Kitabı oku: «Обыкновенная жизнь. Роман», sayfa 5

глава 21. С тех пор минуло…

И ещё минул год. Осенью 1936 Антон пришёл со срочной, а Егор с весны того года отбывал службу. Жизнь в семье Калачёвых проседала. Добрый Егор, который после извещения о смерти отца заискивал перед матерью, чувствуя свою вину, перед армейской службой отдалился от неё и письма писал редко. Антон, как показалось домашним, после возвращения, наоборот, сначала сблизился с матерью и, стал её советчиком. Младшие слышали, как он снова и снова объяснял ей, что отец сам виноват, что не понял, какая жизнь наступает, не хватило крестьянского ума разобраться в политической ситуации, которую мальчишкам хотелось отрезать или забор какой поставить, чтобы исчезла причина их бед.

Взрослеющие Колян и Ванятка оставались близкими друг другу, а старших, не находя у них ответов на свои вопросы, сторонились, Антоновой резкости не понимали, а в Егорке чувствовали сомнения. Им хотелось броситься назад, в то время, когда рядом был батька, в погоню за простыми и доверительными отношениями. Но фундамента для них в семье уже не было. Тяжелее всех было Марии. Она плакала ночами, молилась, стоя на коленях, как умела: «Матушка Богородица, Дева Мария, Пречистая и Всенепорочная, не остави нас грешных без своего заступления. Помози нам, немощным, мне и детям-сиротам».

Бесхитростная молитва, искренняя привязанность к детям и память о муже были до конца не осознаваемой опорой её бедного сердца.

Младший, Гришаня, подрастая, обнаружил себя в семье, где каждый был посторонним наблюдателем для другого. И, не зная прежних отношений, меньше всех скучал по ним и не искал, довольствуясь свободой и мамкиной надёжной заботой. Он с большим удовольствием проводил дни вне дома, как бы Мария ни приучала приходить вовремя, сообщать, куда, когда, зачем пошёл, порой вовсе не слушался. В его самостоятельности присутствовала удаль хулиганства. Коля, сколько мог, опекал Гришаню, но отцовской руки и отцовского наставления ему и самому не хватало. Вспомнив батьку, Колян рассказывал младшим, какой он был сильный и как он спас его от разъярённого быка. Ванятка особенно жадно слушал брата и просил:

– Дай руку. Погладь меня по голове, как папка.

Понимая, Колян гладил его, сам больно ощущая потерю отцовского руководства и ласки. Гришаня не просил об этом.

Антон, работая трактористом, вёл себя странно. Часто не ночевал дома. Редкую зарплату делил, оставляя большую часть в кармане со словами: « Мне тоже надо».

Мать пробовала договориться с ним, но по её инициативе разговоры не получались. Он переходил на оскорбительно поучающий тон, какого она от мужа и в молодости не слышала.

По его речам всегда выходило, что он один знает, как жить. Стоило начаться такому разговору, он принимал победительную позу, встав над матерью, в эти минуты чаще всего сидевшую за столом, уронив руки на колени. Все остальные уходили, не в состоянии перенести его длинных, ничего не решающих, тяжёлых нотаций:

– Отец не понял, и ты никогда не поймёшь. Серые вы оба и отсталые люди. Малограмотные, малокультурные. Ты думаешь, я не знаю, что ты ночью молишься? Кому ты молишься, отсталая?

– Да, неужто вас этому в школах-то научили? Серая я, отсталая, а тебя не оскорбила ни разу. А больше отца родного, я так понимаю, никто быть не может. А если дитя по правам больше родителя станет, так всё на худшее повернётся. Не плюй в колодец, пригодится воды напиться, – упирается Мария.

– Вот-вот только воды напиться у вас и можно. Ты, пойми, я жить хочу не абы как, а нормально!

– Все хорошо жить хотят, да если поедом друг друга есть, ничего доброго не сделаешь, только в душу наплюёшь. Тебе с Володей об этом поговорить бы!

Речи сына и матери крутились вокруг имени отца, и только со стороны или с высоты небесной можно было разглядеть, что они тянутся двумя нескончаемыми параллельными линиями и никогда не совпадают: у неё – полное доверие Никите, у него – возложенная на отца вина.

Мария старалась поддерживать хоть какой-нибудь порядок в семье. Скандалила – дети отворачивались и замыкались, плакала – замолкали. Жалела, уговаривала и не справлялась с их упрямством. Она работала сначала в колхозе на ферме дояркой. Когда открыли пекарню, перевели туда. В учениках из семьи были трое. Старший иудски душу терзал, но и он – её дитя. Младший сердце надрывал без отцовской руки. Мать часто вызывали в школу.

Лидия Семёновна, которая стала Калачёвой, выйдя замуж за их спокойного, как отец Михаил, Димитрия, разводила руками:

– Вы что-нибудь с ним делайте, Мария Петровна. На уроках, ведёт себя вольно. Нетерпеливый. Часто сам на конфликт нарывается. Прикажите ему, как мать, вести себя хорошо.

– А чего она по пять раз объясняет. Всё уже понятно, а она говорит, и говорит, и говорит. Лучше бы задание дала.

Решив контрольную, Гришаня сидеть тихо не может и добивается, чтобы его отпустили с урока. И тут же набедокурит.

– Объясните ему, Мария Петровна, что он не один в классе, и учитель не ему одному материал разжёвывает, а и тем, кто не так быстро соображает. И курить не позволяйте ему! Ну, это же невозможно!

Мария давала обещания, дома подступала к сыну, повторяя слово в слово рекомендацию Лидии Семёновны.

– Угу! Понял! – говорил Гришаня.

– А пуще всего я тебя бы выдрала за то, что курить начал. Батя не курил, в рот не брал эту гадость. А вы с ума посходили?!

– Выдрала бы. А батя чё, умнее меня был? Чё про него говорят «враг народа». Я «врагом народа» не буду.

– Кто говорит?! Дураки. Не смей мне так про отца говорить. Губы разобью!

– Дураки, которые передовики? «Разобью!» Ну, и разбивай!

– Нельзя так про отца. Ты ничего не понимаешь.

– Расскажи.

– Не умею я, сынок, объяснить, а сердцем знаю, что всё, что с ним случилось, неправильно. Папка у нас хороший был. Для меня так лучше не бывает!

– Почему не умеешь объяснить? Сам разберусь.

– Без сердца не разберёшься. Он же… родной, в груди у нас у всех должен быть, а не так.

Как слёзы на глаза матери навернутся, Гришаня торопится согласиться и дать обещание к исправлению – этого не выдерживает.

Последышек часто нарывается на деревенскую оппозицию, и то Колян, то Иван вступают за него в драку.

Колян и Ванятка повсюду вместе. Когда эта двоица в связке, на них даже отъявленные драчуны не нападают. Антонова самовозвышения над матерью они молча не принимают. И беспомощность материнского сопротивления в вину ей не ставят.

Но самоуверенность старшего брата порой им представляется мужеством и вызывает уважение и лёгкую зависть. Если бы старший захотел, они готовы были и жить по его указке, но тот неизменно демонстрирует свою отдельность. Они не понимают и долго не поймут, что в этом их спасение.

Колян закончил 7 классов в 1937 году и попросился на работу в колхоз. В феврале ему исполнилось 16, а в сентябре его взяли помощником счетовода. Должность скромная, а всё-таки… Марии даже полегче стало. Вроде сил у неё для жизни добавилось в тот момент. Для поддержки она сыну все уши прожужжала, внушая, как важно при теперешней жизни иметь работу. Конечно, Колян старался.

– Я тебе все деньги заработанные буду отдавать. Вот и будем жить лучше, – пообещал матери с радостью. Он по-прежнему при всяком удобном случае расспрашивал её об отце, искренне радуясь тому, как много батька умел делать, как много трудился да прибаутками жизнь украшал. Оба любили такие минуты. «Никиша так шутил», – скажет Мария, и глаза тотчас на мокром месте. Но дорогие беседы прерывались, когда перед ними возникал Антон. Глянет недобро, всё поймёт в мгновение ока, усмехнётся и как с плеча рубанёт, ударит, не жалея:

– Хватит вам о нём шептаться. Нечего воду в ступе толочь! Нету его! Не оживите!

Мария и Колян ждали возвращения Егора из армии с одинаковой надеждой на улучшение отношений в семье. При Егоре Антон спокойнее делался. Тайная сила влияния Егорушки заключалась в умении разглядеть последствия желаний и поступков, независимо от характера и отношений с окружающими. «Ни к чему это – матери нервы трепать. Она с утра уже натопталась вокруг нас. А ей ещё до ночи хлопотать. Да она стена наша, долбить её, что свою защиту рушить», – скажет брат и, глядишь, Антона усмирит. Но он не вернулся ещё из армии до страшного часа страшной семейной трагедии 1937 года

Следствие три месяца топталось на месте. Николай говорил одно и то же, не представляя как бы он мог подставить брата. Главный счетовод дал такие показания, что снял с себя все обвинения. Он рассказал, что проводил кассира засветло, что чемодан привязал и закрыл на ключ. Кто знает, что ещё сыграло роль, но семья у него была немалая. Несмотря на возраст, Коляна осудили на 8 лет строгого.

Так закончилась, едва начавшись, юность одного из Калачёвых. В тюрьме после суда его только однажды навестили мать и Егорка, вернувшийся из армии. И больше такой возможности им не предоставили.

Он пробыл три года в Бийске, потом в Барнауле, и был переведён в один из лагерей Забайкалья, когда началась Отечественная война.

Испытание водой, мечом и огнём

Часть вторая

глава 1. По этапу

Зэков с Алтая по каким-то неведомым распоряжениям, в связи с какой-то, им неведомой необходимостью, в ноябре сорок первого перебрасывали в Иркутск и ещё дальше на север. За три часа до погрузки отобранных для этого в барнаульском каземате кормили в общей столовой. Получив порцию еды, Калачёв увидел занесённую над ней чужую руку, когда почерпнул первую ложку. Не оборачиваясь, ляпнул тому ещё горячую кашу в морду. Сунул чашку новому дружку Ване, стоявшему рядом и, повернувшись на месте всем корпусом, схватив обидчика за грудки, притянул и боднул головой в челюсть. Тот перевернулся, ударился спиной о скамейку, задрыгал ногами. Был старше, но потрёпанный и не такой сильный. Повезло справиться. Колян взял чашку и с деланым спокойствием начал есть. Надзиратели на этот раз не утащили зачинщиков в карцер – довольно окрика. Для наказания нет времени. Одобрительное хмыканье и обидные в адрес побеждённого смешки завершили сцену. Подросток Ванька выразил своё восхищение взглядом. Он был подсажен к нему в камеру недавно и не отставал ни на шаг. Такого спокойного сокамерника у Николая ещё не было. Сверх меры обрадовался парнишка, когда они оказались при перевозке в одной «хате» – отсеке вагона. Нюриного Ванятку ему напомнил. Безобидный сирота – стащил что-то от безысходности. Колян взял его под свою опеку. Он уже знал, что наличие подзащитного не только налагает обязанности, но и поднимает в среде осужденных авторитет.

Набитые зэками вагоны топили плохо. Ехали долго – дольше, чем требовалось обычно для преодоления расстояния. Их перецепляли, загоняли в тупики и держали там сутками. Составы с грузами для войны, идущие на запад, имели все преимущества. Ночами становилось всё холоднее. На Алтае зима начиналась ни шатко, ни валко, а на Север, куда их везли, – приходила сразу полной хозяйкой. Мёрзли под утро. Тёплую одежду им выдадут на месте. А пока они сидят или валяются на голых полках в своей арестантской летней робе. Та кормёжка в столовой была последней. В дороге питание не предусмотрено. Давали сухой паёк. В туалет водили три раза в сутки – хорошо, что не кормили. Тяжёлый воздух от запахов пота, курева, матерной брани казался всем поганой, мутной рекой. Хотелось вынырнуть из неё, как рыбе, сделать хоть один глубокий вдох. Душно и темно. Темно в отсеках даже днём. Окна в «столыпинских вагонах» есть только там, где курсируют вооружённые конвоиры с собаками. Сознание угнетено, омрачено однообразным интерьером и жутким контингентом, в котором все подозревают всех, и все способны стащить чужой сухарь, кусок сахара, тряпицу, огрызок карандаша, обмылок или расчёску. А поскольку купейные сообщества образовались из людей случайных, но готовых во что бы то ни стало отстаивать свои убогие интересы, то там, то тут возникают стычки. Надзиратели усмиряют буйных дубинками. Каждые полтора часа заходят и осматривают купе. Каждые три часа проводят шмон. Они призваны создавать как можно больше неудобств подопечным и тем поддерживать порядок. Делают они это с великим воодушевлением и прилежанием.

От Иркутска до лагеря их погонят этапом в кандалах. В дороге скороговоркой передавали друг другу об этом слухи. Они поступали от завсегдатаев тюрем, чья жизнь состоялась, благодаря карательной системе, о которой они всё знают, как и она о них. Но те сведения бродили до отправки, таких знающих «старожилов» среди перевозимых почти нет.

Иркутский вокзал. Два часа ночи. Побудка.

Перед прибытием раздают фуфайки, шапки-ушанки, кирзовые сапоги с портянками. Процедура не из лёгких – подобрать по размеру вещи. И снова каждому – сухой паёк. Высаживают не всех. Большую часть повезут дальше.

На рассвете, когда ни одной живой души на станции нет, их начинают выгружать, выкликая по одному. Двери вагона открыты. Осужденные ловят запах и дыхание затаившегося вокзала, одинокий гудок паровоза. По команде выпрыгивают из вагона и тут же строятся в указанном месте. Узел с вещами, или что там у кого есть, они обязаны держать перед собой.

Колян, большеглазый, худой, нескладный и неловкий от вынужденной неподвижности, давно уже не фантазёр и балагур, больше угрюмо молчит. Он вывалился из вагона, когда его выкликнули. Существуя в среде воров, бандитов, квалифицированных и потенциальных убийц, за три с лишним года в тюрьме он изменился до неузнаваемости. Глядя в его глаза, можно уловить не затухающую ни на миг бессмысленную, тяжёлую умственную работу. Однообразные думы одолевают и поглощают всё его время. До головной боли терзает разговор с братом и его полное отчуждение. Колька утешает себя тем, что, наверняка, Антон помог деньгами матери. Но он никак не может взять в толк, как родной, а потому всё-таки отчасти обожаемый Антон, толкнул его в число презираемых не только чужими, но и близкими людьми, и самим собой. Но как он ни старается обелить его и себя, внутри совесть то нещадно царапает, то ноет, как самая жалостливая нота. Внешне он остаётся с ничего не выражающим лицом, выполняет команды конвоиров, так же выглядит, отбиваясь от какого-нибудь, посягнувшего на его территорию или вещь упыря. Уплывать умом нельзя, смотреть добродушно нельзя – тебя вычислят, высмеют, изобьют за мягкость. Поэтому его душераздирающая внутренняя работа сочетается с насторожённым, готовым на отражение атаки взглядом. Надо выжить за холодными железными запорами! Он сидел больше в одиночке, а потом и на пару, и вчетвером, в компании неуравновешенных психов, где прошёл особую тюремную школу выживания. Где научился впадать в такой внезапный приступ злобы и гнева, от которого паханы деревенели. Один такой взрыв, и вокруг тебя неприкасаемое пространство, которое другие обходят стороной. Первая страшная схватка до крови произошла у него, когда к нему подсадили двух здоровенных бугаёв в период следствия. Ночью они напали на него с поганой целью. Спасло то, что он не спал. Он отбивался ногами, руками, головой, орал матерно, превратился в пружину. Били жестоко, но до потери сознания не дошло. Камеру открыли и всех трёх, окровавленных и в разодранной одежде, скрутили. Тогда его посадили в карцер. А потом сердобольный следователь Порошин (Спасибо ему!) рассказал мальчишке, что такое тюрьма и как в ней выжить. Именно ему Колька чуть не выложил всю правду о той ночи. И после, обдумывая своё поведение во время следствия, прозревал, что Порошин, возможно, «раскусил» его тайну, но почему-то в последний момент отступил, поверил, что денег у него нет, и он о них ничего не знает, и этим удовлетворился.

Им надевают ножные кандалы поверх одежды. Конвоиров сейчас много. Каждого обслуживают по двое. Щёлкают замки, гремят цепи. Незабываемой мрачной музыкой наполнит их жизнь кандальный звон. Скудный паёк – в кармане. Вещи собирают и забрасывают на грузовик.

И вот они посчитаны, построены в колонну по пятеро. Щиплют хлеб. Холодно. Мороз и хилус ошарашили, вынудили завязать ушанки под подбородком, согнуться, засунуть руки в рукава. И всё равно нет спасения. Через пять минут покинутый душный вагон всем кажется раем. Час сборов и построения превращают всех в сосульки. Околеть можно.

– Вперё-о-од …арш!

Колонна закачалась и двинулась под железный лязг и скрежет. Никто ни на кого не смотрит, можно думать о чём – угодно, можно даже иметь не такое жёсткое лицо.

Шагать в кандалах трудно, приноравливаются не сразу. Восходящее тусклое, жестяное, холодное солнце издевательски дёргается над ними на сером небе под металлический звон. Как скоротать, обмануть время?

«Мороз и солнце»…

«Мороз и солнце! День чудесный!» – всплыла ходовая строка, вопреки…

В классе тепло, идёт опрос. Августа Васильевна, его вторая любимая учительница вызывает его:

– Пойдёт к доске…

Колян выходит и рассказывает. Он прокручивает школьный эпизод несколько раз и всегда проговаривает отрывок до конца, чтобы обмануть мороз, время и расстояние. Это осколки старой жизни мутят душу. Чуть-чуть удаётся отвлечься и забыть, где ты. Показалось, что он уже там, на Алтае. Только там этим пушкинским строкам место!

Оглянулся исподволь назад – станция видна – недалеко ушли. Ваня, который идёт впереди, тоже оборачивается осторожно, втягивает худую шею в воротник телогрейки, переглядывается с ним. Разговаривать нельзя. Восходящее солнце дотянулось до земли ледяными лучами.

Мороз драконом заползает под одежду, люди шевелят пальцами, дуют в ладони. Их ведут в посёлок Песчаный – место, где стоит лагерь на острове Ольхон. До него ещё далеко. Два дня брести. Путь ведёт сначала по санной зимней дороге, с которой приходится сходить и лезть в снег, уступая редкому транспорту или обходя длинные трещины. Дальше они корячатся по замёрзшему озеру. Лёд местами припорошен снегом, местами удивительно прозрачен. Скользко. Ползут под присмотром вооружённого конвоя с собаками. А вот уже тянутся серой лентой по самому острову, по колонской дороге. Так прозвали её местные жители. В колонне на другой день многие кашляют. Кашлять не запретишь. Весело на этом марше одним собакам, которые уподобляются конвоирам, когда подгоняют отстающих или засыпающих на ходу. Отдых редкий – по команде «сесть» – два раза в сутки. Ноги теряют чувствительность. Жаль, что нельзя обмануть тело, как ум. Конвоиры изредка меняются, передыхают в сопровождающих этап двух машинах. Собачья у них работа.

Но вот дочапали, то бишь добрели! На месте все радуются, что лагерь устроен уже до них. Прибывших распределяют по баракам. Ужина нет. Они и не хотят есть. Главное – согреться и заснуть. Во сне ты не принадлежишь неволе. Упали и уснули.

На следующее утро Колян закончил обзор окрестностей за двухметровым деревянным забором, увитым колючей проволокой, с вышками по периметру. Испытал облегчение, будто достиг желанной цели, доплыл до родного берега. В продрогшем Забайкалье им определён, пусть и такой унылый, но всё-так приют.

Какая здесь будет жизнь? Во всяком случае, другая, чем в одиночке.

Далеко можно смотреть. Вон, за лагерем, у лесочка расположились шестиугольные юрты из брёвен, над которыми поднимается дым. Окон у жилищ нет. Между двумя средними коновязь с понурой лошадью, запряжённой в сани, с водружённой на них громадной бочкой. В такие они скоро будут грузить омуля, профессионально овладеют рыболовным промыслом и обязаны будут выполнять госплан.

глава 2. Лагерная среда

Закончился ноябрь 41 года – крохотная точка времени, сравнимая с секундной жизнью человека на полотне вечности. Всё её значение в пространстве людского обитания, местом которого стал Николаю Калачёву остров Ольхон – сердце Байкала. Здесь, в лагере посёлка Песчаный, нет политических заключённых, а исключительно воры, расхитители государственного имущества, хулиганы, мелкие нарушители. Среди них есть даже москвичи, осужденные за опоздание на работу на – 5 -10 минут. Заключённые делятся не по рождению и возрасту – по статьям Уголовного кодекса да по тому, кто какое избрал поведение – на психов и спокойных. Перемешавшись, они представляют всё-таки управляемую массу.

Исправительно-трудовая колония Песчаного существует с 37 года, как часть необходимой государственной системы наказания. Конвой и охрана, как везде, строги и суровы, но мягче, чем в тюрьме и в разных подобных местах для политических. На первом построении над ними раздалось зычное:

– Враги народа, на поверку, станови-ись!

Николай Калачёв не уследил, кто из принимающего их начальства выкрикнул это.

– Какие мы враги народа? Мелкие хулиганы! – откликнулись тотчас из их серой массы.

Он хотел бы принадлежать к категории хулиганов.

Целый час после этого стояли навытяжку и слушали оскорбительное, до печёнок пробирающее, длинное нравоучение начальника лагеря Белоносова, кто такие враги народа, и почему они все здесь собраны. Начальника сразу перекрестили в Белоноса.

Перед глазами у Николая теперь не голые стены, а вереницы незаурядных и странных личностей, каждая из которых забирает твоё время, западает зачем-то в душу и ум. Наверное, потому что трудно оставаться мозгу без работы – он переваривает всё, что попадётся или обо что запнётся. Работа для него есть. Вот заискивающий перед всеми дед ЗиновЕй (правильно всё же ЗинОвий), тонконосый и тонкогубый старик с острой бородой, большим и тоже острым кадыком. Он вызывает брезгливость своим тоскливо-канючим голоском: «Голубочек мой, голубочек, я тебя вот как уважаю, вот как люблю. У тебя портяночка припрятана, отдай. Зачем тебе одна портяночка? А у меня, старенького, ножки мёрзнут!» Следующий – добродушный бурят неопределённого возраста, готовый услужить любому. Его терпение раздражает не одного Коляна. Помочь, уступить, заменить кого-нибудь на работе – пожалуйста. Он возникает, когда нужен. Вдруг высовывается его круглое, плоское, узкоглазое лицо и раздаётся мягкий голосок «Я помогай!» Если его спрашивали, почему он такой, отвечает: «Амур не камень. Дала – Нор и то работает». Позже Колян узнал, кто такой Дала – Нор и как переводится его имя Амур.

Вот ещё один – молодой, с двойной кличкой, Гусь или Гусак, всё время теряющий своё и находящий чужое, где бы оно ни лежало, с надоевшим до чёртиков предупредительным вопросом: " А это не ваше?» У него глупый вид и почему-то красный, всегда забитый нос. Гусь и Гусь! Его колотили, кому не лень. Амур и за него работал.

Интеллигенция – культурная, часть зэковского общества, отличается от всех и частенько кучкуется перед сном. Когда охрана успокоится, надзиратель ненадолго отлучится, начнутся между ними разговоры шёпотом, и про войну, как началась, кто виноват, и про революцию. Ловит Николай обрывки их речей, высунув голову из-под грубого суконного одеяла и удивляется, за что таких умных загребли. Разве не нужны они государству?

Но и они просто масса, которую делят, водят, организуют и охраняют надзиратели и конвоиры. Люди, которые стали во многом похожими, особенно в строю. Отныне слово масса обретает для Коляна точный портрет. Легко художнику рисовать такую толпу, в которой все одной комплекции, возраста, цвета и значения.