«В круге первом» kitabından alıntılar, sayfa 26
Тем сильнее власть, чем ниже: самая большая - сельский сход, самый безправный человек в государстве - президент ...
Запад был обречён именно потому, что хорошо жил - и не имел воли рисковать жизнью, чтоб эту жизнь отстоять.
Невоспламеняемые, несгораемые спички! - в какой стране есть подобные?
Ведь таких и нарочно не сделаешь!
Кто благороднее профсоюзов мог попросить правительство об удлинении рабочего дня и недели? О повышении норм выработки и снижении оплаты за труд?
И как это обычно для сыновей, не задумывался о том, что у матери не только был он, его детство и его надобности, но и ещё какая-то своя жизнь.
Пройдут годы, и все эти люди, кто вместе с ним слышал сегодняшнее утреннее объявление, все эти люди, сейчас омрачённые или негодующие, упавшие духом или клокочущие от ярости, – одни лягут в могилы, другие смягчатся, отсыреют, третьи всё забудут, отрекутся, облегчённо затопчут своё тюремное прошлое, четвёртые вывернут и даже скажут, что это было разумно, а не безжалостно, – и может быть, никто из них не соберётся напомнить сегодняшним палачам, что́ они делали с человеческим сердцем!
Крута гора, да обминчива, лиха беда, да избывчива.
Это поразительное свойство людей – забывать! Забывать, о чём клялись в Семнадцатом. Забывать, что обещали в Двадцать Восьмом. Что ни год – отуплённо, покорно спускаться со ступеньки на ступеньку – и в гордости, и в свободе, и в одежде, и в пище, – и от этого ещё короче становится память и смирней желание забиться в ямку, в расщелинку, в трещинку – и как-нибудь там прожить.
Но тем сильнее за всех за них Нержин чувствовал свой долг и своё призвание. Он знал в себе дотошную способность никогда не сбиться, никогда не остыть, никогда не забыть.
И за всё, за всё, за всё, за пыточные следствия, за умирающих лагерных доходяг и за сегодняшнее утреннее объявление, – четыре гвоздя их памяти! Четыре гвоздя их вранью, в ладони и в голени, – и пусть висит и смердит, пока Солнце погаснет, пока жизнь окоченеет на планете Земля.
И если больше никого не найдётся – эти четыре гвоздя Нержин вколотит сам.
Никто бы не мог обвинить министерство Госбезопасности в евангельском образе жизни! Но одна евангельская черта в нём была: правая рука его не знала, что делала левая.
Он никого не оговаривал. Никогда не лжесвидетельствовал. Сквернословил только по нужде. Убивал только на войне. Дрался только из-за невесты. Ни у какого человека он не мог ни лоскутка, ни крошки украсть, но со спокойным убеждением воровал у государства всякий раз, как выпадала возможность.
Ждали амнистии, которую Сталину было труднее дать, чем околеть.
- Но кто же поверит? Кто же поверит вам теперь, что мероприятия эти действительно проводились?! - возглашал Степанов, держа руку с дымящейся папиросой над лысой головой.
И он терпеливо разъяснял Клыкачеву, что все это сделано на бумаге (потому что - только на словесных уверениях), а не на деле (то есть не на бумаге, не в виде протоколов).
