Kitabı oku: «Младший брат», sayfa 2

С нового года детям пришлось, как и сказал Андрей Андреевич, засесть за книги. До сих пор Боря учился у учителя только три раза в неделю, и учился, надобно сознаться, довольно лениво. Резвый, живой мальчик очень любил чтение, особенно чтение путешествий и всевозможных опасных приключений на суше и воде, но учебники возбуждали в нем непреодолимую зевоту. Девочки понемножку занимались с матерью: Жени казалась еще слишком маленькой, и Софья Павловна находила, что рано начинать серьезно учить ее. Верочка часто хворала. Почти играя, мать выучила их читать, писать буквы, считать; до сих пор они не знали, что значит готовить заданный урок или сидеть за книгой, когда хочется поиграть. Теперь дело пошло иначе: учитель стал ходить к Боре каждый день; кроме того, мальчик должен был еще брать уроки у учительницы, которая аккуратно два часа в день занималась с его сестрами. Дети, особенно Боря, присмирели. Андрей Андреевич отчасти достиг своей цели; в детской слышалось меньше шума и ссор. Учительница находила, что Вера внимательнее и прилежнее сестры, и часто хвалила ее. Это подстрекало самолюбие девочки: она по целым часам просиживала за книгами и, ответив урок лучше Жени, чувствовала себя счастливой, меньше злилась, меньше обижалась. Среди занятий время шло для детей очень быстро. Незаметно пролетело полгода, лето близилось к концу, a с тем вместе приближался и день вступительного экзамена. Боря должен был экзаменоваться в первый класс мужской гимназии, обе девочки – в подготовительный класс женской. Учительница твердила, что Вера смело могла бы поступить и в седьмой класс, но Софье Павловне хотелось, чтобы учение давалось как можно легче слабенькой девочке: она все боялась за ее здоровье, и потому уговорила ее поступить в один класс с сестрой.

– Не беда, что первое время тебе будет легко, – убеждала она ее: – зато ты можешь отличиться, сразу стать первой в классе.

«И выше Жени» – мысленно договорила Вера, и это соображение заставило ее согласиться.

Глава III

Настали первые дни августа, a с ними и страшные для детей экзамена. Восьмого числа назначен был экзамен в мужской гимназии, куда должен был поступить Боря; девятого – в женской, куда собирались девочки, Боря сильно храбрился, и на все вопросы домашних: «что, страшно, боишься?», отвечал смехом и уверениями, что не чувствует ни малейшего страха. Андрей Андреевич сам повез его в гимназию; остальная семья с нетерпением ожидала их возвращения. Даже Вера забыла на время думать о самой себе и не завидовала тому, что мама все говорит и заботится об одном Боре.

В четыре часа раздался резкий звонок; дети выбежали в переднюю. При первом взгляде на лица вошедших видно было, что дело неладно. Андрей Андреевич смотрел строго и сердито, Боря был бледен и сконфужен.

– Ну, что? – нетвердым голосом спросила Софья Павловна.

– Да то, чего я и ожидал! – резко отвечал Андрей Андреевич, шумно входя в столовую: – я всегда говорил, что это негодный лентяй! Срезался на всех предметах! Из русского получил двойку, из закона Божия двойку, из арифметики учитель прямо мне сказал, что он ничего не знает…Что мы теперь будем с ним делать? В мастерство его отдать какое-нибудь? Так ведь и там лентяев не потерпят! Пастухом его сделать, свинопасом – он ни на что другое не годен…

Во время всей этой сердитой речи отца, Боря стоял молча, опустив голову, видимо с большим трудом удерживаясь от рыданий. Софья Павловна понимала, как страдал бедный мальчик, как тяжело был он наказан за свою леность и беспечность, но она не хотела приласкать его, выказать ему сочувствие, чтобы еще больше не раздражить мужа.

Митя и девочки также присмирели и с состраданием поглядывали на брата. Горничная, вошедшая объявить, что обед подан, положила конец тяжелой сцене. Молча, грустно сидели все за столом. Жени попробовала было заговорить о чем-то постороннем, но строгий взгляд отца заставил ее прикусить язычок.

– Вот посмотрим, что-то завтра вам будет, – заметил Андрей Андреевич, когда девочки подошли благодарить его за обед, – пожалуй, также осрамитесь!

И слова эти пробудили в них на время забытый страх.

– Верочка, давай учиться, я все нетвердо знаю молитвы, – шепнула Жени.

И обе девочки уселись, с книгами в руках, в уголке детской.

Софья Павловна сама хотела везти их на экзамен, но, как нарочно, у нее с утра сильно разболелась голова и им пришлось ехать с отцом, что еще более усиливало их тревогу: руки Веры дрожали до того, что она едва могла за стегнуть пуговку своей кофточки, у Жени побелели не только щечки, но даже губки.

– Бедные деточки, они волнуются! – вздыхала Софья Павловна, – будет ли им удача… – И забота о детях еще больше увеличивала ее боль. К счастью, ей пришлось ждать недолго. Во втором часу Митя с радостным лицом вбежал к ней в комнату.

– Идут, мама, – кричал он: – и, должно быть, все сошло хорошо! Папа веселый, несет коробку, кажется, с конфетами!

Через две минуты девочки, запыхавшись от скорой ходьбы и волнения, уже обнимали мать. По их радостным, оживленным лицам видно было, что страшный экзамен окончился благополучно.

– Выдержали? Ну, как я рада! Рассказывайте же, рассказывайте подробно, как все было? – спрашивала мать, целуя и лаская их.

– Сегодня можно рассказывать, – заметил Андрей Андреевич, также входя в комнату жены, – хоть девочки не осрамили нас: Жени очень мило читала и по-русски, и по-французски, по-немецки немного сбивалась, но учительница похвалила ее за хороший выговор, в счете она также сплоховала, но это, говорят, ничего; a Вера так просто отличилась. Начальница говорит, что она без труда могла бы поступить и в седьмой класс, – все ею восхищались.

– Умница, Верочка, поздравляю! – и мать еще раз нежно поцеловала обрадованную девочку.

Этот день был днем торжества для Веры: ее хвалили, ласкали, отец беспрестанно называл ее «своей умницей», гостям, приехавшим к обеду, рассказали о ее успехе, братья и Жени не только не смеялись над ней, a напротив – относились к ней с каким-то уважением; даже прислуга смотрела на нее приветливее, услуживала ей охотнее обыкновенного. Девочка краснела, глаза ее сияли торжеством, она не опускала головы, не хмурилась, не подозревала в каждом слове оскорбления, глядела смело и бодро, охотно прислушивалась к разговорам гостей, беспрестанно ожидая чего-нибудь для себя лестного. Одно несколько нарушало ее праздничное настроение: ей казалось, что мать слишком холодно относится к ней, слишком мало сочувствует ее торжеству. На самом же деле Софья Павловна была от души рада, что на долю ее бедной, обиженной природой, девочки выпал счастливый день; ей приятно было думать, что у Веры, может быть, разовьется любовь к умственному труду, что-то умственное превосходство, которое она приобретет, поможет ей победить неприятные стороны ее характера, заставит окружающих забыть о ее физических недостатках. Она с любовью глядела на сиявшее лицо девочки, на ее небывалое оживление…Но еще более нежности чувствовала она, когда глаза ее обращались на грустного, униженного, подавленного своей неудачей Борю. Куда девалась вся бойкость, вся неугомонная резвость, вся шумная веселость бедного мальчика! Он сидел неподвижно, бледный, молчаливый, едва поднимая глаза, односложно отвечая на все вопросы, с которыми к нему обращались. A Андрей Андреевич, как нарочно, во всех похвалах Вере делал колкие намеки на него, сравнивал их рост, здоровье, время, когда они начали учиться, говорил о том, какое мученье иметь сыновей, как много хлопот и как мало радостей доставляют они, спрашивал, не знает ли кто-нибудь такой должности, на которую нужны лентяи, и так далее и тому подобное.

Мать понимала, как болезненно отзывались все эти слова в сердце чувствительного мальчика; она не могла вполне радоваться радостью одного ребенка, когда подле нее страдал другой.

После обеда Боря не мог долее выдержать, он незаметно ускользнул из комнаты, убежал в детскую и, бросившись на кровать, дал полную волю слезам. Не прошло и четверти часа, как подле него уже сидела мать. Не стесняясь присутствием ни мужа, ни посторонних, она дала полную волю своей нежности: она осыпала мальчика ласками, она старалась утешить и, главное, ободрить его; она доказывала ему, что для него далеко не все потеряно, что он вполне может загладить свою прежнюю леность усиленным трудом, что при его хороших способностях ему не трудно будет достигнуть успеха. И мало-помалу мальчик успокоился, глаза его заблестели надеждой и решимостью, на губах появилась прежняя светлая улыбка.

Вера, проходя мимо детской, увидела в полуотворенную дверь, что голова брата лежит на плече матери, что мать тихонько гладит его волосы и говорит с ним нежно, с любовью. Вся веселость вмиг исчезла с лица девочки. «Вот как, – думала она, медленно возвращаясь в гостиную, – мама сидит с Борей, чтобы ласкать и целовать его! Он – лентяй, негодный мальчик, ничему не хотел учиться, не выдержал экзамена, a она все-таки любит его больше, чем меня; на меня она и внимания не обращает, a я ведь умная, прилежная, все меня хвалят!» И, чтобы получить эти похвалы, она беспрестанно вертелась около отца или принималась громко рассказывать Мите все подробности экзамена.

В день, назначенный для начала классов, обе девочки бодро и весело отправились в гимназию. Жени радовалась и новому темно-коричневому платьицу, надетому на ней, и красивым тетрадям, купленным ей отцом, и необыкновенно почетному в ее глазах званию гимназистки и, главное, тому, что «там много девочек». Вера решилась постоянно отличаться так, как отличалась на экзамене, и заранее радовалась в ожидании будущих успехов.

В гимназии сестры с самого первого дня повели себя совершенно различно. Жени быстро перезнакомилась со всем классом, во время большой перемены поссорилась с одной девочкой и подружилась с двумя другими; уходя домой, так расшалилась в передней, что заслужила строгий выговор классной дамы, a дома в подробности описала почти всех своих новых подруг, но зато очень смутно помнила то, что происходило в классе, и совсем не знала, какие уроки заданы. Вера, напротив, не разговаривала почти ни с кем из девочек, но зато не прослушала ни одного слова учительницы и заслужила ее похвалу за внимание и скромное поведение.

– Ну, что, Вера, не получила ли награды за прилежание? – подсмеялся над ней Митя, видя, как усердно она принимается готовить уроки к следующему дню.

– Награды не получила, a меня очень хвалила учительница, – с самодовольством отвечала Вера.

– A девочкам я понравилась больше чем ты, – подхватила Жени, – они говорят, что я и лучше, и веселее тебя.

– Пусть говорят, что хотят, – не без досады отвечала Вера, – мне до них нет дела: я буду лучше стараться угождать классным дамам и учительницам.

И она действительно старалась.

Классная дама вышла на минуту из комнаты; в классе тотчас же начался шум, беспорядок: мимо окон прошел отряд солдат с музыкой, девочки вскочили со своих мест, бросились к окнам, на окна. Одна Вера сидит на своей скамейке, спокойно продолжая заниматься. Классная дама возвращается.

– Это что за беспорядок, – сердится она: – как вы смели сходить с мест, лазать на окна? Всем вам сбавлю по баллу за поведение.

– Я сидела на месте! – почтительно замечает Вера.

– Знаю, Петровская, я видела: вы одна здесь умная девочка.

«Выскочка!» – шепчут подруги Веры, сердито глядя на нее.

Учительница задает трудный урок.

– Ах, это много, нам этого не выучить! – жалуются дети.

– Полноте, это совсем не так трудно, – убеждает их учительница, – да неужели же в самом деле никто не может выучить такой безделицы?

– Я могу, – робко отвечает Вера.

– Ну, вот видите, Петровская может. Умница Петровская, прилежная девочка!

«Выскочка! Прилипала!» – пуще прежнего сердятся подруги.

Хотя Вера уверяла, что нисколько не интересуется мнением о себе подруг, но на самом деле это было не так: ей от души хотелось быть первой, отличнейшей ученицей, заслуживать постоянные похвалы старших и в то же время хотелось пользоваться общей любовью, общим уважением сверстниц, но она совершенно не знала, как приняться за дело, чтобы достигнуть этой двойной цели. Иногда она вдруг начинала оказывать всякие услуги какой-нибудь одной или нескольким девочкам, думая этим склонить их на свою сторону, но эта неожиданная услужливость только удивляла и смешила их; в другой раз она, заслыша ссору, принимала сторону одной из ссорящихся и старалась защитить ее от воображаемых обид другой, но дело кончалось тем, что обе спорщицы сердились на нее за непрошенное вмешательство и соединялись против нее же; иногда ей приходило в голову доказать всем свой ум и знания, помогая другим готовить трудные уроки, повторяя им объяснения учительницы; этому девочки были действительно рады и с большим удовольствием принимали ее помощь; но вот случилось раз или два, что ученицы, подготовленные Верой, ответили урок лучше ее и получили высший балл – она побледнела от злости и с тех пор никогда не отвечала ни на какие вопросы, касающиеся заданного.

«Петровская, дай списать задачку! – Петровская, скажи, как надо перевести эту фразу, ты наверно помнишь?» – приставали к ней, но она оставалась непреклонной, и тем, конечно, возбуждала против себя величайшее неудовольствие.

Первое время по вступлении ее в гимназию никто не обращал внимания на ее некрасивую наружность. Среди массы детских лиц, из которых далеко не все отличались миловидностью, ее лицо не казалось безобразным; младшие девочки не заметили неправильности ее сложения, a старшие с состраданием поглядывали на «кривобокую новенькую», но никто не думал смеяться над ней. Но когда она заслужила нерасположение всех своих подруг, тогда они, разбирая ее недостатки, не оставили в покое и ее наружности. Проходя по классу, она часто слышала как ей кричали «Кривуля!», «Злая горбунья!», слышала как смеялись, что у нее рот до ушей, что волосы ее торчат, точно иглы ежа, что она, вероятно, со злости откусила чей-нибудь огромный нос и приставила к своему лицу и т. п. Эти насмешки Вера никак не могла переносить равнодушно: она злилась на обидчиц, отыскивала в их наружности и одежде что-нибудь заслуживающее насмешку, бранила их, кричала на них; только приход классной дамы мог заставить ее успокоиться, и то успокоиться по наружности, в душе же она чувствовала сильнейшее озлобление. Как прежде дома, так и теперь в гимназии, Вера не считала себя нисколько виноватой в том, что ее не любят, что ей делают неприятности; она во всем обвиняла окружающих и ненавидела их за их несправедливость к ней.

Глава IV

Прошел месяц. Жени училась довольно хорошо, потому что уроки были нетрудны и мать охотно помогала ей приготовлять их; подруги любили ее за живость, веселость, постоянную готовность принять участие во всякой проделке; классная дама часто делала ей выговоры, но снисходительно смотрела на ее шалости, видя что она еще мала и не привыкла к порядку общественного заведения. Вера стала первой ученицей, оставив далеко позади себя остальных; все учителя и учительницы единогласно хвалили ее необыкновенное прилежание и внимание, но зато подруги терпеть ее не могли. В свободное время она сидела или ходила всегда одна, ни от кого не слыша и ни с кем не говоря ни слова, или, напротив, ссорилась и бранилась, так что классная дама обратила на это внимание и несколько раз замечала ей:

– Петровская, я довольна вами, вы очень хорошо ведете себя в классе, но отчего это вы не можете жить в мире с подругами? У вас, должно быть, очень сварливый характер.

– Право, я не виновата, – оправдывалась Вера: – они завидуют мне и злятся за то, что я учусь лучше их.

Классная дама понимала, что это не может быть справедливо, но ей некогда было доискиваться причины детских ссор и объяснять ее Вере; она недоверчиво качала головой и замечала, что все-таки не хорошо ссориться и кричать.

Вера старалась быть тише, но не делалась от этого добрее. Напротив, она все более и более ожесточалась против подруг и уже окончательно отказалась от своего прежнего доброго намерения заслужить их любовь.

Неприятности, которые ей приходилось выносить беспрестанно, мучили ее до того, что она много раз собиралась просить отца и мать, чтобы они взяли ее из гимназии; одно что удерживало ее, что утешало ее за неприязнь подруг, – были похвалы начальства. Тщеславие ее было польщено этими похвалами, она дорожила ими больше всего на свете и ни за что не согласилась бы отказаться от них. И вдруг, о ужас! Ей пришлось убедиться, что начальство вовсе не такого хорошего о ней мнения, как она воображала.

Из всех уроков подготовительного класса, девочек всего более затрудняли уроки географии: учительница была строга, взыскательна и, в то же время, очень скупа на объяснения; за каждым ее словом нужно было следить очень внимательно, так как она терпеть не могла повторять дважды одно и то же. Раз урок ее показался детям особенно непонятным, и многие из девочек стали приставать к Вере, чтобы она помогла им вспомнить объяснения учительницы.

– Я сама ничего не помню, учите, как знаете! – резко отвечала Вера.

– Не может быть, чтобы ты не помнила, ты всегда помнишь; будь добренькая, Петровская, скажи хоть одно словечко!

– Ничего я вам не буду говорить: всякий сам должен слушать в классе, – сердито отказывалась Вера.

Даже дома она не согласилась помочь Жени готовить труд.

Учительница географии вызвала поочередно десять учениц, и ни от одной из них не могла добиться ни слова в ответ на свои вопросы.

– Что же это значит, девицы, – вскричала она: – неужели никто не приготовил урока? Петровская первая, помните, о чем я рассказывала в прошлый раз?

– Помню! – отвечала Вера и тотчас же твердым, громким голосом передала все объяснения, сделанные учительницей на предыдущем уроке.

– Очень хорошо, превосходно! – похвалила учительница и выставила ей в журнале высший балл 12.

Только что урок географии кончился, и учительница вышла из комнаты, как весь класс напал на Веру.

– Лгунья! Злая горбунья! Выскочка противная! – слышалось со всех сторон.

– Сама знала, a уверяла, что не знает, никому не хотела рассказать! Урод! Отодвигайся дальше от нас, мы не хотим сидеть подле тебя! Никто с тобой говорить не будет! Да на нее и смотреть-то противно, глядите – какая образина!

Вера, конечно, не оставляла этих любезностей без ответа и отбранивалась, насколько хватало сил. От слов дети скоро перешли к делу. В Веру полетели комки бумаги, куски мелу, осколки карандашей. Это окончательно взорвало ее; не помня себя от гнева, она стала бросать направо и налево тетради, книги; ударила одну маленькую девочку линейкой по руке так больно, что та с громким плачем отбежала прочь, a другую схватила за волосы. В эту самую минуту на шум в классе прибежала классная дама.

– Что это значит? Что за беспорядок! Все по местам! – закричала она.

Все девочки быстро уселись по скамейкам, одна Вера, ничего не слыша и не видя, продолжала трепать свою противницу, кричавшую во все горло.

– Петровская! Да вы с ума сошли! – вскричала классная дама, – сейчас оставьте Лапину.

Вера выпустила из рук Лапину, которая представляла самую жалкую фигуру со своими растрепанными волосами, раскрасневшимися щеками, заплаканным лицом.

– Петровская, – строгим голосом сказала классная дама: – я много раз замечала, что вы грубо обращаетесь с подругами и прощала вам потому только, что вы первая ученица; теперь вы дошли до того, что начали драться, как уличный мальчишка, – этого я не могу простить! Станьте к доске, вы простоите так до конца класса, и все узнают, за что вы наказаны. Идите, становитесь!

– Я не стану! Я не виновата! – проговорила Вера, едва переводя дух от волнения.

– Как, не станете, когда я приказываю? Это что за дерзость? Не виновата! A кто же побил Мятлеву и Лапину!

– Они сами меня обижали! Они бранились, кидали в меня бумагу! – оправдывалась Вера.

– Из этого вовсе не следует, что вы могли бить их! Да и вообще прошу со мной не рассуждать! Становитесь к доске!

– Я не ставу! – упрямо повторила Вера.

– Петровская! Если вы тотчас же не исполните моего приказания, я вас выведу из класса!

Вера видела, что дальнейшее сопротивление невозможно. Если классная дама исполнит свою угрозу, – a по лицу ее видно было, что она не намерена шутить, – и выведет ее, ей придется стоять в коридоре; вся гимназия узнает, что она подвергнута наказанию, самому позорному из гимназических наказаний, нет – уж лучше послушаться, как это ни тяжело! Медленными шагами, низко опустив голову, подошла девочка и стала на указанное место. В комнату вошла несколько запоздавшая учительница французского языка. «Это что значит?» – с удивлением спросила она, указывая на Веру. Классная дама тотчас рассказала ей, что застала Веру в драке, что она вообще сварливая девочка и давно заслуживает наказания.

– Ай, ай, как стыдно! – заметила учительница и приступила к уроку, не обращая более внимания на наказанную. A Вера ждала от нее не того: эта учительница не только постоянно хвалила ее больше всех остальных, но и обращалась с ней ласково, с сочувствием, и вдруг – теперь она тоже обвиняет ее, обвиняет, не выслушав от нее ни слова оправдания! Бедная девочка была подавлена стыдом и горем. Она, первая ученица, которую еще вчера инспектор назвал «красою класса», и вдруг – наказана, унижена перед этими девчонками, которые вывели ее из терпения, которые сами во всем виноваты! О, как ненавидела она их в эти минуты! A между тем она боялась поднять на них глаза, боялась со всех сторон встретить насмешливые, недоброжелательные взгляды? A классная дама, a учительница? Давно ли они так хвалили, так превозносили ее, a теперь обращаются с ней, как с самой последней ученицей! Все ее заслуги забыты… К чему же она так старалась, так всем угождала? О, теперь уже этого не будет!

Слезы готовы были брызнуть из глаз ее, слезы горя и досады, но гордость удерживала их: ей не хотелось показать, что наказание так сильно действует на нее, не хотелось выказать раскаяния, сожаления в сделанном проступке. Она считала себя невинной, a всех окружающих – злыми и несправедливыми, и чтобы не обрадовать их видом своей печали, душила рыдания и старалась сохранить на губах презрительную улыбку. Усилия, которые ей для этого приходилось делать над собой, были чрезмерно тяжелы для нее: лицо ее побледнело, она вся дрожала, точно в лихорадке, и с трудом держалась на ногах.

Уроком французского языка кончались в этот день классы. Только что учительница встала в места, чтобы уходить, в комнату вошла начальница гимназии, в сопровождении классной дамы, сообщившей ей о беспорядке в подготовительном классе. По лицу начальницы видно было, что она собиралась очень строго отнестись к виновнице этих без порядков, но болезненный вид Веры смягчил ее.

– Петровская, – позвала она тем не менее серьезным голосом: – Раиса Ивановна рассказала мне, как вы дурно вели себя сегодня и какое строгое наказание заслужили. Я уже давно замечала, что вы постоянно ссоритесь с подругами; это очень, очень дурно. Весь ваш ум, все ваши знания не принесут ни малейшей пользы и не дадут вам счастья, если вы не постараетесь исправить своего характера. Лучше быть глупой и невеждой, чем злой и сварливой! Вы можете идти домой, Раиса Ивановна прощает вас, но не забудьте сегодняшнего урока!

«И она также, и она против меня, – думала Вера, слушая наставление начальницы, – злая, сварливая; нет! – я не злая, они сами все злые, гадкие, несправедливые, я не хочу их больше видеть, я не хочу ходить в гимназию».

Девочка вернулась домой совсем больная. Долго сдерживаемые слезы вырвались наружу в рыданиях, превратившихся в истерику. Страшные спазмы сжимали ее грудь и горло, в руках и ногах ее показались судороги. За этим припадком последовал полный упадок сил. Вера лежала на постели бледная, с закрытыми глазами, и слабым голосом жаловалась на страшную боль в голове и груди. Андрей Андреевич и Софья Павловна не на шутку перепугались. Жени рассказала им все, что произошло в гимназии, и это еще больше огорчило их.

– Что мы будем с ней делать? – говорила Софья Павловна. – В общественном заведении ее не могут не наказывать, когда она этого заслуживает, a между тем наказания так сильно действуют на ее здоровье…

– A может быть строгость исправит ее, – заметил Андрей Андреевич, – может быть, она постыдится наказаний и будет себя лучше вести.

– Нет, друг мой, ты не знаешь Веры, – вздохнула мать, – наказания только больше озлобляют ее. Я уверена, что, выздоровев, она все будет придумывать, как отмстить подругам за вынесенную неприятность.

– Да, мама, – вмешалась в разговор Жени, – когда мы ехали домой, она все твердила: «Гадкие, несправедливые, я им себя покажу! Они говорят, что я злая, – хорошо же! Увидят они мою злость!..»

– Экий отвратительный ребенок! – вскричал Андрей Андреевич.

– Бедное, бедное дитя! – с грустью проговорила Софья Павловна, глядя на бледное, страдальческое личико девочки.