя первых эксплуататорами, стремились отстоять власть рабочих и крестьян, то есть угнетенных. И отстояли, и установили, ценой огромных жертв, эту самую рабоче-крестьянскую власть. Но теперь-то, получалось, что новая, как будто бы родная, власть, ради установления которой, было загублено столько невинного люда, ополчилась против тех, ради которых пролилось столько крови. В Сибири, горечь несправедливости ощущалась особенно остро. Всего лишь поколение назад, крестьяне были приглашены сюда царским правительством со всех концов России, где большинство из них влачило жалкое существование. И только тут, мужики стали на ноги, превратились в исправных хозяев, каждый в меру своих способностей и трудолюбия, достиг определенного достатка для своих семей. Отдавать нажитое тяжким трудом кому же захочется, поэтому-то, позаимствованная у царской власти стратегия, которая была применена той в годы так называемых столыпинских реформ, стратегия убеждения крестьянства, на этот раз в неочевидных прелестях коллективизации и отказа от старого сельскохозяйственного уклада, обернулась вполне ожидаемым провалом. Это и понятно. Царь батюшка, в свое время, предложил вчерашним полукрепостным, бесправным мужикам, поехать на край света ради лучшей жизни, взять землю и обрабатывать ее как полноправные хозяева. И тогда, крестьянин не сразу поверил власти. А кто и когда ей с ходу верит? Ну а теперь-то, эти, новые говорили; – отдайте, что нажито, и будет вам счастье. Отторжение такого призыва большинством крестьян, конечно, было естественной реакцией. В ход пошла, впрок заготовленная большевиками, теория обострения классовой борьбы, по мере достижения Советской властью, все новых блестящих успехов. Десятилетиями, мужик, обрабатывающий землю был; либо, в большинстве своем исправным хозяином, достигшим благополучия для семьи и авторитета у односельчан каждодневным трудом, да житейской смекалкой, либо, доходягой, не обремененным излишним трудолюбием, но не противником всласть погулять во хмелю. Так бы и жил крестьянин в «темноте», не ведая, кто он есть на самом деле, если б не власть, которая все разложила по порядку, по полочкам. Оказывается, есть не просто крестьяне разного достатка; богатые, бедные и среднего дохода, но они еще и принадлежат к различным враждебным друг другу классам. По этой, стройной теории получалось, что богатый мужик, особенно если он когда-то использовал наемный труд, то есть «кулак», ни кто иной, как, новоявленный буржуй, разъевшийся на народном горе. А буржуев, заодно с помещиками, раздавил пролетариат с помощью собственной диктатуры. Так оказывается, пролетарий он и в деревне пролетарий, беднейшее крестьянство по теории большевиков, или доходяги и голодранцы, по не очень лестному определению большинства односельчан. А, между этими двумя, уж точно, «антагонистическими» классами, уютно обосновался середнячок. Он, дескать, и бедняку, по имущественному признаку, как брат родной, но и от кулака не очень-то отдален, особенно по частнособственническим настроениям. Вот эти настроения и стали определять судьбы крестьян, и не только середняков. Повсеместно, в сельские советы, под натиском районных агитаторов с маузерами, начали избираться в основном эти самые пролетарии, да вдобавок к ним, приезжие «передовые» рабочие, не иначе как очень хорошо разбирающиеся в вопросах хлебопашества, и особенно в проблемах коллективизации. И наступила в сибирской деревне диктатура пролетариата, а с ней, тягучая полоса периода сплошной коллективизации. Активисты, не мудрствуя лукаво, по-быстрому объединили свои, не очень-то ухоженные поля, согнали скот в объединенные загоны, и под ироничными, заинтересованными, но в то же время настороженными взглядами «несознательного» большинства, начали хозяйствовать по-новому. Но хозяйствовать не очень-то получалось. Коллективный труд, это, прежде всего мудрое руководство, ну а как же иначе, а руководителями стало почти все правление, пока еще не очень многочисленного колхоза. Понятно, что не получившие, какой ни есть маломальской должности, колхозники, конечно же, не являлись примерными энтузиастами, чувствуя себя обделенными, относились к делу спустя рукава. К тому же; обобщенное поголовье скота не было достаточно велико, а пастбища, сенокосные и земельные угодья колхоза были изрезаны в лоскуты наделами единоличников, что являлось и вовсе не преодолимой проблемой. Попытка решения оной, не заставила себя долго ждать. Сельсовет и правление многократно усилили свою агитацию за вступление в колхоз. Агитация, в основном, сводилась к неприкрытым угрозам расправы. Многие, главным образом из числа молодежи, среди которых был и Петр, который к тому времени успел стать самостоятельным, согласились войти со своими хозяйствами в колхоз. Тем самым, они значительно его укрепили. Но, добрая половина дворов, преимущественно наиболее зажиточная, оставалась единоличными. Их хозяева пока что, упорствовали в своем нежелании, подчиниться. Некоторые мужики, понимая, что их в покое все равно не оставят, и в конце концов, отнимут все нажитое, стали прятать в лесах свое имущество; зерно, муку, крупный сельхоз инвентарь, загоняли в труднодоступные лесные чащобы скот. Это не было тайной ни для кого, тем более для колхозных активистов и сельсовета. Реакция власти оказалась молниеносной и жестокой. Началось раскулачивание. Прибывший из района отряд во главе с визгливым, чахоточным уполномоченным, для начала, видно для пущей острастки, перестрелял особо рьяных, цепных псов. Затем, руководствуясь каким-то списком, стали выгонять из домов их хозяев, заставляя тех грузить на одну подводу все, что, по мнению тех, пригодится на новом месте. Разрешая взять с собой еще одну запряженную лошадь, чекисты, под истошный бабий рев, отправляли эти семьи в неизвестном направлении. Поначалу, у некоторых усадеб, собирались толпы односельчан, выражающих сочувствие своим соседям, чиня препятствия действиям вооруженных людей, но несколько выстрелов поверх голов, быстро подавило волю к сопротивлению. Степан, вместе с Никитой и всей их ребятней, еще долго, выйдя далеко за пределы села, пока не прозвучал винтовочный выстрел, демонстративно направленный в их сторону, сопровождали повозки с семьей несчастного брата Егора, подавленные предчувствием того, что видят его в последний раз. Позорная процедура длилась не более четырех часов, но вопли, рыдания с проклятиями, еще долго доносились со всех сторон осиротевшей деревни, и постепенно стихли только глубоко за полночь.
На следующее утро жители, не сговариваясь, потянулись к сельскому Совету, дабы попытаться понять, что происходит, а пуще того, что их самих ожидает в ближайшей перспективе. Там, на крылечке, в окружении местного руководства, стоял все тот же, вчерашний уполномоченный. Он с жаром, активно жестикулируя, вдалбливал в «слаборазвитые» мозги этого самого руководства, что-то очень важное, не вызывающее у него самого ни малейшего сомнения, но, что, как казалось, приводило в смущение его слушателей. Тот факт, что он находился здесь, и как будто знал, что народ обязательно соберется с утра пораньше, на лобном месте, говорил о том, что этот человек был большущим специалистом по раскулачиванию, и, что ждать от него добрых вестей не нужно.
– Товарищи, – взвизгнул уполномоченный, дождавшись момента, когда собравшаяся толпа прекратила увеличиваться в размере, – В то время, когда сознательное крестьянство объединяется в коллективные хозяйства, чтобы в едином порыве начать новую жизнь, затаившиеся и явные враги Советской власти не оставляют попыток сорвать эти созидательные планы. Кулаки и подкулачники, не в силах распрощаться со старым, обветшалым устройством жизни, а более того с добром, накопленным за счет эксплуатации беднейшего крестьянства, и есть главное препятствие на пути повсеместного установления колхозного строя. Партия учит – «кулак», злейший враг трудового крестьянства, должен быть ликвидирован как класс, и он будет ликвидирован, беспощадно и решительно. Всем товарищам, которые пока еще колеблются, советуем; отбросьте все сомнения, вступайте в колхоз. Не связывайте себя, с враждебным Советской власти и трудовому народу, элементом, «кулаком мироедом». Если кому-то, что-нибудь не понятно, спрашивайте.
– Что ждет вчерашних арестантов, куда же их отправили, в какую тьму тараканью? – после непродолжительного общего перешептывания, не много заикаясь, выдавил из себя Никита. – Весточку какую-нибудь, от них мы сможем получить, или как? – закончил он уже более уверенно, и замер в ожидании ответа. Наступила полнейшая тишина. Народ устремил свои взгляды в сторону уполномоченного. Уполномоченный слегка наклонил голову к местному главе партийной ячейки, и выслушал, по-видимому, краткую характеристику автора вопроса. Во всяком случае, мина секретаря как бы говорила, примерно, следующее, – да так, пустомеля один, но не из бедняков. Уполномоченный понимающе кивнул, бросил в сторону секретаря какой-то настоятельный совет. Уставив взгляд поверх толпы, он ответил, – с вашими односельчанами, я думаю, будет все в порядке, компетентные органы определят место их дальнейшего проживания. И если в новых местах они станут на путь исправления, то Советская власть простит их. Но выселение, это всего лишь одна, хотя и крайняя мера воздействия на враждебный Советской власти элемент. Есть и другие, не менее действенные способы, поставить зарвавшегося врага на место, и помочь разобраться сомневающемуся крестьянину в текущем моменте.
Всего лишь месяц понадобился местным активистам колхозного строя, для того, чтобы в основном завершить коллективизацию. В Черниговке, на всю деревню, осталось два единоличных хозяйства, по-видимому, не загнанные в колхоз, с целью доказательства гуманности Советской власти. И те, как бы подтвердив добровольный характер вступления в колхоз, выдержав трехмесячную паузу, сдались на милость победителей. К концу тридцатого года коллективизация была полностью завершена. В ходе ее; одиннадцать семей, в полном составе, от стариков до младенцев, так называемых кулаков, были высланы куда-то на север, за Васюганские болота, или как говорили в здешних местах в Урман. Что с ними произошло на самом деле, неизвестно до сих пор. Во всяком случае вестей от них не получал ни один из родственников. С десяток мужиков, как «активные пособники» врагов Советской власти, были осуждены, и приговорены к различным мерам наказания, от поражения в правах, до десятилетнего тюремного срока. Их имущество автоматически становилось колхозным, в том числе дома и личные подворья. Степан, в сравнении с братьями; Егор сгинул за болотом, а Никита был лишен права голоса, прошел эту крупорушку достаточно благополучно. Если не считать горя, от утраты, близких родственников, а оно, до сих пор, отравляет ему жизнь, так же, как и ощущение своего бесправного, почти рабского положения, после вступления в колхоз. Петр, как казалось отцу, достаточно легко вошел в новую жизнь, да так оно, по-видимому, и было, ведь он все-таки практически добровольно вступил в колхоз, а работать он умел, с самого детства, и делал это всегда легко и непринужденно. Колхозное руководство направило его, в район на шестимесячные курсы сельхоз специалистов, по окончании коих он вернулся, не много не мало, а зоотехническим селекционером по осеменению. Первые два слова в названии профессии, в виду их некоторой замудренности, быстро были забыты односельчанами, и все называли его просто, Петькой семенником, что, с учетом его общительного нрава, иногда звучало несколько комично, во всяком случае, весьма двусмысленно. Степану казалось, что и в семье у старшего сына все так же складно, царит мир и согласие. Да он не слишком-то над этим задумывался. А напрасно, хотя, что он мог поделать.
Однажды, за какой-то мелкой надобностью, он зашел к молодым во двор, и застал Евдокию, хлопочущей по хозяйству, и делавшей это как бы нехотя, без настроения, чего он раньше за ней не замечал. Присмотревшись, сразу понял; – плакала. И это были не пустяшные бабские слезы, а наоборот, вызванные какими-то серьезными переживаниями.
– Дусь, что грустная такая, случилось что-то? – без особого нажима, как ему казалось, как бы вскользь, поинтересовался Степан, и тут же добавил, – что-то ты как в воду опущенная?
– Да нет, все нормально, просто не выспалась видно, – ответила невестка, и в интонации ее голоса чувствовались нотки, подтверждающие сомнения свекра.
– Угу, значит все не очень-то ладно, – подумал он, а вслух добавил, – а Петро-то где, с работы пришел? Уж пора вроде, или все из себя передовика корчит?
– Да не было пока еще, он поздно приходит, можно сказать, почти, вовсе дома не бывает, поесть да переодеться только и забегает, – выпалила Евдокия.
– Ну, что ты, так уж убиваешь себя, работы и впрямь мне думается сейчас немало, сезон ведь, – выдавил из себя Степан. Время упустишь – останется колхозное стадо лишенным приплоду молодняка. А для него это дело новое, не так-то просто приноровиться, вот на ферме и торчит спозаранку до самых сумерек. Вам бы о своем потомстве уже позаботиться, почитай более полутора лет живете вместе, – добавил он. Степан повернулся, с намерением завершив, как ему казалось, этот бессмысленный, да и не очень-то приятный для обоих, разговор, отправиться восвояси.
– О каком потомстве вы разговор ведете, где его взять-то, это самое потомство? – посетовала Евдокия таким тоном, будто говорила, к примеру, о том, что надо бы вот в хозяйство новую корову приобрести, да денег вовсе нет. – Да мне с вами и говорить-то об этом совестно, и от людей совестно становится, в деревне ведь, у всех на виду, живем, каждому ведь не станешь объяснять, что да почему, а сами, если догадаются, так это совсем уже срам несусветный получается.
– Что-то я в толк не возьму, какая уж такая сложность дитя сладить, само собой вроде, получаться должно, – теперь уже, попытался продлить беседу Степан.
– Вы у сына своего спросите, в чем сложность, как вернулся с этих клятых курсов, так и вовсе в мою сторону не смотрит. «Секселеонер семенной» одно слово, – сквозь слезы произнесла она, отшвырнув в сторону вилы, на которые опиралась во все время разговора, направилась в сторону крыльца дома, добавив при этом, – уйду я от него, к родителям уйду.
– Вот это да, – рассуждал ошарашенный Степан Павлович, – вот, хреновина-то, какая получается. Дожили, мать твою, теперь сраму, на всю округу, не оберешься. Как это? Чтобы молодая баба, собралась и ушла от здорового работящего мужика, да такого сраму, в сибирских деревнях не слыхивали, – распалял он себя, – это ж получается, что сын мой совсем уж никуда не годный. Ну и позор, намечается, засмеют ведь и ославят всю семью, нет, ни как нельзя такого допустить, – заключил он, в нетвердой надежде, каким-то образом повлиять на поведение Петра. Однако, разговор с сыном, ни к чему путному не привел. Более того, оба, затаили друг на дружку тяжелую обиду, которая только усилилась после того как Евдокия, все-таки, ушла к родителям. А еще более усугубилась, после безобразной, как казалось Степану, женитьбе сына на Александре.
– Батя, – послышался голос Якова, почти мгновенно после раздавшегося скрипа открывающейся входной двери, – пошли к Шурке, там беда какая-то приключилась, да ты где вообще. – Где-где, в бургунде, чего разорался? – Погреться не дадут, – бормотал, разнеженный долгим лежанием на печи, Степан, нехотя спускаясь, с теплого места. – Чего там такого страшного приключилось, что старого, больного человека с печи обязательно стаскивать нужно, в такую непогоду слякотную, ну, чего там стряслось?
– Да не понял я ничерта, вижу только, наши к ней почти всем гуртом побежали, и соседи, тоже вместе с ними ринулись. Дверь в избе вовсе распахнута, а оттуда рев идет несусветный, – дребезжащим голосом, не очень-то внятно, протараторил сын и с нескрываемым раздражением добавил, – да пойдем уже. Легко сказать, пойдем. Ноги не слушались, сердце, стремясь выскочить на свободу, уперлось в кадык, перекрывая потоки воздуха.
– Петро, Петро, Петро, – молотом барабанило в виски, когда, не замечая луж, напрямик, он мчался к избе, из которой и впрямь доносились разномастные причитания.
– Пришла беда, отворяй ворота, боже ж мой, – приговаривала Арина, обматывая при этом, белой холщовой тряпицей, стопу правой ноги Александры. Та, при этом, распластавшись поперек кровати и опершись плечами в стену, прижав к себе, рассматривающую, всех поочередно, большущими глазищами, Надю тихо постанывала, периодически задерживая дыхание на очень глубоком вдохе.
– Что случилось—то, – полушепотом спросил Степан у старшей дочери Ганы, стоявшей рядышком с заплаканным лицом, и покачивающейся головой, опертой подбородком на сложенные кулаки, из стороны в сторону. Ему показалось, что причина, общей, столь бурной реакции, не очень-то соответствовала степени самой реакции.
– Ой, пап, беда-то, какая, – всхлипнула Ганна, и бросилась к отцу на грудь, – Петю убили, в конце сентября еще, да вот из-за распутицы, только сегодня бумагу принес почтальон, прям на работу Шуре, на ток.
– Да где, бумага-то, что там написано? – глотая слова, вместе с ускользающим воздухом, осведомился Степан.
– У Мани, кажись, она только, что читала, Маня, иди сюда, – негромко подозвала она младшую сестру, – папке прочитай документ.
– Давай Маруся, читай документ. Только со всеми подробностями, все, что там прописано, ничего не пропуская, – наставлял отец младшую, самую грамотную, как ему казалось, из них всех, дочь. Он уповал на то, что, вдруг, в этом невзрачном клочке бумаги есть что-то, что оставит ему хоть какую-то надежду. Ведь всякое бывает, – думал он, – случаются иногда и хорошие сюрпризы. Почему бы, не случится ему именно в этот раз? Ну, просто ошибка, какая-то, быть может, вышла.
– Читаю, все подряд, – сквозь слезы начала Маруся, и в комнате воцарилась полная тишина. – Извещение. Ваш муж, Стриж Петр Степанович, проживающий по адресу, и наш адрес. Дальше, между строчек, под словом «ваш», нацарапано от руки, «солд», солдат, наверное. Теперь, печатню, – в бою за Социалистическую родину, верный, воинской присяге, проявил геройство и мужество. А тут, от руки; – пропал, б-вести в сентябре 1941г. И снова печатно; – похоронен, – тоненький девчачий голос предательски задрожал, что вызвало, всеобщий плачь.
– Цыц, дурры, – прикрикнул отец, – читай дочка дальше, до самого конца, рано реветь.
Маня, вновь, уставилась в документ, – настоящее извещение является документом, для исходатайствования пенсии по приказу НКО. Печать и подпись, военком такой-то. Все. В комнате вновь стало абсолютно тихо, лишь Александра, безвольно скатив по стенке, голову к левому плечу, едва слышно постанывала. Все ожидали, что же скажет Степан Павлович.
– Ну и что вы реки соленые распустили, где тут написано, что погиб Петро, кто-то из вас, как будто бы, видел настоящую похоронку, – с горячностью, отчитывал он родню.
– Как не видеть-то, я видела, и сама читала тетке Прасковье, неделю тому назад, – вставила Арина, – так, точно такая же бумажка пришла, что дядька Григорий ее погиб, и что проявил себя, и, что похоронен, и, что для назначения пенсии.
– Мать твою, – одернул ее отец, – что ты путаешь, кислое, с пресным, там погиб, а тут, пропал без вести. Чуешь разницу, ну и вправду, бестолочи и есть.
– Док, пропал же, и написано, что он похоронен, – давясь слезами, вставила Ганна. И ощутила себя, почему-то, такой виноватой, после этих, в общем-то, правильных слов. Казалось ей, что она, вдруг, стала совсем беззащитной и маленькой, такой же, как Надя, которая в этот момент, ковыряясь в носу, с еще большим интересом, рассматривала многочисленных родственников, и соседей.
– Не написано, а напечатано, понимаешь разницу? – прервал ее Степан, – видно командиры, яти их мать, по одним заготовленным бумажкам отписки строчат, где им там разбираться, народу столько пропадает, гибнет, да калечится. А Петро жив, даже не сомневайтесь, или в окружении, где-то мучается, а хуже этого, в плен к германцу попал, но не погиб, – заключил он. Но через мгновение продолжил, – у нас, в империалистическую войну, случай был. Значит, пропал, в оборонительном бою, вот так же солдат, толи Ненужный, толи Забытый, какая-то на подобии этого фамилия. Через неделю, ротный начальник сидит, на него рапорт сочиняет, для вышестоящих командиров, врет при этом, что рядовой Забытый, выполняя задание командира роты, по взятию «языка», пропал без вести. Не успел он записать эти последние слова, как в помещение, спотыкаясь, вваливается австрийский офицер. При довольно высоких погонах, как помнится, и с избитой в кровь мордой, а следом за ним, является и сам Забытый, с еще более красивой мордой. Командир опешил, а потом говорит, – ни хрена себе красавцы. Вы кто господа? Тьфу ты каналья, Забытый, ты ли, красавчик, а этот, как я понимаю, твой трофей. Во как изящно, получается, и исправлять ничего не нужно. Сейчас допишу всего лишь, – и геройски выполнил задание. Прошу наградить. Вот как бывает, так, чтобы я, не видел ни слезинки, и тем паче, разных причитаний по живому человеку, – закончил он свое, как ему казалось убедительное выступление.
– Может быть, и вправду все обойдется, всякое в жизни бывает, – подхватила Ганна, – чего это мы, раньше срока, слезы-то распустили, не правильно это как-то. Федор мой, вот тоже, всего одно письмо прислал, еще в июле, так всплакну, тихонько, в одиночку, а на люди выносить, не дело это. Общая радость – хорошо, а тоску печаль, при себе держать нужно, и так с этой войной проклятой, в каждом доме горя под завязку, так если его еще, раньше срока, надумывать, да в кучу складывать, то оно нас совсем к земле придавит. Терпеть нужно.
