Kitabı oku: «Дом Витгенштейнов. Семья в состоянии войны», sayfa 5

15
Новобрачные

В те восемь лет, что прошли между бракосочетанием с Джеромом Стонборо в 1905 году и смертельной болезнью отца в 1913-м, Гретль тоже не была счастлива. С момента смерти Рудольфа она была неразрывно связана с Герминой, ставшей ее наставницей и подругой, от которой она получала моральную поддержку и материнскую любовь. «Не думаю, что мой брак [с Джеромом] изменит наши с тобой отношения, – писала она вечером после свадьбы, – ведь я совсем не изменилась… В любое время дня я с тобой на Аллеегассе»⁷⁷. Она уехала из Вены в тревоге. Первой остановкой в долгом свадебном путешествии было летнее убежище Витгенштейнов – живописное имение под названием Хохрайт. Оно располагалось на высокой гряде там, где встречаются долины Трайзен и Шварца в средних горах Нижней Австрии. «Прощание было страшно тяжелым, – писала она Гермине, – гораздо хуже, чем я предполагала; с тех пор у меня на сердце тяжесть. В пути я тайком плакала… Первый вечер был таким отвратительным»⁷⁸. Из Хохрайта они с Джеромом поехали в Венецию, оттуда – в Каир и вверх по Нилу на корабле – в Асуан и Луксор. Джерома поразили сфинксы и великий Карнакский храм, Гретль осталась безучастна: «Египетские руины совсем меня не впечатляют, а Нил довольно скучный». По крайней мере, она, казалось, была довольна новым мужем. «Он совсем изменился. Представляешь, он меня больше не ревнует и улыбается с утра до вечера»⁷⁹.

Сразу после возвращения в Европу в конце весны 1905 года Гретль с Джеромом переехали в Берлин, где он задумал начать изучать химию. В качестве свадебного подарка Карл оплатил работу неоднозначных дизайнеров интерьеров Йозефа Хоффмана и Коломана Мозера в арендованной квартире возле Тиргартена. Результат – смесь ультрамодерна и детсадовского китча – ей очень понравился, и как только ремонт в квартире был завершен, она решила тоже поступить в научно-исследовательский институт. В Вене немногие женщины разделяли ее увлечение естественными науками, но, к ее удивлению и разочарованию, в Берлине в классе эмбриологии и гистологии было десять студенток, – и она их люто возненавидела. «Шестеро из них – русские еврейки, – жаловалась она. – Грязные, неухоженные и одеты главным образом в прозрачное. Есть и другие, белобрысые немки, – те все время улыбаются. Ни у кого из них не было естественных отношений с мужчинами. Жалкие, безобразные, ничтожные душонки!»⁸⁰

В 1906 году Гретль родила сына, которого окрестили Томасом (уменьшительно – Томми), а через год Стонборо уехали из Берлина ради продолжительного и роскошного визита к родственникам Гуггенхаймам в Нью-Йорке. Когда они вернулись в Европу, то переехали в новый дом в Швейцарии. Характерная черта невроза Джерома – никогда не оставаться в одном месте надолго. Они с семьей постоянно находились в движении, всегда под тем предлогом, что надо изучить еще одну науку еще у одного профессора в еще одном университете. При всех этих блужданиях по университетам он, кажется, так и не получил никакого диплома. В Швейцарии он поступил в Федеральный технический колледж в Цюрихе, чтобы учиться у профессора Рихарда Вильштеттера, лауреата Нобелевской премии по химии 1915 года за исследование хлорофилла. Гретль пыталась поступить на курс физики и математики в Цюрихский университет, но ей сказали, что сначала надо сдать Abitur (выпускной школьный экзамен). Она сдала, но как только ее зачислили, Джером объявил, что снова намерен переехать, на этот раз в Париж.

Во французской столице они сняли роскошную квартиру на улице Фэзандери, и Гретль записалась еще на один учебный курс. «Словами не описать, как я люблю учиться, – писала она Гермине. – Вот бы учебу прописывали каждому человеку! Я уверена, что это универсальное лекарство от разочарований и хорошая замена мужу и ребенку!»⁸¹Через шесть долгих лет после рождения Томаса у них с Джеромом родился второй сын по имени Джон Джером, которого они называли Джи или Джи-Джи.

16
Карл теряет сознание

Давайте вернемся немного назад, к сцене у смертного ложа. Гермина сидит подле отца и записывает его автобиографию под диктовку, а жизнь Карла висит на волоске в комнате на верхнем этаже Пале в Рождество 1912 года. Когда кто-то бесспорно умирает и все вокруг знают об этом, то даже самые любящие начинают надеяться, что занавес опустится побыстрее. Терпение Витгенштейнов слабело. Людвиг хотел вернуться в Кембридж к новым друзьям, а главное – к своей философии. «Приехав сюда, я обнаружил, что мой отец очень болен, – писал он Расселу. – Никакой надежды, что он поправится. Эти обстоятельства, боюсь, нарушат мои планы, и я в замешательстве, хоть и стараюсь не падать духом»⁸². Но как бы Карл ни был слаб, он пережил и Рождество, и День подарков, и Новый год. 6 января 1913 года Людвигу пришлось признать, что он не сможет вернуться в Кембридж к началу нового семестра, «так как болезнь моего бедного отца прогрессирует очень быстро»⁸³. Преподавателю по этике он писал: «Очевидно, что он не поправится, но пока невозможно сказать, насколько быстро будет развиваться болезнь. Так что мне придется остаться еще на десять дней, и надеюсь, тогда я смогу решить, вернуться мне в Кембридж или остаться в Вене до самого конца»⁸⁴. В тот же день он сообщил Расселу:

Он не чувствует сильной боли, но в целом ему очень плохо из-за постоянного жара. Это делает его таким апатичным, что его страдания нельзя облегчить, сидя у его постели и тому подобное. А это было единственное, что я мог для него сделать, теперь же я совершенно бесполезен. Поэтому время моего пребывания здесь полностью зависит от того, примет ли болезнь столь стремительное течение, что я не рискнул бы уехать из Вены⁸⁵.

Эта комедия тщеславия, поочередных визитов и прикроватных бдений продолжилась и на следующей неделе, и только 20 января Карл потерял сознание и, подчиняясь неизбежному, милосердно испустил дух.

Дорогой Рассел,

мой дорогой отец умер вчера вечером. У него была самая красивая смерть, которую только можно представить, без малейшей боли и заснул как ребенок! За прошедшие часы я ни разу не ощутил печали, лишь радость, и думаю, что такая смерть стоила целой жизни. Я уезжаю из Вены в субботу, 25-го, и буду в Кембридже в воскресенье вечером или в понедельник утром. Очень хочу снова тебя увидеть.

Всегда твой,

Людвиг Витгенштейн⁸⁶.

17
In memoriam К. В

Некрологи Карла Витгенштейна, как и все некрологи тех дней, были хвалебными и комплиментарными. Ни в одном из них не говорилось о том, что он замораживал цены, о его картелях и давлении на рабочих, что так раздражало левую прессу во время его «великой отставки». Вместо этого делали упор на благотворительность, особое внимание уделяли его наследию как покровителя искусств, ведь без его непосредственной щедрости известный Дом сецессиона на Фридрихштрассе никогда бы не построили. «Карл Витгенштейн был человеком необычайной творческой энергии и мощного организационного таланта, – сообщала Neue Freie Presse. – Австрийская черная металлургия, которая тридцать лет назад едва ли могла бы похвастаться удовлетворительным состоянием, обязана ему существенным прогрессом»⁸⁷. Последний абзац был теплой данью уважения:

Карл Витгенштейн обладал необузданным темпераментом и прекрасным чувством юмора, он невероятно быстро схватывал суть и был блестяще находчив в разговоре. Нередко он бывал вспыльчив, но никогда не таил злобу, всегда был готов помочь друзьям, и даже те, кто придерживался противоположных взглядов, ценили его характер. Его щедрость в благотворительности часто держалась в секрете, он помогал молодым талантам и всегда был готов поддержать творческие начинания⁸⁸.

Автобиографические заметки, которые Карл надиктовал Гермине, не годились для публикации. Вместо них семья решила почтить его память, частным образом напечатав его политико-экономические работы и путевые заметки. 25 января 1913 года он был похоронен на участке, давно зарезервированном для него и его семьи: на привилегированном месте на Центральное кладбище – большом, иерархически распланированном и привлекавшем много туристов. Фамильный склеп Витгенштейнов, разрушающаяся восьмиугольная постройка некогда современного дизайна, расположен в сорока шагах от могил Бетховена, Шуберта, Брамса и Иоганна Штрауса. Вскоре после смерти Карла останки его сына Руди переместили сюда с места изначального захоронения. Руди – единственный из пяти сыновей Витгенштейна, кто похоронен здесь. Рядом с Карлом покоится Леопольдина, его жена, а с другой стороны – служанка с орлиным носом по имени Розали.

18
Отклики на выступление Пауля

Концертный дебют Пауля 1 декабря 1913 года, с которого начинается вся эта история, имел огромный успех, – как решили семья, друзья и, возможно, даже слуги из Пале, еще до того, как в газетах начали появляться первые рецензии. Альберт Фигдор, эксцентричный родич-миллиардер, написал ему на следующий день после концерта, что исключительно рад успеху Пауля и что вся Вена его хвалит. «Пожалуйста, прими вложенную шутку как небольшой символ моего восхищения»⁸⁹. Он подарил оригинальную рукопись юмористического канона Феликса Мендельсона.

Пауль был крайне чувствителен к чужому мнению: он приходил в бешенство от похвал, которые считал незаслуженными, в негодование – от любого рода критики. Он предпочитал, чтобы его выступления не обсуждали вовсе. Больше всего он не выносил мнения младшего брата: хоть Людвиг и восхищался техникой Пауля, ему не нравилась его манера исполнения. Людвиг придирался ко всем музыкантам, даже к самым лучшим (однажды он прервал репетицию знаменитого Rosé String Quartet, чтобы сказать им, что они совершенно неправильно исполняют квартет Шуберта), но его невысокое мнение о мастерстве Пауля, пусть и характерное для его привередливости, невыносимо раздражало старшего брата. Однажды вечером, когда Пауль репетировал дома, он внезапно прекратил играть и ворвался в соседнюю комнату, где Людвиг занимался своими делами, и закричал на него: «Я не могу играть, когда ты дома, я чувствую, как твой скептицизм сочится ко мне из-под двери».

«Мое мнение о твоей игре само по себе СОВЕРШЕННО НЕСУЩЕСТВЕННО»⁹⁰, – настаивал Людвиг, но Пауль, который никак не мог успокоиться, решил, что младший брат не выносит его выступлений.

В кафе Volksgarten на Бургринг Людвиг однажды попытался объяснить свою позицию. Насколько мог тактично, он сравнил игру Пауля на фортепиано с игрой прекрасного актера, рассматривающего текст пьесы как трамплин, который поможет донести до публики черты собственной личности, и признался, что манера исполнения Пауля испорчена (по крайней мере, для него) тем, что тот привносит в музыку слишком много себя. «Мне кажется, ты не пытаешься спрятаться за музыкальной композицией, ты хочешь изобразить в ней себя. Если я захочу услышать, что намерен сказать композитор (за этим я и иду на концерт), я не буду слушать тебя»⁹¹.

Как и большинство артистов, Пауль ни во что не ставил профессиональных критиков, хотя впоследствии он сам станет одним из них. «Мне как артисту их мнение безразлично, – писал он своему агенту. – Что мне за дело, что думает или считает такой-то? Но, к сожалению, с практической точки зрения их мнение важнее всего»⁹², и дебют в Musikverein был нацелен в первую очередь именно на получение хороших отзывов в прессе. Макс Кальбек, знаменитый критик, которому на тот момент было 63 года, исследователь творчества Брамса, стал первым, кто выступил с высокомерной статьей в Neues Wiener Tagblatt 6 декабря:

Всякий молодой человек, член венского высшего общества, который появляется на публике в 1913 году как пианист-виртуоз с концертом Джона Филда, должен быть либо фанатиком-энтузиастом, либо весьма самоуверенным дилетантом. Но господин Пауль Витгенштейн – а речь идет о нем – не является ни тем ни другим, а серьезным артистом (и это лучше, чем то или другое, насколько мы понимаем). Он предпринял это рискованное предприятие, до конца не осознавая, насколько оно рискованно, ведомый чистой любовью к задаче и направляемый благородным намерением продемонстрировать публике испытание – серьезное и редкое – своих выдающихся умений⁹³.

Рецензия Кальбека – многословная манерная проза, едва ли ее можно было бы опубликовать в нынешние времена. Возможно, поэтому его написанная в духе Босуэлла биография Брамса в восьми томах, которую он писал пятнадцать лет, с 1898 по 1913 год, хотя и остается основополагающим источником знаний о Брамсе, но никогда не была переведена на английский. Великий критик продолжает:

Под гаснущими лучами наших чувств всеми любимые античные персонажи парят над нами и посвящают нас в тайны поэтических сумерек. Сухая композиция неожиданно расцветает поэмой. Внутри этой безупречно чистой техники, которая кажется нам сегодня столь же холодной, как неорганическая материя, живет мягкая и чувствительная душа, и мы чувствуем ее теплое дыхание⁹⁴.

Кальбек был другом Витгенштейнов, постоянным гостем музыкальных вечеров на Аллеегассе, и восторженная рецензия на выступление Пауля может быть предвзятой. Описание «безупречно чистой техники» Пауля и «ясного и безукоризненного великолепия деликатного, мягкого и блистательного прикосновения пианиста» можно сравнить с комментарием из другой, неподписанной рецензии, опубликованной в Das Fremdenblatt 10 декабря, в которой утверждается, что «практика добавит совершенства его способностям и улучшит манеру исполнения»⁹⁵и что он играл «крайне внимательно и чрезвычайно осторожно». Но критик Fremdenblatt добавляет, что «сила, с которой извлекаются ноты, и непритязательная точность здорового чувства ритма узаконивает его выступление на публике» (что вряд ли сочетается с замечанием об «осторожности»), и что существенные трудности программы выступающий «одолел, уверенно держась в седле». Юлиус Корнгольд, чрезвычайно важный критик из Neue Freie Presse, загадочно сбежавший с концерта сразу же после первого произведения, в конце концов выдал в газете короткую заметку, которой пытался оправдать свое поведение: «Дебют молодого пианиста Пауля Витгенштейна вызвал живой интерес… [его] свежей технике, непритворному счастью исполнения музыки и классически воспитанному чувству стиля можно отдаться с удовольствием, совершенно ничем не рискуя». Рецензия Корнгольда, вышедшая через три недели после концерта, подкрепила уверенность молодого пианиста и обоснованно поддержала его в желании продолжать следовать выбранной карьере. Пауль упрямо сражался с возражениями семьи, иногда шел им наперекор, а иногда уступал тирании отца. По настоянию Карла он в 1910 году пошел в Высшую техническую школу в Вене и вскоре устроился на работу (очень неохотно) стажером в банке в Берлине. Теперь же, наконец, он пробил себе путь для игры на фортепиано. Рецензия Корнгольда могла запоздать и быть слишком небрежной в исполнении, но это не имело значения, потому что она стала окончательным и публичным доказательством таланта Пауля Витгенштейна. Она не только наполнила его надеждой и уверенностью, но и развеяла уныние семейного Рождества, которого в этом году все боялись.

3 декабря 1913 года, через два дня после триумфального дебюта Пауля, на страницах Srbobran, чикагского журнала для эмигрировавших в Америку сербов, появилась короткая заметка:

Австрийский престолонаследник выразил намерение посетить Сараево в начале следующего года. Каждый серб должен обратить на это внимание… Сербы, хватайте все, что попадется под руку – ножи, винтовки, бомбы и динамит. Вершите святую месть! Смерть Габсбургской династии и вечная память героям, которые восстали против нее⁹⁶.

Часть II
Скверная жизнь

19
Денежный вопрос

Имущество Карла Витгенштейна было поровну разделено между женой и шестью детьми. Гретль отдала предпочтение огромной сумме наличными и сразу же купила виллу, замок и небольшой участок земли в Гмундене за 335 000 австрийских крон, но не успела она позвать архитекторов и декораторов, чтобы привели все в порядок, как вечно неугомонный Джером настоял на переезде в Англию. Итак, в апреле 1914 года Стонборо собрались и переехали в особняк эпохи короля Якова, в деревушке Бесселсли неподалеку от Абингдона в Оксфордшире. Джером, у которого было немногим больше опыта в бизнесе, чем у жены, взялся управлять ее значительными капиталами и перевел большую часть ликвидных активов на американский фондовый рынок. Пауль и все остальные поделили между собой австрийскую недвижимость покойного отца и большой портфель иностранных акций, которые хранились в Central Hanover Bank в Нью-Йорке, хранилищах банков Kreditanstalt и Blankart в Цюрихе и в голландском банке Hope & Co. в Амстердаме.

После кончины Карла его дети стали чрезвычайно богаты, но семье, помешанной на социальной ответственности, деньги принесли множество проблем. Каждый был щедр, жертвовал большие суммы, часто тайно: на искусство, медицину, давал денег друзьям и на другие достойные цели. Людвиг раздал 100 000 крон различным австрийским «творцам». В их число вошли архитектор Адольф Лоос, художник Оскар Кокошка и поэты Райнер Мария Рильке и Георг Тракль. Последний покончил с собой на следующий год: передозировка кокаина. Остальные семнадцать написали Людвигу благодарственные письма, большую часть которых он посчитал «крайне неприятными» из-за их «неблагородного, подобострастного тона»⁹⁷. Гер-мина, философствуя, пыталась провести сложное различие между, как она выразилась, «этическими» и «буржуазными» деньгами⁹⁸. Гретль страстно мечтала жить вовсе без денег. «Мне бы только пошло на пользу – писала она в дневнике, – если бы судьба вышвырнула меня из высшего света, откуда я никогда не уйду по своей воле. Возможно – но только возможно! – тогда я стану человеком. Мне не хватает для этого мужества. При нынешнем положении дел я ясно вижу перед собой правильный путь, но не могу решиться на него ступить»⁹⁹.

Пауль считал, что сильное правительство важнее личного процветания, и раздал огромные суммы организациям антикоммунистов и анти-анархистов. Богатому юноше, желавшему стать концертирующим пианистом, пробиться было не так просто, как может показаться. Когда люди в бизнесе, связанном с классической музыкой, чуют запах денег (нечастый в этой сфере), они летят на него, как пчелы на мед. Если артист достаточно богат, чтобы организовывать собственные концерты, то, будь он трижды виртуоз, он оказывается в незавидном положении: его приглашают играть только на безгонорарной основе или выступить собственным спонсором. С этой неприятной проблемой Пауль сталкивался не раз в течение всей своей карьеры. Месяцами после дебюта вокруг него вились промоутеры и агенты, желая отведать его деньжат, но по совету мудрого слепого наставника, Лабора, он держался от них в стороне:

Нет ничего опаснее для молодого таланта [сказал Лабор Альме Шиндлер], чем не позволять ему взрослеть. Примеры Рубинштейна и Гольд-марка должны служить предостережением молодым артистам: два таких таланта погибли, потому что не дождались зрелости. Рубинштейн одарил нас весенними бутонами, но так никогда и не принес плода¹⁰⁰.

После дебюта Пауль сыграл за полгода всего несколько концертов. Провели вечер камерной музыки Мендельсона и Лабора совместно с известной скрипачкой и другом семьи Мари Зольдат-Регер. Гермина, присутствовавшая там с матерью и сестрами, написала Людвигу, что Пауль играл «очень красиво и добился всяческих похвал»¹⁰¹. В Граце в феврале 1914 года он дал сольный концерт, который похвалил привередливый критик из Grazer Tagespost. Еще один камерный концерт состоялся в марте, три недели спустя; это был второй громкий выход Пауля в свет в Musikverein. На этот раз Венский симфонический оркестр под управлением словацкого пианиста и композитора Рудольфа Рети исполнял «Вариации на тему Черни» Йозефа Лабора, утешающий ноктюрн Филда и несколько этюдов Шопена. Эти разрозненные мероприятия могут показаться не столь важными, но для Пауля они были необходимыми ступенями на лестнице опыта, которые, как он надеялся, ведут его прямиком к давно лелеемой мечте напряженной международной карьеры. Но ни Пауль, ни кто-либо еще в благодушной, беспечной атмосфере кофеен габсбургской Вены не мог предугадать катастрофических событий того лета.

20
Прелюдия к войне

Когда 28 июня 1914 года до Вены дошла весть о том, что наследника габсбургского престола, эрцгерцога Франца Фердинанда, застрелил в шею молодой анархист в боснийском городе Сараево, никто не рыдал и не рвал на себе волос. Австрийцы по большей части восприняли новость спокойно: племянник императора никогда не пользовался популярностью. Тому не было ни политических, ни вообще сколько-нибудь убедительных причин, люди просто давно для себя решили: он жирный, уродливый грубиян. Эрцгерцог вступил в морганатический брак – иными словами, женился на женщине низкого происхождения: по обычаям дома Габсбургов, она не могла посещать официальные церемонии, а ее будущие дети не могли занять императорский трон. Чтобы жениться на ней, Францу Фердинанду пришлось признать, что его потомки не будут иметь прав на австрийский престол. Общественность знала, что император ужасно не любит племянника, и с тех пор, как жизнь старика наполнилась печалью – брата приговорили к расстрелу в Мексике, невестка сошла с ума, жена была жестоко убита в Женеве, а единственный сын, принц Рудольф, застрелился, по всей видимости, совершив самоубийство вместе с любовницей, – симпатии людей были на стороне императора в пику его тучному и властному наследнику. Стефан Цвейг, которому несколько раз доводилось видеть эрцгерцога в театральной ложе, вспоминал, как тот сидит, «могучий и широкий, не бросив ни одного дружелюбного взгляда в публику»:

Его никогда не видели улыбающимся, ни на одной фотографии не выглядел он естественным. У него не было никакого чувства музыки или чувства юмора, и так же неприветливо выглядела его жена. Атмосфера вокруг этой пары была леденящая; знали, что у них не было друзей, знали, что старый император всей душой ненавидел Фердинанда, потому что тот не умел тактично скрывать свое нетерпение занять трон¹⁰².

На фотографии, снятой в тот роковой день в Сараево, эрцгерцог с женой, вопреки описанию Цвейга, стоят широко улыбаясь. Но слишком поздно просияли их последние, а может и единственные улыбки, они не смягчили ожесточенных сердец венцев, которые тронула лишь последняя фраза Франца Фердинанда, когда он посмотрел на бледную эрцгерцогиню, сидевшую позади него в экипаже: «София! София! Не умирай! Живи ради детей!.. Ничего! Ничего! Ничего!» Она не могла его услышать – она была уже мертва.

Историки утверждают, что в душах жителей всех немецкоязычных земель росло желание войны, что художники, композиторы и писатели выказывали неустанное стремление разрушить существующий порядок вещей. Инстинкт пробуждал в них атавистическую первобытную жестокость. Сразу после начала войны немецкий писатель Томас Манн объяснял:

А этот мир, нарушенный теперь столь сокрушительной грозой – разве все мы не пресытились им? Разве не отвратителен его комфорт? Разве не гнил и не вонял он от разложения цивилизации? Нравственно и психологически я ощущал необходимость катастрофы, и чувства очищения, возвеличивания и освобождения переполняли меня, когда то, что казалось невозможным, свершилось¹⁰³.

И все же сразу после убийства в Сараево людей больше заботила организация похорон, – в частности, щекотливый вопрос, достаточно ли титулованная особа эрцгерцогиня, чтобы похоронить ее вместе с мужем в Капуцинергруфте, Императорском склепе, – чем возможность или вероятность начала войны вследствие этого убийства. На высшем правительственном уровне, впрочем, дела обстояли несколько иначе. Франц Конрад фон Хётцендорф, глава Генштаба австро-венгерских войск, и Леопольд Берхтольд, министр иностранных дел, ухватились за убийство эрцгерцога как за удачную возможность унизить Сербию и усилить влияние Австро-Венгрии на Балканах. Сербское правительство, заявили они, приложило руку к этому убийству и должно быть наказано. Неизбежный отказ сербов от неприемлемого австрийского ультиматума 25 июля привел к тому, что 28 июля Вена объявила Сербии войну.

Остальное – невероятная схватка народов, развязанная во имя чести, – это, как говорится, история. 31 июля Германия объявила войну русским, мобилизовавшим войска в защиту Сербии; Франция, соблюдая договоренность с Россией, напала на Германию; Германия, чтобы защититься от французов, вторглась в Бельгию, после чего британцы (которые не питали ни малейшего интереса к сербской потасовке) объявили войну Германии, чтобы защитить бельгийский нейтралитет. 5 августа Австро-Венгрия объявила войну России; 6 августа Сербия объявила войну Германии, а на следующий день Черногория выступила против австрийцев и немцев. 10 августа Франция объявила войну Австро-Венгрии, и 12-го Великобритания последовала ее примеру. 23 августа Япония, находясь в тысячах километров от места событий, выступила против Германии, что незамедлительно повлекло за собой следующий результат: Австро-Венгрия, благородно защищая их союз, объявила войну Японии. 28 августа, через два месяца после стрельбы в Сараево, Австро-Венгрия объявила войну Бельгии. Впоследствии в войну было втянуто множество стран, события развивались с ужасающей скоростью, но еще до того, как последние из противоборствующих наций ввязались в эту потасовку, в доме Витгенштейнов произошла трагедия.