Kitabı oku: «Путешествие в страну И…», sayfa 5

– А хотите я вам спою? – весело спрашивала она и пела.

Я приятно отметил, что все песни ее были, как и та, народные, проникновенные, с любовью к своей родине и гордостью за нее. Не то что наши современные выкидыши псевдокультуры: ”…попробуй муа муа, попробуй джага джага. Попробуй о! о! Мне это надо, надо”».

– А хотите – я вам станцую? – и стала – ах, как бесподобно! – танцевать.

Не дерганьем конечностей, обозначающим призыв созревшей самки к совокуплению, был замечателен ее танец. А – вначале медленными и плавными, идущими из глубины ее женской натуры, движениями роскошного тела, затем все ускоряющимися, как в цыганском танце, страстными порывами. И – как пик страсти влюбленных – взлет и падение, без остатка сил. Я был ей восхищен.

– Да вы, Оксана, настоящая актриса! Вам на сцене выступать.

– Я и выступаю – в нашем Доме культуры.

– А в город не пробовали, в театр пойти?

Она как-то грустно улыбнулась:

– Зачем же, мне и здесь очень хорошо.

Прозвучало не очень искренне.

– Такой заботы, которой нас окружает Вахтанг Константинович, там не найти.

У меня в престольной была пара знакомых деятелей театра, и я предложил свою помощь, но она вдруг замолчала и замкнулась. Выпив еще рюмку коньяка, вдруг сказала, что пора спать, поздно.

– Где же Алексей? – вспомнил я. Оксана как-то странно посмотрела мне прямо в глаза:

– Не придет, он в ночную смену, – и пошла стелить мне постель.

Упав в нее, я моментально заснул. И снится мне сон, что ты – рядом. Садишься на краешек кровати и гладишь мои волосы теплой ладошкой. И улыбаешься: ”Вот видишь как все просто, а ты так переживал”. Я смотрю на тебя и не верю: ”А как же наш уговор не прикасаться?” Ты смеешься: ”Так это же к тебе относится, а не ко мне!” Затем наклоняешься и нежно-нежно целуешь… Сердце мое бешено стучит, неужели это не сон? О, боже, не сон! Я чувствую тебя – твое лицо, сладость нежных губ, чудный аромат волос. И таю на глазах… Но, стоп, почему от тебя идет запах спиртного?”

– Тише, тише, дурачок! Это я, Оксана.

И она зажимает мне рот ладонью. Я ощущаю прикосновение ее горячего, наэлектризованного тела. Быстро прихожу в себя. Она шепчет мне в ухо:

– Молчи, нас прослушивают.

Молчу, пытаясь понять – что бы это значило. На всякий случай отодвигаюсь от нее. Наверное, она чувствует холод “брони” и шепчет:

– Прошу вас, не подводите меня, иначе я попаду к нему.

В голосе мольба и страх. И вслух:

– Милый, если ты хочешь, будем это делать молча.

– Объясните же – что происходит? – шепчу ей в горячее ухо.

– Не выдавайте меня! Этот Петр Лаврентьевич – ужасный человек. Я не смогу второй раз выжить в его лапах!

И затряслась от немых рыданий. Слезы ее покатились мне на рубаху. Я стал гладить ее волосы, пытаясь успокоить, а она, прижавшись лицом к моей груди, тут же уснула.

Чего нельзя было сказать обо мне. Все события сегодняшнего дня смешались в моей голове и не желали быть разложенными по полочкам. Откуда-то издалека захрипел мой друг Володя: ”Баба как баба и что ее ради радеть!.. Разницы нет никакой между Правдой и Ложью, если, конечно, и ту и другую раздеть”.

Затем вдруг возникла картинка: заходит участковый, с ночной, а я тут с его женой разлеживаюсь! Мигом соскочил с кровати, куда идти – к ним в спальню, что ли? Лег на пол, взяв подушку. Стало спокойнее. Вдруг вспомнил “инспектора”: «Давай-ка, золотой мой, – дела не ждут». И поспешное удаление Алексея. Стало нехорошо от мысли, что все это подстроено. Но – зачем? По крайней мере ясно, что надо уходить из этих мест. Что я тут забыл? Тем, что меня интересует здесь и не пахнет. А непростой человек этот “инспектор по кадрам”, с виду – крыса канцелярская, а вот видишь – как его боятся, сам участковый как по команде слушается. И что-то явно недоговаривает, надо с ним откровенно поговорить… не успев закончить мысль, я заснул.

День десятый. Пётр Лаврентьевич и Вахтанг Константинович.

Рано утром я вскочил – Оксана еще спала. Я вышел из дома, надеясь побродить по пустынной деревне. Не тут-то было. Улица наполнялась выходившими из домов мужчинами и женщинами – и молодыми и старыми – с тяпками, граблями и лопатами. Вчера днем как будто вымершая, сейчас она становилась оживленной и шумной. Иные приветствовали друг друга, иные переговаривались, иные весело смеялись. Все говорило о том, что настроение толпы было бодрое, рабочее. Люди двигались туда, откуда мы приехали в дом участкового – в центр. Там уже собралось довольно много народу, невдалеке стояла колонна грузовиков с открытыми бортами. Играла гармонь, пели залихватские песни, веселые частушки. Без похабщины и мата, как у нас. К толпе подошел инспектор по кадрам. Одет он был простецки – резиновые сапоги, рабочие брюки, ветровка, без очков.

– Лаврентьич, – закричали сразу из нескольких мест, – бери лопату и с нами, нечего штаны протирать в конторе!

Толпа весело захохотала.

– Куда же я без моих бумажек, золотые мои! – также весело отвечал он, – не дотяну до вечера, помру ведь! – смех еще больше.

Тут к нему подошла молодая ядреная девка:

– Не хочешь с нами ехать – давай танцевать!

Круг разомкнулся, и они вдвоем, под гармонь стали отплясывать так, что остальные захлопали в ладоши.

Мне тоже было весело все это наблюдать. Особенно когда после танца толпа не отпускала бедного Лаврентьича, как он ни просил. Его окружили молодые горластые труженицы и наперебой стали предлагать свои руки и сердца.

– Хватит холостяком жить, Лаврентьич! Смотри – какие красавицы вокруг – выбирай любую.

Тот потел, краснел, видимо стесняясь, что еще больше усиливало веселье. Вдруг он заметил меня и закричал:

– Ну-ка разойдись! Глядите, какого жениха я вам нашел!

Все замолкло, все уставились на мою персону, как будто я был инопланетянин. Теперь настала моя очередь смущаться. Выручил инспектор, подойдя и пожав мне руку, сказал:

– Это – наш дорогой гость, он – оттуда, – показал в сторону пальцем, – но не такой как те – он путешественник, ученый.

Толпа одобрительно загудела. Ко мне приблизилась та, которая плясала, наверное, самая озорная:

– А ученые – любят? – громко пропела она.

…Скажи на милость: что мне было ей ответить? Как рассказать про мои к тебе чувства?.. Кто мне поверит? Верит ли мне вообще хоть кто-нибудь?!…

Я молчал, краснея, вызвав новый приступ веселья. Настороженность прошла, видимо, они поняли, что я не чужой. Много любопытных глаз, стали подходить ближе, когда Петр Лаврентьевич скомандовал:

– А ну разойдись, рабочий народ! Товарищ ученый выступит в Доме культуры и все вам расскажет, а сейчас у него важные дела.

Его быстро послушались (надо же – какой!), вновь затеяли играть на гармони и петь, а мы шли уже вдвоем. Настроение у него было приподнятое:

– Вот оно – счастье, – говорил он вдохновлено, – видеть и чувствовать как сбываются великие планы Вахтанга Константиновича: создать в нашем загнивающем мире, – он вопросительно взглянул на меня, я не имел ничего против, – островок честного труда и душевного благополучия.

– Да вот, взгляните! – и он указал на очередное скопление народа, – ну разве вы сможете такое увидеть где-то еще?

Я обернулся, и брови мои поползли вверх: невдалеке в рабочей форме, с лопатой стоял… священник, окруженный бабами и мужиками, что-то оживленно с ним обсуждающими. Подойдя, мы познакомились с этим необычным человеком.

– Трунин, Дмитрий Васильевич! Священник, – четко, по-военному представился он, крепко пожав мне руку и посмотрев на меня честным, открытым взглядом.

…Подумалось, что честность здесь – одна из почитаемых человеческих ценностей. Чего нельзя было сказать о “моем мире” – том, откуда я явился. Ложь, обман, вранье – вот за счет чего почти все там достигали “успеха” и благополучия. Причем, казалось, что себе эти люди лгали и врали, себя обманывали даже больше чем других. Обманывали себя, что главное в жизни – деньги и карьера, обманывали себя, что живут счастливо, имея огромные дома, дорогущие машины и молоденьких любовниц. Обманывали себя, что  создают культуру и благополучие страны, в которой живут. Обманывали себя  – что верят. Обманывали себя – что любят…

Видя мое удивление, Дмитрий Васильевич захохотал:

– А вы думали, священник – всегда разряженный и пузатый, свысока смотрящий на свою паству? Я ведь тоже – оттуда – именно поэтому и ушел. И в армии был рядом с солдатами, на дух не переносил пузатых офицеров, и здесь – вместе с тем кого люблю,  – с ласковой улыбкой посмотрел на народ, – и делю с ними радости и горести трудовых будней.

Он был крепкого телосложения, лицо мужественное, выразительный крупный рот и нос, надбровья, выдавали незаурядный характер. А совсем короткая борода и черная шапочка – священника. Мы пошли дальше и в очередной стоявшей группе людей я заметил участкового Алексея Юрьевича, испытав что-то вроде упреков совести.

…Как-то я подзабыл о ее существовании… Что же это такое – совесть? Не то чтобы я не представлял, но – с точки зрения науки? Не официальной, а моей личной “науки”, в которой есть всего два ученых: академик – это ты, моя любовь, и аспирант – это я…

Петр Лаврентьевич мигом снял груз с моей души:

– Не вздумайте волноваться, дорогой наш, – так же весело, как и всегда сказал он, – что бы у вас ни было вчера с Оксаночкой, – это ваше и ее личное дело. Алексей Юрьевич это прекрасно понимает и ему в голову не придет на вас обижаться, да он об этом даже и не подумает. У нас нет того ханжества, которое вы привыкли наблюдать там: в церквях неистово каются, дома подло обманывают, а вне его – погрязают в жутчайшем разврате. Мы воспитываем в людях честное и уважительное отношение к чувствам – конечно, к здоровым чувствам – симпатии, любви, и к телесным тоже. Не считаем брачные узы петлей на шее и не мешаем высказывать мужчине и женщине друг другу то, что они думают и переживают. Пускай же они свободно женятся, свободно разводятся, пускай стремятся ввысь, падают и взлетают, а не угнетают себя понапрасну лживыми раскаяниями о вымышленных грехах! Живем-то один единственный раз, – с грустью закончил он.

… Алексей Юрьевич стоял в окружении мужчин, которые увлеченно обсуждали “достоинства” деревенских дам, так что никто не заметил нашего появления. Немного смущаясь, они принялись здороваться со мной, а он спросил, как я вчера провел время. На его лице я не прочел того подозрительно-тревожного, а порой и злобного выражения какое бывает у ревнивых мужей или любовников. Я отвечал ему, что Оксана была просто великолепна, и он с радостью (или мне показалось?) предложил остаться у них на все время. Тут-то дело обстояло  как раз напротив, я твердо решил перебраться в другое место. После сегодняшнего утра уходить отсюда немедленно, как я думал вчера, расхотелось, а вот поменять дислокацию было бы очень кстати. Петр Лаврентьевич и на этот раз проявил свой талант психолога.

– Если хотите, можем поселить вас в другом доме. Есть незамужние барышни, есть холостяки, есть семьи, которые с радостью вас примут. Так что – не стесняйтесь, выбирайте. Я выбрал священника, тем более, что он был как раз одиноким холостяком. Выбор мой был одобрен, и пока мы уходили от собиравшихся в поля тружеников, мой компаньон увлекся рассказом о “батюшке”.

– Кстати, батюшкой, святым отцом и тому подобными именами у нас его никто не кличет. Зовут по имени-отчеству, что согласитесь, ближе к истине, чем разные прозвища. Но авторитета и уважения от этого не меньше, а, напротив, даже больше. Спорят с ним, не соглашаются – сами видели. И все одно – идут к нему, мои золотые, за утешением и ласковым словом. Он, в некотором смысле – мой конкурент, – тут Петр Лаврентьевич рассмеялся, – там, где мои, так сказать организационные и иные средства не работают – там его слово помогает. Великая вещь – вера! И неважно – во что: в бога ли, в светлое будущее ли, в самого себя ли, в конце концов. С верой любой человек во сто крат сильнее становится. Вот, например, те, кто в бога верят – клиенты нашего Василича – сходят к нему на исповедь, на молебен, глядишь – и работают за троих с чистой-то душой. А он им еще и веру в нашего Вахтанга Константиновича, в наше хозяйство прививает – они как дети и радуются. Когда-то давно был один начальник – там, у вас – решил, что надо закрыть наше хозяйство. Так наш батюшка благословил одного нашего, истинно верующего – тот с божьей помощью и молитвой к начальнику и приди, дескать, не разрешает тебе боженька так поступать, окаянный. Долго удивлялся тот начальник крепости духа и веры простого труженика, и отстал от нас.

– А ваш участковый, – спросил я, – он-то как с вами остался? Вроде бы не из верующих был.

– А вот это уже мои клиенты! Атеистов, материалистов у нас тоже хватает. Мы терпимо относимся ко всем. Ведь это тоже вера, но не в бога, а в природу или во что-нибудь подобное. Этих за грехи вечными муками после смерти не напугаешь. А вот муками при жизни – очень даже возможно. Боятся грешить не менее верующих, дорогой мой!

Он некоторое время шел молча, как бы что-то обдумывая, затем тихо произнес:

– Лешенька-то наш попервоначалу как приехал сюда – грозный был, сердился, кричал что арестует. Народ наш простой – давай его упрашивать, не надо, дескать, оставьте нас ради Христа в покое. Он на меня смотрит победителем: ”Ну что, будем договариваться?” Уже, видать, мечтает народные денежки с собой увезти. “Пойдемте”, говорю – “договариваться”. Пришли ко мне в один кабинетик, сел он в кресло как хозяин. Смотрит – а на стенах разные страшные предметы подвешены. Улыбка–то и сходит с красивых уст. Страх закрадывается в душу, вижу по нему. “А что это вы тут развесили?” – держится еще. “А это чтоб легче договариваться было” – отвечаю. Он хочет встать с кресла-то, а – не может, ноги ватные стали, глаз отвести от этих предметов не в силах. Еще бы не понять – уже очень скоро, при жизни, ему все это добро и послужит! Потом, конечно, начал просить прощения,  начал плакать, в угрозы ударился, дескать, как вы смеете. Я-то знал заранее, как далее пойдет. Причем без моей помощи. Так и случилось – я стоял на месте, а он бросился, обнял мои ноги, умоляет, целует. Атеист – одним словом! Верующий так ни за что бы не поступил. Да и не явился бы он, этот верующий, к нам с такими намерениями. Я говорю ему: «Лешенька, золото мое, чего же ты так меня испугался-то, я ж ведь тебе ничего не сделал?» Он голову поднял, слезы еще текут, а сам-то, вижу, уж в себя и приходит. И пришел ведь! Сел в кресло, закурил, "Пойду, говорит, дел полно”. Петр Лаврентьевич сделал паузу:

– Да так никуда и не ушел, золотой мой, у нас и остался!

За его рассказом я не заметил, как мы оказались в незнакомом месте наподобие парка, огороженного решетчатой оградой. Если жилая часть села имела довольно спартанский вид – небольшие похожие друг на друга одноэтажные домики, редкие кустарники и деревья, то здесь картина открывалась иная – большое количество самых разнообразных, порой экзотических, деревьев и кустов, огромное количество клумб и цветов, лужайки, причудливые дорожки и тропинки. Как в сказке. Пройдя в глубь, я увидал… детский сад! Красивое ухоженное двухэтажное здание, повсюду – детские площадки с множеством того, что доставляет малышам радость – домики, песочницы, качели, карусели и много другого. Неподалеку, на краюшке песочницы сидел старик, а вокруг него сгрудилась детвора. Он рассказывал им какую-то увлекательную историю, и они, затаив дыхание, его слушали. Завидя нас, он прервал свой рассказ, что-то шепнул ребятишкам, и они разлетелись как пчелки. Подходя, я обнаружил, что он не такой уж и старый. Седая коротко стриженая борода, ухоженные седые волосы, внимательный взгляд добрых глаз. “Как необычно, что у них имеется такой почтенный воспитатель” – подумал я – и ошибся. Не доходя до него несколько метров, инспектор указал мне на скамеечку чтобы присесть и представил:

– Вот, Вахтанг Константинович, – это и есть наш дорогой гость-путешественник.

После этих слов мой интерес к “воспитателю” резко возрос. Глава хозяйства – а это был именно он – некоторое время молча смотрел на меня, затем спросил:

– Как поживает наш уважаемый Александр Игнатьевич?”

Я не был у директора совхоза Яблоневки и мало что узнал про него, побывав там. Каково же было мое удивление, когда выяснилось, что Вахтанг Константинович знает не только цель моего путешествия и все что происходило со мной, но и то, почему я так спешно покинул такое гостеприимное село. Покачивая головой, медленно, с явным грузинским акцентом проговорил:

– Любовные страдания – не самый лучший советчик и попутчик на пути к истине. Надо тебе, мой дорогой, от них освобождаться – не к лицу мужчине зависеть от юбки.

…При всей серьезности ситуации, в которой я оказался, мой проклятый фельдшер Мозг нашел здесь нечто комическое, что вызвало во мне улыбку. В ответ на удивленный взгляд хозяина этих краев я проговорил:

– Простите ради бога, не видел я ее в юбке, – и показал ему твою фотку, где ты предстаешь наблюдателю в джинсах.

Он стал, не спеша, ее разглядывать. Затем вернул:

– Не забывай, мужчина – это, прежде всего, воин. После сражения – отдыхай с ней, сколько хочешь. Она для этого и создана природой. Но до этого момента – забудь ее совсем, иначе останешься лежать на поле брани.

– Петенька, – обратился он к инспектору, – учитывая миссию нашего дорогого гостя, – показалось, что в его глазах мелькнули искорки, – покажи и расскажи ему все, не скрывая ничего. Ты меня хорошо понял?

Тот закивал головой.

– Идите же, а когда будете уезжать от нас – заглянете ко мне, – и опять подозвал шумную детвору, стал с ними возиться.

…Мы возвращались молча. Инспектор, по-видимому, переваривал слова хозяина, а я задавал себе вопрос: ”Ну почему я тебя люблю? Почему я страдаю без тебя?” И пришел ответ: ”Потому что ты – часть меня”. Мысль об этом захватила, но тут вмешался инспектор, у которого в голове, видимо,  тоже прояснилось:

– Так вот, мой дорогой друг, – он сделал паузу, ожидая, когда я вернусь наружу, -… мучили мы его… нашего Лешеньку. Испил он горькую свою чашу до дна, до самой последней капли. Сильно кричал вначале. Боли-то раньше не знал он, а тут… Выходило из него через этот крик все худое. Очищался, значит. Много в нем было всего. А мы и не торопились никуда. Силы восстановит, возвратится к жизни, а мы – опять… Кричит. Не отпускает, видать прежняя жизнь-то. После спокойнее стал становиться, покорнее, что ли. Видения стали ему являться, беседовать с кем-то невидимым взялся. Жизнь свою стал рассказывать этому невидимому. Многое чего мы тогда о нем узнали. Смеяться стал, вспоминает что-то и смеется сам себе. Мы опять же – никуда не торопимся. И вот видим – затих, стал муки молча сносить, помогать нам даже взялся. Советует нам – как лучше сделать. Тут уж мы понемногу освобождать его стали. Выпустили наружу, смотрим – как он? Сидит, мой золотой, глядит на солнышко – улыбается детской улыбкой. Счастливый! Понемногу разговариваем с ним,  – а то ведь забыл кто он и что он. Обучаем его новой жизни, новым правилам. Вот так и обновили нашего мальчика…

Меня стала бить дрожь. А еще я вспомнил себя, того который был совсем недавно. Я ведь тоже “обновился” похожим образом, тоже был “лешенькой”, пришедшим за “денежкой”. Вышло из меня нечто “худое”, и сам я вышел из себя и пошел прочь… А куда?

Чтобы отвлечься от обуревавших душу воспоминаний, я представил себе некую нередко встречающуюся разновидность нашего офицера полиции. Физиономия препротивная – тупая, наглая, бесчувственная. Подумалось – а может быть, уж не так и не прав этот “инспектор по кадрам”? Взял некоторым образом “на аутсорсинг” функцию вершителя очищающего страдания. Особой жалости к такому “лешеньке” я в себе не заметил…

А как же Оксана? Неужели и с ней так же? Спросить об этом я не мог. Зато смог о другом:

– А как же – “верующий”-то ваш с тем начальником договорился?

– А-а, этот? Так я же и был им! – он довольно засмеялся. – Там все намного проще происходило. Испросил я у батюшки Дмитрия Василича благословения – дело важное, в случае неудачи предстану пред Хозяином, а он неудач не признает. И поехали мы с нашей Оксанушкой в мир этот далекий. Не устоял жирный боров перед красавицей. Встречу назначил, квартирку подобрал получше, день рожденья с ней решил, видите ли, отметить. Прилетел голубок, а там я сижу… с подарком. Назад ноги его уже не идут. Да и не смогли бы пойти…  Смотрит на меня, моргает, извилину свою единственную напряг. Я ему и говорю: ”Откроем подарочек-то, уважаемый?”. Он, хоть и боится, но соглашается. Открыл я, и что же видим… Головушка нашей-то красавицы в коробке мирно устроилась. Выражение – ужас какое. Он так и брякнулся без сознания. Еще бы! Материалист-атеист еще тот оказался! Жалко свою душонку-то жирную раньше времени боженьке отдавать. Пришел в себя, попил водички, сходил под себя – извиняюсь за подробность. Спрашиваю его: ”А знаешь ли ты, уважаемый, фермера одного?” “Знаю” – дрожит весь. “Неужели-таки знаешь?” – достаю такую новенькую ножовочку. “Нет, клянусь, не знаю!” “Правду ли говоришь?” “Вот те крест!” – и перекрестился бес окаянный. “А твои архаровцы – знают ли сего фермера?” “Вот те крест, не знают и не узнают никогда!” – и еще раз перекрестился, бес окаянный. Я ножовку спрятал: ”Сходи свечку поставь хранителю, что заново сегодня на свет божий появился”. С тех пор и не стало нас для него и его для нас.

Он помолчал.

– А с Оксанушкой перед этим пришлось также немного поработать, не желала красу свою отдавать борову. Ну да что не сделаешь ради блага простого народа!

… Пришли мы туда же откуда начинали путь утром – на центральную площадь. Было пустынно, народ давно выехал на работы в поля. Недалеко от знакомого уже мне отделения милиции располагалось административное здание, на фасаде которого крупными буквами было написано: ”Контора”. Мы зашли в это здание с бокового входа, поднялись на второй этаж. Инспектор открыл массивную дверь, и мы прошли в коридор, напомнивший мне коридор какого-нибудь пятизвездочного отеля и резко контрастирующий со скромным обликом села. По бокам, как я догадался, были “номера”.

– Пока батюшка с работы не вернулся, можете здесь отдохнуть, – предложил он, открыв один из них. Внутри все было так же комфортно – две комнаты, холл, мягкие ковры, на стенах красивые картины, приятная мебель, прохладный кондиционированный воздух. Видя мое удивление, добавил: – Не подумайте, что мы живем по двойным стандартам, как это принято там, у вас. Это все – исключительно для пользы нашего дела. Вот вам телефон для связи со мной, – и протянул мне маленький блестящий мобильник.

– Петр, прошу вас, объясните – в чем была вчера “польза вашего дела” оставить меня наедине с Оксаной? – спросил я, глядя на него в упор. Вопрос его нисколько не смутил:

– Скажите честно – вам понравилась наша Оксаночка?

– Да.

– Тогда почему вы… не воспользовались случаем? Вы ведь…полноценный мужчина?

Я молчал, подумав: ”Еще какой… полноценный…”.

Потом спросил его:

– Петр, вы знаете, что такое любовь?

Он кивнул.

– Это и есть та единственная причина.

– Пожалуйста, не обижайтесь на нас. Именно в этом мы и хотели удостовериться. Простите, что выбрали не самый приятный для вас способ. И поверьте – никаких подобных вещей больше не будет.

Произнося эти слова, он заметно волновался – так что я действительно ему поверил.

Когда он ушел, я зашторил окна и плюхнулся в белоснежную постель. Как же хорошо находиться в абсолютной тишине, можно не спеша обдумать все произошедшее. Самое важное мне пришло после встречи с Хозяином – и благодаря ему. Я представил картинку, которую он мне нарисовал – воин на поле сражения. Воин, не думающий о “юбке”. А затем появившийся – уже мой – Ответ: “ты – часть меня”. Что же получается – если ты моя часть, например, нога или рука, но одновременно – ты не моя, то и я – воин без ноги или руки? Воин-инвалид. Занятная картинка – идет в бой однорукий или, что еще хуже – с костылем одноногий воин! Навоюешь тут… Враги даже нападать не будут, от смеха помрут. От этой мысли стало больно. Чтобы было еще больнее – я поднялся с постели и подошел к большому зеркалу. Сбросил одежду и стал изучать отражение. Печальное зрелище… Недаром Культурист надо мной так издевался. Надо выпить, а когда засну – подраться с ним, что ли, пусть меня, одноногого, недоделанного “воина” с юбкой под мышкой как следует отутюжит своими кулачищами. Пусть даже убьет – и то легче будет, чем сейчас… Хороший бар – виски, лед. Полстакана – враз. Теперь одноногий с юбкой воин станет еще и пьяным. Вперед – в постель! Культурист, я к тебе иду…

…Какой чудесный яблоневый сад! Река с прозрачно-родниковой водой и песчаным пляжем, большой дом с ухоженными цветочными клумбами и ярко-зеленым газоном. Что-то очень знакомое. Где же я? Не могу припомнить… Но я же ведь знаю, что я здесь уже был – и розы эти помню и вот эту дорожку к дому. Может быть – зайти в дом? А что если там кто-то есть? Да, есть – вижу девушку перед зеркалом, в прозрачном светлом платье, расчесывающей русые волосы. И ее я знаю! Да вот, не могу вспомнить – откуда и как звать. А кто же я? Господи – не помню… Я уже в доме, стою рядом с ней.

– Здравствуй! – она поворачивается ко мне, ласково улыбаясь.

– Здравствуй! – я обнимаю ее и целую.

– Почему тебя так долго не было? – лицо ее становится грустным, – мне было так тяжело без тебя…

– Прости, прости меня! – обнимаю и плачу.

– Не плачь, – она утирает мне слезы теплой ладошкой, – я знала, что ты придешь ко мне, я давно тебя ждала. Ты был всегда со мной – вот тут, – и прижимает мою ладонь к своему сердцу.

Я плачу еще сильнее, а она целует… мои слезы. И шепчет:

– Ну что ты плачешь, глупенький. Это же – счастье, что теперь мы вдвоем. Ты и я. В этом доме. И в этом саду.

– Да, моя любимая, моя единственная, – шепчу ей я, – ты – мое сердце и мы теперь неразлучны.

…Шторы, картины, постель. Я в ней. Кто я? Почему я здесь? Я не хочу быть здесь!! Я хочу быть  там – в доме, с ней…

…Поле, в огненно-красных маках. Камень. На нем сидит мужчина, атлет. Я приближаюсь к нему. Он закрывает лицо руками:

– Не убивай меня, пожалуйста. В тебе же есть любовь.

По его лицу катятся слезы…

…Ледяная вода. Я под душем. Надо прийти в себя. Растираю захолодевшее тело белым махровым полотенцем. Варю, а после пью крепкий горячий кофе. Курю сигару. Падаю в постель. Голова – как скрипка Паганини. Мысли – ее божественная мелодия: ”Нет инвалида. Нет “культуриста”. Есть Я. И есть мое сердце – Она.

…Мелодичный звонок мобильника. Это Петр. Через полчаса хотел бы зайти. Пусть.

…Влетает – улыбающийся. С корзинкой снеди и бутылкой хванчкары.

– Деловой обед, дорогой мой! Не вздумайте возражать!

И, не дожидаясь пока разложим еду на тарелки, к делу:

– Вы, наверное, понимаете важность проекта нашего фермерского хозяйства. Мы хотим, так сказать, заявить о себе миру. Миру, который погряз в деньгах, который погряз во лжи, в войнах и разврате. Тому, вашему миру. Идея создать этот островок возникла у Вахтанга и батюшки Дмитрия, а на тот момент он еще не был батюшкой, а был просто ЗэКа – в лагере. Они обсуждали ее с Александром Игнатьевичем, тоже – ЗэКа. Но он выбрал другой путь. Как-нибудь познакомитесь, – и он протянул мне книжку. Автор указан не был. “Как нам обустроить Родину” – прочитал я название. – Теперь мы стали, действительно, островком – среди мутного моря, готового поглотить нас просто за то, что мы – есть. Что мы не обменяли честь и совесть на деньги. Что мы живем по другим законам. И только постоянная наша готовность и способность ответить насилием любому кто посягнет на нас, его сдерживает. Примеры я вам приводил. Вы должны нас понять. Чтобы приободрить и придать сил приглашаем вас сегодня в Дом культуры. Трудовой народ после работы там соберется. Вас все ждут. Поговорите с ними, почувствуйте их. А на ночь – к Дмитрию Василичу, как договаривались.

– В лагеря-то, знаете, как угодил наш батюшка? Батальонным на войне был. Ребятишек этих, вчерашних школьников, как своих детей берег. Каждого любил. Только не уберег детишек-то. Вышли они как-то в поход. Обещали им прикрытие, да не дали. Вот половину и положили…  пацанов восемнадцатилетних. Да и его с того света вытаскивали. Приходили к нему делегациями в госпиталь. Он молчит, ни с кем не разговаривает. Смотрит пустыми глазами сквозь них всех. Орден дали, герой, дескать – спас полбатальона. Выписался он и сразу вернулся… туда… наверное, за пацанами теми хотел уйти. Да вышло все по-другому. Мать одного из них приехала. Хочу, говорит увидеть то место где мой сынок в последний раз глаза свои юные закрыл, вздох свой последний сделал… Вы-то хоть были рядом, когда он умирал? .. А он… Пришел вечером в штаб, к толстозадым. С автоматом наперевес. “Что, твари – кровь невинных детей пьете? Не искупить вам ее никогда!”. И – очередями, очередями! Разнес все в клочья. Только в людей не стрелял, не мог. А когда патроны закончились – набросился на них. Если бы не выстрел в спину – наверное, убил бы их всех своими руками. Так и попал на зону. Вот такой наш – батюшка Дмитрий Васильевич.

Вечером была встреча с жителями деревни в Доме культуры. Первым было мое выступление как “ученого-путешественника”. Начав монолог, я вскоре заметил, что их очень интересует, как живут в том мире, от которого они были изолированы волею судеб и Вахтанга Константиновича. Так моя речь превратилась в рассказ о современной мне жизни огромной страны. Что хорошего я мог им поведать? Что у “нас” повсюду расплодились супермаркеты, забитые товарами из-за бугра? Что у нас повсюду расплодились навороченные импортные машины? Что промышленность, село, наука умерли, а народились миллионеры и миллиардеры, сколотившие свои состояния за счет тех, кто десятилетиями непосильного труда их создавал, а теперь живет в нищете? Что у нас появилась “свобода слова” и “свобода” безнаказанно убивать за это слово? Что наш народ вымирает и нравственно и физически?

Они, затаив дыхание, слушали, и в их глазах я читал сочувствие и сострадание ко мне и моим согражданам. Когда я закончил, повисла тишина, видимо, речь произвела большое впечатление. И вдруг откуда-то вынырнула та, утренняя девчонка, и звонким голосом:

– А ученые умеют любить? Вот вы, например?

Зал оживился и с интересом ждал моего ответа. Я во второй раз за сегодня смутился и покраснел. Обманывать их я не мог, но и говорить правду был не в силах.

– Я – самый влюбленный и самый нелюбимый в этом мире, – вот что с трудом удалось произнести.

На этом моя часть сразу же и закончилась – народ заволновался и забурлил от таких “признаний”, они, как дети, стали наперебой утешать и предлагать самые разнообразные способы избавления от напасти – начиная с предложений незамужних местных красавиц и заканчивая требованиями “привезти для перевоспитания” мою “зазнобушку”. Очень кстати объявили начало самодеятельности, и начались – песни, пляски, танцы. Я, наконец-то, уселся на кресло и стал наслаждаться творчеством этих простых людей, находя его намного более привлекательным, чем фальшивые кривляния большинства наших “раскрученных”, то есть создающих свои “творения” за деньги и для денег, так называемых “звезд”.