Kitabı oku: «След в след», sayfa 7
Глава 3
Шагая неторопливо центральным проспектом, Мансура вновь удивился тому, как разросся за последние годы райцентр. Вдоль улиц стояли не только деревянные дома: много кирпичных зданий – и высоких, и одноэтажных – красовалось повсюду. В низовье виднелись очертания грандиозного строительного комплекса: из нескольких труб, чёрными мачтами подпирающих небо, валил густой белый дым. Это шло строительство нового завода. Мансура знал, что там много японских военнопленных.
К вечеру заметно похолодало. Подходя к дому Лоскутникова, глянул в небо. Тучи волокло с севера. Верхушки сопок затянуло мглистой пеленой, ветер подтянулся, окреп. Мансура чертыхнулся, понимая, что метель завтра может его задержать в райцентре. Первые признаки весны исчезли с порывами промозглого ветра.
Степан помогал жене Елене накрывать на стол, когда объявился Ман-сура. Трёхгодовалый сынишка – Антип крутился у стола, детским умом смекая, что родители не просто так хлопочут на кухне. Антип на первый взгляд из-за копны тёмно-русых волос больше напоминал обликом мать. Степан Ефимович, по этому поводу как бы балагуря, упорствовал, призывая видеть в сыне черты только его породы. Елене хватало разумности такие разговоры обращать в шутку. В доме Степана царило радостное оживление.
– У нас по такому поводу пельмени и утка. С вашей охоты, когда вместе по осени ходили, – улыбалась Елена, нарезая ломтями душистый пахучий хлеб.
Лоскутников прошедшей осенью ездил в гости к другу: осенняя охота в сибирских лесах памятливая, всегда трофейная, впечатляющая. Мужчины переглянулись, вспомнив те вечера на берегу огромного залива, укутанные в сиреневые мягкие сумерки; затухающее сентябрьское небо, кое-где забрызганное ранними янтарными звёздами, неспешные разговоры за бутылочкой добротного самогона. До Николая тут же добрался усталый беспрерывный шум прибоя, навеивающий прохладу. Тогда рыбалка и охота выдались удачными.
Первые полчаса застолье, как и полагается, протекало в степенных расспросах о домочадцах, о важных событиях в семье, о делах на работе. Степан видя, сколь быстро устаёт от расспросов гость, намекнул жене нести жаркое, мол, гость от дороги не очухался, а его уже донимают разговорами. Выпили за встречу.
– Когда ждёте пополнение? – спросила Елена, подкладывая Николаю картошку.
– По срокам в июле-августе. Надеюсь, всё будет хорошо.
– Дай-то бог! Да ты не кручинься так заранее! Жена у тебя молодая, самое время рожать! – заговорил Степан, разливая самогон в рюмки.
Елена поддержала:
– И то верно. Мы, русские бабы, неприхотливые, стойкие. Сколько уж бед нас за эти годы обхаживало, ай, ничего! устояли ведь!
Стол у хозяев хлебосольный, пировать можно хоть до утра. Николай заметил это, едва прошёл на кухню. Хозяйка зарделась, довольная похвалой гостя.
Лоскутников женился в начале сорок шестого года: невесту привёл в дом из соседней деревни. Свадьбу сыграли скромную: больше для порядка, чем для веселья. В ту пору в районе голодно было. Второе лето подряд неурожай: до середины августа вёдро, земля трескалась от засухи, а к сентябрю упали ранние, но жгучие заморозки. Многие, не выдержав, с проклятиями уезжали из деревни. По этой причине один из родственников Степана перебрался в город. А чтоб добру не пропасть, ссудил за невысокую цену хозяйский пятистенок племяннику. Пятистенок был добротный, без хозяйского пригляда простоял недолго. Предложение от родственника пришлось тогда кстати – Степан только-только получил, можно сказать, неожиданное назначение в родные края замом начальника районного Управления оперчасти.
Жили скромно, но главное в любви и согласии. Елена по характеру -спокойная, неторопливая, всегда соглашалась с мнением мужа, полностью доверяя ему и не переча, и никогда не устраивая скандалы. По внешности Елена сибирячка, к гадалке не ходи. Статная, после родов немного округлившаяся, круглолицая, белокожая, лицо ровное, улыбчивое, кажется, вот-вот запоёт, настолько светлые глаза излучают жизнерадостность и открытость. Степан и Елена чем-то мимолётно схожи, как два родниковых живых ручейка, пробившихся к солнечному свету через земляные пласты. И говорила Елена бойко и быстро, словно вода журчит по камешкам.
Елена быстро рассказала, какие произошли новшества в их поселковой жизни за прошедшую зиму: больницу отстроили в два этажа, и светлую, и просторную, рожай – не нарадуйся. Садик и школу в Падуне для новых приезжающих грозились за лето достроить, и достроят, все видят, как работы ведутся: и днём, и ночью. Нижнюю набережную на радость жителям стали облагораживать.
– Глядишь, когда шуга пройдёт на Ангаре, всем посёлком гулять будем прямо в парке, вдоль берега. А ещё говорят: клуб большой начнут вот-вот строить. Прямо как в Иркутске, а может, и того больше, современнее.
Николай слушал внимательно, искренне удивляясь тому, как быстро всё меняется в их, казалось бы, размеренной, неторопливой жизни. Ему действительно интересно было всё, о чём ведали словоохотливые хозяева. Иногда недопонимая, о чём именно рассказывают, переспрашивал, уточнял: Степан, удивляясь неосведомлённости, отсталости друга похохатывал, не забывая наполнять пузатые рюмки перцовкой. За столом царило душевное оживление. После нескольких рюмок Степан захмелел. Степан, вообще, всегда быстро хмелел, чем не раз вызывал у сослуживцев насмешки. Захмелев, Степан стал чаще выходить курить, зазывал Николая. Вдвоём-то веселей. В глазах хозяина заискрились бусинки, волосы спутались соломенной копной: Степан мигом стал походить на того мальчишку, с каким много лет назад познакомился Мансура.
Белое крошево беспрерывно кружилось в снопе фонарных лучей. Ветер практически не смолкал.
– Вроде и весна на дворе. А холодно! – с грустью сказал Лоскутников. -Одно слово – Сибирь! Климат у нас здесь капризный. Пошли в дом!
«Что ж, – размышлял Николай, сидя за столом, – придётся переждать метель у товарища».
Улеглись за полночь. За окном протяжно завывал ветер. Метель разыгралась нешуточная, словно захмелевшая баба.
Глава 4
Всю ночь метель хороводила с неугомонным отчаяньем; окна то и дело вздрагивали, пропуская заунывный свист ветра. Мансура пробудился первым и, только открыл глаза, сразу почувствовал в себе непорядок: вроде и спал крепко, но сон был хмельной, а значит, неправильный, не приносящий телесной радости. Он, растравливая чугунное состояние, всё-таки выбрался из-под одеяла, посидел несколько минут в тиши, прислушиваясь к дому. Тихо. Прошёл в горницу. Лоскутников проснулся немного позже и, по всему видно, чувствовал себя ничуть не лучше.
– Неплохо всё-таки посидели, – подытожил вчерашнее веселье слегка осипшим голосом Лоскутников, припадая к ковшику, в котором плескалась прохладная водица. Сделал несколько шумных глотков. Отдышался: – Вот тока голова что-то в последнее время гудеть стала по утрам. Раньше не хворал с пол-литра.
И потом, глянув в окно, ругнулся:
– Эх, Сибирь-матушка! Нынче неймётся ветрам. Свищет и свищет! Скорей бы уж отпустило.
В висевшем на кухонном шкафу зеркальце Лоскутников критически осмотрел собственное отражение, оно ему явно не понравилось: помятый, взлохмаченный, проступившая щетина придавала потрёпанный вид. Он взял с печки ещё тёплый чайник, полотенце:
– Пойду в баню, бриться.
По его выступившим напряжённым скулам заметно, как перекатывается внутри похмелье, но внешне крепится, не подаёт вида. Вернулся он минут через двадцать, оживший и посвежевший. Завтракал, правда, немного суетливо, вскидывая взгляд на настенные круглые часы, – не опаздывает ли на работу?
Собрался быстро – сразу видно, человек военный, с дисциплиной в ладах.
– Отсыпайся, – вроде как с завистью сказал Степан другу, накидывая полушубок. – К обеду жди.
Оставшись один на гостевой половине дома Мансура, как договорились, затопил печь. Дом выстудился не сильно, и поэтому вполне хватит двух-трёх охапок. Лоскутников вчера шибко нахваливал то печь, выложенную ещё по ранней осени, то седобородого печника и всё сокрушался, что печник был не из местных. Вроде как с Украины, из вольнонаёмных. А сокрушался Степан потому, что среди местных таких мастеров днём с огнём не сыщешь. Дескать, захирел русский мужик в глубинке. Скоро печи выкладывать некому будет. И это в Сибири! Где изба и русская печь -основа благополучия и процветания любой сибирской семьи.
Елена с сыном ещё спали. Чтобы хоть как-то занять себя, достал из вещмешка аккуратно сложенные документы: ему ещё вчера хотелось ознакомиться с месторасположением новых участков делян, да подходящего момента не выдалось. В выписанных документах разобрался быстро. Как и предполагал Николай, границы участков под вырубку лесных массивов обозначались далеко от населённых пунктов.
На карте замелькали знакомые названия деревень, окрестностей, вот река, берущая начало недалеко от Иркутска. В большинстве участки опутывали ветку железной дороги. Николай мысленно перенёс себя в те далёкие непроходимые дали, как бы увидев (с высоты птичьего полёта) бесконечное, переливающееся изумрудно-зелёное море листвы, затянутое дымкой. Это сколько же предстоит пройти по тайге, чтобы разметить указанные участки! Масштабы грядущей работы невольно завораживали. Сложив все бумаги обратно, Мансура неожиданно затосковал. Ворохнулись переживания за Алёну, что осталась дома одна. Настроение сразу затуманилось. Но вскоре в детской раздались голоса. В горницу вышла выспавшаяся, улыбчивая хозяйка, держа на руках сонного сына. Мансура сумел отвлечься от грустных мыслей, взяв Антипа на руки.
От печи уже плыло ощутимое ласковое тепло. За неторопливым разговором Елена приготовила завтрак. Николай с удовольствием плотно поел, чувствуя, как освобождается организм от тяжёлого похмелья…
К обеду Лоскутников не появился. Тогда Мансура решил развеять себя прогулкой до конного двора – проведать и заодно покормить Лорда. А на обратном пути заскочить в продуктовую лавку: не злоупотреблять же радушием товарища?
Ветер мелко семенил по подворотням и закоулкам посёлка, осыпая землю молочной крошкой. Тучи стояли низко, неподвижно, словно не знали, куда им плыть. Однако молочно-серая мглистость в небе понемногу становилась прозрачней, невесомей: явный признак скорой перемены погоды.
Когда-то здесь, на окраине села, где раскинулось рядом с рекой конное подворье, кипела жизнь. Нынче пустынно: небольшая территория прямоугольной формы, огороженная изгородью. На дальней стороне -сколотый из досок высокий сарай: строение, потемневшее от времени, с прохудившимися стенками. Тот век, когда лошадь была основой крестьянского хозяйства, уходил неотвратимо в прошлое. Мансура откинул одну из жердей, направился к сараю. Дубовая дверь оказалась незапертой. Лорд почуял хозяина издали. Выпрямил длинную мощную шею на звук шагов, рыжая холка, кажется, заиграла цветом ярче, хотя под крышей стояла полутемень. Возле коня – ворох свежего сена: дед Мазай свою работу знал и любил. В дальнем углу тихо всхрапнула кобылица, которую Мансура из-за слабого света, едва пробивавшегося сквозь щели, сразу не заметил.
– О-о, да ты тут, оказывается, не один, – заговорил Мансура, трепля Лорда за холку. Кобылица настороженно смотрела из темноты большими чёрными умными глазами, внимательно следя за действиями человека. Тут слева блеснула полоска электрического света. Из каптёрки выглянула седая, густо обросшая голова деда Мазая. Почему его так звали, вряд ли кто в поселковом центре сейчас мог рассказать. Он и сам, наверное, забыл то время, когда к нему обращались по имени-отчеству. Слишком давно это было. Накидывая на ходу овечью безрукавку, дед Мазай покинул уютное тепло каптёрки. Низенького росточка, кривоногий, дед не шёл, а словно катился по земле, как калач, напоминая сказочного персонажа из детских книжек. Белое румяное лицо выражало добродушие. Дед Мазай моргал часто глазами, стараясь быстрее привыкнуть к темноте. Наконец разглядел Николая.
– Доброго дня! – учтиво поздоровался он. – Я уж подумал, не посторонний ли кто проник на конюшню. А потом думаю, может, внук прибежал. Он со школы любитель стал убегать да сюды ко мне. Ругаю его, да что толку.
Чувствовалось, деду осточертело коротать время в одиночестве, вот живая душа объявилась, так хоть наговориться вдоволь. Николай обратил внимание на кобылицу:
– К утру с Вихровки приехали. Тоже в непогоду попали, будь она неладна. Здесь решили переждать, у знакомых. К вечеру, однако, ещё много народу прибудет, вот жду. А твой скакун спокойный, поначалу думал, ноздрями запрудит, почуяв охлобыстую. На удивление выдержанный, соображает.
Поговорив с дедом Мазаем ещё полчаса, уже успев заметно устать от нескончаемой болтовни сторожа, пошёл в посёлок обратно. Райцентр всё больше обретал черты города. Старые, почерневшие за столетнюю службу избы встречались только на окраинах, ближе к центру стояли деревянные дома в два этажа, облагороженные тёсом.
Несмотря на пустынные улицы, в магазине очередь из нескольких человек. Похоже, для сельчан магазин являлся чуть ли не единственным местом, где можно было узнать все последние новости. Осветлённая под блондинку продавщица и голосом, и манерностью старалась всячески походить на городскую паву. Обслуживала она неторопливо, часто вступала в необязательные разговоры с покупателями. Видимо, в очереди все знали друг друга. Мансура уловил впереди разговор двух мужиков. По их одежде нетрудно было догадаться: лесорубы, только выехали из деляны, закупаются.
– Вчера из Анзёбы пол-лагеря разбежалось. Слыхал?
– ???
– Многих, говорят, постреляли сразу, но многие, говорят, ушли в леса.
– Вот насочиняют! У нас тут что? Как в крымских степях что ли? Думаешь, можно по лесам шастать, и уши не обморозить! Вон даже сегодня выйди и постой-ка с полчасика на крыльце!
Мансура догадался: мужики-лесозаготовители работают на делянах -там подобные слухи распространяются со скоростью ветра. Какая-то необъяснимая тревога чёрным клубком шевельнулась внутри.
Ещё Мансура подумал о том, что стоило бы расспросить у них о подробностях. Впрочем, откуда они могут знать подробности? Вот кто наверняка уже осведомлён про побег из лагеря, так это Лоскутников. Может, поэтому и не пришёл на обед? Вечером вернётся с работы и всё расскажет!
Лесозаготовители разделились на две группы: та, что моложе сгрудились у окна и продолжали громко обсуждать последнюю новость, двое, что значительно старше, закупали продукты и водку.
Парень из молодых, заметно выпивший, обозлившись на какой-то негромкий смешок одного из товарищей, вдруг вспылил, крепко выругался, продавщица прикрикнула на него:
– Фёдор, опять нализался с утра пораньше. Сейчас милицию вызову. Вот что за народ!? Только из лесу выйдут, как сразу нажираются. Степаныч, забирайте охламонов своих, и с глаз долой. Ей-богу, милицию вызову!
Решительность хозяйки магазина вызвала насмешки и у Фёдора, и у его товарищей, кроме тех, что уже практически уложили купленные продукты в мешки. Среди них, как оказалось, и был Степаныч. Фёдор угрожающе посмотрел на продавщицу. Напугать её страшно округлившимися в немой злобе глазами не получилось. Девка оказалась бойкой. Намечался скандал. Серьёзный. Мансура дотронулся до локтя мужика, которого продавец назвала Степанычем.
– Действительно, попросите вашего… знакомого прекратить материться на весь магазин. Люди кругом.
Степаныч сначала глянул на Мансуру, потом на своего распоясавшегося знакомого. Когда посмотрел на Фёдора, тот мгновенно смолк, голова утонула в воротнике бушлата, плечи потеряли размах. Бригада лесорубов в надвинувшейся тишине покинула магазин. Последним выходил Сте-паныч. Тёмно-русая борода делала его лицо добродушным, улыбчивым, хотя через бороду не разглядеть – улыбается человек или хмурится.
– Извините, – громко сказал он, цепко вглядываясь каждому в лицо. Ершистый, на внешность, он, однако, выказывал серыми мягкими глазами внутреннее душевное спокойствие. С видом полного достоинства вышел.
– Хорошо, что хоть Савелия Степаныча уважают, – вздохнула женщина, всё время молча наблюдавшая за происходящим.
Кто-то за спиной сказал беззлобно, как о пережитом:
– Ну да, если ещё таких, как Степаныч, перестанут бояться, нам вообще тогда кранты будут.
Спустя минуту все уже забыли про бригаду лесорубов. Будто не было их в природе. Подошла очередь Мансуры. Вблизи продавщица оказалась не такой уж привлекательной и молодой. И взгляд у неё – дерзкий, блудливый. Мансура купил вино, папиросы, конфеты сынишке друга, хлеб: в последние разы по приезду в посёлок Николай всегда покупал хлеб из местной пекарни – уж больно вкусный: пышный, ноздреватый, с прожаренной корочкой. В деревне такого у них не пекут. Продавщица опять окатила его волооким изучающим взглядом. Рассчитавшись, Мансура вышел из магазина. Сразу обдало резвым морозцем. Мансура вспомнил бригадира лесорубов: наверняка, из бывших заключённых, остался здесь на спецпоселении. Таких нынче здесь много.
Об истинных масштабах лагерных зон, или, как принято говорить в его окружении, исправительно-трудовых колоний, а вернее, их численности, Мансура узнал только на совещании министерства в области. Когда всех молодых инспекторов лесоохраны собрали в Иркутске для прохождения аттестации. И то, как потом выяснилось, ни преподаватели с научными степенями, ни сотрудники органов безопасности – никто цифрами не оперировал, любые сведения округлялись, статистические данные больше наводили тумана, чем давали конкретику. На строительстве железной дороги было много трудностей. Одна из них – нехватка рабочих рук. Отчего, судя по разговорам, и строительство шло с бесконечными нарушениями графиков. Увеличивавшееся количество лагпунктов и лагерей должно было разрешить эту непростую задачу. Обо всём этом на бесконечных совещаниях, разумеется, открыто не говорилось. Даже намёков боялись: очень свежи ещё были в памяти предвоенные чистки партийных рядов.
Идя к Лоскутникову, Николай размышлял: можно ли говорить на такие темы со Степаном. Лагеря, заключённые, охрана заключённых, побеги, преследования – это же его епархия.
Мансура давно заметил: Лоскутников о своей работе не распространялся. Очевидно, имелись причины.
Метель утихала. Подступавший вечер давил унылостью и тишиной. Воздух наливался холодом.
«Наверняка, последние морозные ночи в эту зиму», – устало подумал Мансура, наблюдая, как уличные фонари вспыхивают матовыми шарами, раздвигая непрошеные сумерки.
Глава 5
Михась, избегая вопросительно-недоумённого взгляда Огородникова, отвернулся в сторону леса. Почти тут же из густого обнесённого снежным инеем ельника вышел мужчина среднего роста. Одет он был ещё по-зимнему: серые подвёрнутые на голенище валенки, ватные штаны, тёмный полушубок на овечьем меху, добротная собачья треуха – так одеваются в этих местах либо местные жители, либо вольнонаёмные. В руках видавшие виды ижевка*. При беглом взгляде можно было мужчину принять за охотника, но что-то Огородникову подсказывало, что это не так. Между тем Михась и охотник обнялись. Остальные блатари поочерёдно подходили к нему, учтиво здоровались, только Циклоп, очевидно, зная человека лучше остальных, обнялся с ним крепче.
– У нас полчаса на сборы. Собрать шмотьё, оружие, ждём возницу с обедом, – тёмно-русая густая борода скрывала черты лица вольнонаёмного охотника, одни глаза только и видно – пронзительно синего цвета. Судя по голосу, сочному и властному, лет тридцати пяти – сорока, не старше, да и держался он молодцевато, уверенно, выдавал команды с интонацией умудрённого жизнью человека. Огородников, наблюдая за поведением авторитетов, старался подмечать любые детали, которые могли пролить свет на его дальнейшую участь. Два года, проведённые на зоне, научили одному незыблемому правилу: никому не верить! Ворам тем более. Может, поэтому до сих пор и живой. Также настораживал тот факт, что Сашка не знал, как себя поведут воры вне колючей проволоки. «Обещания в лагере – сквозняк на воле», – кто-то же не зря сказал… Одним словом, он ждал в любую секунду от них подвоха. И наблюдал за ними.
Вот бывают же перипетии судьбы: каких-то полчаса назад Сашка-пулемётчик проклинал всё вынюхивающего старшину Тыжняка, а теперь сам сподобился ему, с той лишь разницей, что на его плечах отсутствовали ранжирные погоны и среди его «попутчиков» должностей никто не имел. Кроме одной на всех – заключённый. Сашка понимал: для него сейчас наступают самые важные минуты в жизни. Для него и ещё четырёх сидельцев, которые, выходит, стали не по своей воле соучастниками нападения на конвой и заложниками происходящего. Они стояли чуть в стороне, напоминая согнанных в отару баранов.
Вольнонаёмный и Хмара пошли вниз стеречь возницу. Шли они размеренной, даже усталой походкой в весёлом расположении духа, громко обсуждая расправу над стрелками. Ну прямо как два мужика с сенокоса. Жмых принялся обшаривать трупы конвойных. Михась присел у костро-вища, достал кисет, махнул мужикам, подзывая к себе.
– Лепить горбатого не буду! Пустая трата времени! Забери, пацан, себе махру! Стар я для такой гадости! Сами понимаете, наши дорожки отсюда вразбег! Если хотите, вас ещё гуртом выведу до железки, а там каждый своей тропой.
Шипицын зло посмотрел сначала на бригадира, потом на законника:
– А предупредить нельзя было?
– Ша, говорю! Предупредить. Ты же первый и побежал бы стучать. Предупреждённый.
Веня Поллитра, понимая, на что намекает законник, с откровенной презрительностью посмотрел на Щипицына, который многозначительно хмыкнул. Лишь Завьялов оставался безучастным.
Вернулся повеселевший Жмых, уже напяливший на себя армейский полушубок и шапку, с папиросой в зубах.
– Трофейные, – загоготал он неприятным низким голосом. – Что такие унылые, граждане уголовнички? Радоваться надо! Свобода, мать её за ногу! Сколько дней сидел, мечтал о ней, ненаглядной! – за дурашливой болтовнёй скрывалось состояние, которое испытывает человек после нервного перенапряжения. Неестественная расхлябанность Жмыха слишком бросалась в глаза, чтоб её не заметить. Михась, глянув в его замутнённые зрачки, поморщился. Мужики топтались на месте, подавленные, испуганные. Огородников понял, что некоторые ждут его реакции.
– Дайте нам поговорить. Толпой всё равно ничего не решим.
Гаврила Матвеевич, здесь либо пан, либо пропал, – начал без предисловий Сашка-пулемётчик, как только остались они вдвоём. – После такой бузы мне с мужиками в одну упряжку никак не влезть. Тыжняк-то на мне и. этот, – оба коротко глянули на распластанного в нескольких шагах вохровца-монгола.
Михась шумно дышал, сосредоточенно думая о своём.
– Дойду с вами до железки или до города, там, ясен пень, разбежимся каждый в свою сторону, – говорил он спокойно, без напускной уверенности, но и не заглядывал заискивающе в глаза вору, не елозил лапками, понимая, что Михася этим дешёвым номером не проймёшь. В то же время всем своим существом давал понять законнику, что он созрел в конце концов к побегу. Но к побегу решительному и настоящему, и никак не в одиночку, и тем более не с политическими.
– Видишь, как быстро всё решил. А мне вот так думается! Вас с собой брать надобности никакой. Но и запрещать идти в бега не имею права. Не по нашим законам получается как-то. Вот так в лесу, понятно, тоже оставить не можем. Побегут в лагерь, настучат. А нам время нынче нужно, чтобы в дамки попасть. Нынче доброта может дорого обойтись!
– Что предлагаешь? Не убивать же людей только за то, что оказались случайно на деляне?
– Остепенись, фраер. Не за тех мазу держишь. Вот насчёт тебя можно ещё порешать, а за остальных впрягаться никто не будет.
Огородников действительно растерялся: на мгновение показалось, что Михась шутит, что вот-вот рассмеётся, скажет: мол, никто никого убивать не собирается. И разойдутся все спокойно в разные стороны. Однако от Сашки не ускользнуло и то, как всё задумчивее становился Михась. Сашке даже показалось, что в потемневших зрачках законника прочитал созревшее решение – избавиться от ненужных свидетелей.
Вот здесь Огородников уступать не собирался. Это как дважды два: сначала уберут фраеров, а потом воспользуются случаем и прикончат его.
– Дай подумать! – Михась и впрямь не знал, как поступить.
Недалеко переминался Циклоп, левой, здоровой рукой, держался за искусанную руку. Правый рукав телогрейки, разорванный в клочья, на глазах темнел в цвет перезрелой рябины. На бледном лице застыло выражение боли. На него никто не обращал внимания. Все погружены в собственные переживания. Сашка словчил: сделал вид, что проявил сочувствие к раненому. Разорвал на убитом вохровце белую исподнюю рубаху и перебинтовал вору руку. Укусы оказались глубокими, и вряд ли организм справится без медицинской помощи. Вслух Сашка ничего не сказал. Ему показалось, – и ворохнувшаяся темень в глазах урки тому подтверждение -Циклоп о себе подумал также. Однако блатной вынужден был храбриться: выбор-то невелик. У воров законы волчьи.
С дороги послышался скрип возницы. Спустя пару минут показалась телега. В ней сидел с самым беспечным видом Хмара, поигрывал большим ножом, рядом широко шагал вольнонаёмный. О судьбе нормировщика спрашивать было глупо. Блатари сгрудились, что-то обсуждали вполголоса.
За это время Сашка успел переговорить с взъерепенившимися заключёнными, которые не знали, как поступать с навалившейся неожиданно, и совсем некстати, свободой. Ярились больше всех Щипицын и молодой парень Андрей Завьялов. Шипицын – понятное дело, по натуре трусоват, с гнильцой, слова дельного не услышишь от него, из «интилихентов». Двадцать пять мотает по политической. С Завьяловым сложнее: бытовик, срок – десятка, по меркам лагерников «счастливчик», пять уже отсидел. Ему этот побег, что кость в горле. Ещё были Веня Поллитра и парень татарской внешности по кличке Белеш. Эти двое отмалчивались, прекрасно понимая, чем может всё закончиться для них, если будут столь откровенно и рьяно высказывать недовольство…
Со стороны могло показаться, что блатные в разговоре совсем потеряли интерес к мужикам, но Огородников знал, что это не так, и поэтому, предполагая от них пакость, вновь схитрил: встал за Белешем и Завьяловым, автомат держал наизготовку. Пару раз ловил беглый настороженный взгляд Михася.
Шипицын принялся высказывать претензии бригадиру, называя всё не иначе как «беззаконием» и «самосудом». Его слушали без особого внимания: все мысли крутились вокруг того, как сложится всё дальше. Ситуация выглядела более чем сложной. Не все, похоже, понимали щепетильность момента; вот чего точно не стоило сейчас ворошить – искать виноватых и лезть на рожон. Огородников уже прикидывал, хватит ли у него сил, считай, в одиночку, молниеносно расправиться с блатными? Шансы, хоть и мизерные, но есть, а там, будь что будет…
Между тем Михась перекинулся несколькими фразами с вольнонаёмным и, словно укрепившись в своём решении, шагнул к фраерам. Шипи-цын, увидев приближающегося вора, трусливо замолк и отвернулся, поджав вздрагивающие тонкие губы.
Михась был короток:
– Повезло вам сегодня, фраера. Очень повезло! Насилу никого тащить не будем, но и оставлять здесь тоже никого не оставим. Решайте сами! -Михась тяжёлым взглядом обвёл солагерников. Несмотря на то, что Веня Поллитра был близок к блатному миру, Михась не удосужился выделить его из заключённых. – Через десять минут уходим. Берите кому что надо. В телеге хавчик, перекусите. Только быстро.
– А завтра можно будет уйти одному? – робко спросил Завьялов.
– До завтра ещё дожить надо. Напоминаю, времени мало.
Все, кроме Сашки, пошли к вознице. Никто вслух больше не высказал недовольства. Неожиданно Михась попридержал Завьялова:
– И слышь, молодой! Бурки перекинь. В телеге найдёшь! – вдогонку просипел ему вор, приметив растрёпанные валенки на ногах зека.
– Что со мной решили? – сразу спросил Сашка-пулемётчик, пока Ми-хась стоял рядом.
– А что решили? Пока идём, там видно будет. Рука Циклопа как?.. Плохо?.. Ну, значит, пулемётчик, под богом ходишь. Везунчик!
Огородников, может, впервые в жизни перекрестился. Правда, тайком. Не хотелось, чтоб кто-то увидел. Везунчиком он себя и сам считал. Но боялся сглазить, поэтому сплюнул, а подумав, перекрестился. Спускаясь к дороге, увидели убитого нормировщика. Его тело урки даже не удосужились скинуть в снег, на обочину дороги.
