Kitabı oku: «Рассказы геолога. Археологические бредни. Рассказы и эссе. Воспоминания автора о работе в геологии и археологии», sayfa 4

Река

Мотор заглох ровно на середине пути… От Старой Фактории до избушки на побережье, откуда их должен был дней через пять забрать вертолёт, было около 400 километров по Реке и её протокам.

Оставалось пройти чуть меньше 200 километров «по карте» и неизвестно сколько на самом деле, аэрофотоснимки устаревали ещё до выхода в печать – Река ежегодно разливалась по Низменности, прорывая себе новое русло, и многочисленные протоки, озерки, мысы и отмели не были обозначены ни на одной карте.

Все попытки реанимировать мотор (второй, также сломанный, за ненадобностью и для уменьшения веса протекающей лодки был оставлен на Фактории), ни к чему не привели… Сутки прошли в бессильной ругани, неоднократной разборке и сборке «проклятой железяки», но мотор категорически отказывался заводиться, да и продукты заканчивались…

После долгих размышлений, массы выкуренных трубок и литров выпитого чая, было принято решение – сломанный мотор, канистры с бензином (кроме одной, маленькой, для примуса), рюкзак с ненужными вещами, оставить на высоком берегу, на месте бывшего стойбища. С собой взяли лишь тяжеленный мешок со шлихами и образцами, ружье и ракетницу, продранную палатку, спальные мешки, чайник да котелок, тощий мешок с остатками продуктов, и самый ценный груз – карты с отметками опробования, полевые дневники, кроки и схемы (всё было тщательно упаковано и завернуто в несколько слоев полиэтилена, оленью шкуру и брезент). Именно ради них и была затеяна вся эта работа, более чем двухмесячный маршрут по Реке, с её перекатами, протоками и притоками, ежедневной изнуряющей работой в тучах гнуса, под дождем, а иногда и снегом, шлиховка в ледяной воде, отбор проб, составление карт.

Идти на веслах 200 километров в протекающей лодке, даже вниз по течению, совсем не просто, и хотя на Старой Фактории лодку чуть подлатали, но через несколько часов пути она опять дала течь. Они постоянно менялись – один сидел на веслах, второй был вынужден постоянно вычерпывать воду котелком и кружкой.

Надо было спешить, до назначенного срока оставалось всего четыре дня, вертолёт ждать не будет, а рация, естественно, не работала. Радист на Фактории, толстый и «рыжий как осень», одуревший от сна, рыбы и безделья, рьяно принялся ремонтировать рацию, рылся в многочисленных ящиках и коробочках с деталями, паял, крутил-вертел, но без особого эффекта – рация лишь шумела, трещала и шуршала помехами, где-то слышались голоса и писк морзянки, но наладить связь с Посёлком так и не удалось…

В Партию сообщили, что они на Старой Фактории, что всё в порядке, живы-здоровы, что будут в назначенном месте в назначенный срок, потом долго пили чай и прощались с немногочисленным «населением» – заведующим факторией, продавцом всякой всячины и приёмщиком пушнины в одном лице, невесть как попавшим в эти края хантом Афанасием Терентьевичем да радушным рыжим радистом Сашей. Сезон кончался, скоро зима, и Факторию должны были закрыть до весны… Вдалеке виднелись два чума чукчей-оленеводов, да и они должны были скоро перекочевать…

Так что на все добрые 400 километров Низменности, Тундры, Реки и побережья Океана они бы остались вдвоем. Может где-то и «аргишили» чукчи, да оленей видно не было…

Две фигурки долго стояли на берегу и смотрели им вслед – маленькая и худая, ханта Афанасия, большая и толстая – радиста Саши… Дымок от их трубок разносился по-над Рекой.

Грести короткими веслами было крайне неудобно, периодически лодка садилась на мель, они спрыгивали в холодную воду, снимать её с отмелей, иногда приходилось отталкиваться шестом или «идти бечевой». С Океана стал задувать сильный ветер, несколько раз лодку ставило боком и переворачивало. Приходилось вытаскивать утопленные вещи, особенно проклиная неподъёмный мешок с пробами, к которому, в конечном итоге, как поплавок, привязали полупустую канистру с бензином. Чуть не утопили ружье, почти час, дрожа от холода, искали его, вымокли с ног до головы, и, в конечном итоге, утопили мешок с остатками продуктов.

За двое суток до срока они умудрились заблудиться в бесчисленных протоках, пришлось «идти бечевой» против течения, постоянно выгружать лодку, протаскивать её через мели и песчаные мысы, перенося вещи на себе.

Ориентиров не было видно, Река да плоская как стол, Низменность, и ни одной возвышенности, чтобы подняться и оглядеться. За полдня до «часа Х», измученные, вымотанные, промокшие и голодные, они увидели стоящую на намытом песчаном мыску крохотную избушку. Метрах в трехстах виднелся остов балка, на вросших в песок санях-волокуше, сваренной из буровых труб, да несколько ржавых железных бочек. Стены и крышу балка запасливый тундровый люд давно разобрал, а шторма и зимние вьюги довершили остальное… Покосившийся железный «скелет» с клочьями трепещущей на ветру стекловаты, напоминал выброшенный на берег остов корабля…

Избушка была построена в незапамятные времена из плавника и обломков досок, попадались даже доски от корабельной обшивки с почти стершейся надписью, низкая крыша поросла мхом и берёзками. С одной стороны избушка была подперта бревнами и выбеленными лютыми ветрами огромными китовыми ребрами. В избушке был лишь очаг-каменка, с прогоревшим алюминиевым котлом да короткий топчан, явно не рассчитанный на высокого человека. Дверь еле держалась на ременных петлях, крохотное окошко было забито ржавым, продырявленным листом железа. Около избушки, под навесом, на камнях, стояла тщательно упакованная железная бочка, накрытая продранным и выцветшим толстенным корабельным брезентом и обмотанная проволокой.

Прошел день, и прошла ночь… Вертолёта не было… Прошли ещё сутки… Порывшись в рюкзаке, они набрали неполную кружку смеси продела, риса и пшена, полпачки промокшего чая, а в просоленном насквозь мешочке из-под проб – с чайную ложку соли.

Обед и ужин был весьма скуден, рыба не ловилась, стая гусей, после двух неудачных выстрелов, маячила вдалеке, но к себе близко не подпускала, патронов почти не оставалось, да и те через один давали осечку, порох подмок после многочисленных пребываний в воде. Нерпы высовывали головы из воды и долго смотрели любопытными блестящими глазами за двумя странными существами, которые бегали по берегу и что-то кричали. Даже глупый выстрел из ракетницы и несколько осечек из ружья не испугали их, они не боялись, понимая, что эти люди не причинят вреда.

Всё же было решено вскрыть бочку, и, к их удивлению и радости, бочка оказалась «под завязку» набита …макаронами «Соломка», «высший сорт» в красных пачках по килограмму!

Прошел ещё день, и ещё, и они ели несолёные макароны без масла. Вертолёта не было…

Прошла ещё почти неделя томительного ожидания, и уже одна мысль о том, что сегодня опять будут макароны, настроение не улучшала.

Пару раз по Океану, вдалеке, прошло какое-то судно, а однажды над Тундрой пролетел самолёт, не заметив ни пущенных ракет, ни прыгающих на песке и орущих фигурок. Вдали виднелось стадо диких оленей, но все попытки подойти к ним были безуспешны, стадо уходило всё дальше в тундру.

Положение было угрожающее, в Поселке про них или просто забыли, или поселковый радист что-то перепутал, и их ожидали совсем в другом месте… Конечно, можно было бы оставить пробы здесь, и, взяв только материалы, идти налегке по побережью более 200 километров до Поселка. Но прошагать 200 километров против пронизывающего сильного ветра, в продранной и заношенной за два месяца поля одежде и рваных сапогах, через болотца, увязая в мокром песке, пересекать чуть ли вплавь протоки многочисленных ручьев и речушек! Решение пока было одно – приходилось сидеть и ждать «борта» или …удачи! Могли пройти вдоль берега пограничники или рыбаки на катере, подойти к избушке могли и оленеводы. Недаром кто-то так тщательно упаковал бочку макарон, скорее всего, на зиму, для стойбища.

Делать было абсолютно нечего, резко похолодало, начались дожди, иногда и со снегом, ночевать в избушке можно было лишь по одному, свернувшись на коротком топчанчике, почти упираясь ногами в печку. Оставалась надежда на лучшее, палатка, через которую в хорошую погоду, ночью, можно было изучать звездное небо, мокрые и свалявшиеся спальные мешки и …макароны без масла и соли, уже вызывающие отвращение одним своим видом.

Они всё-таки решили идти, но не к Поселку, а в противоположном направлении, там, всего в 100 с небольшим километрах, должно было быть большое кочевье, да и идти туда было попроще, но вот чего не было – не было уверенности, не было гарантии, что оленеводы ещё там.

Утром, тем утром, когда они уже решились уйти, послышался шум мотора… Над побережьем, как бы с ленцой, почти над водой летел оранжевый толстобрюхий самолёт, судя по всему, с биологами из Посёлка, из Заповедника, в последний раз, перед снегом, осматривающими свои «владения». Но не только две прыгающие и машущие руками фигуры, да выпущенные пара ракет, наконец-то привлекли внимание экипажа. Не только… На песчаной косе, метровыми буквами, красными пачками из-под макарон (набитыми песком, чтобы не унёс ветер) была выложена надпись … «Позор Аэрофлоту»!

Самолёт сделал круг, потом еще один, снизился, как только можно, из открытой дверцы высунулась лохматая и бородатая голова и что-то весело прокричала. Вниз полетели две банки сгущенки, самолёт покачал крыльями и скрылся.

Через два часа прилетел вертолет… Бортмеханик хмуро сбросил лесенку, что-то пробурчал под нос, но увидев глаза и лица двух грязных, худых, оборванных геологов, решил промолчать…

З И М А

Снег в этом году выпал рано, на две недели раньше обычного… Ещё вечером была обычная осенняя морось, а утром – слепящая глаза белизна… Тайга резко изменилась, хлопья снега лежали на лапах елей, тишина была удивительной и непривычной после шума обычных осенних дождей, не было слышно звона капель и шума воды.

Кромка воды у берега подёрнулась тончайшим, прозрачным слоем ледка, но река еще не встала, и можно было пойти ставить сети.

Запас рыбы на зиму был, две с лишним бочки, да ещё вяленая, но «запас карман не тянет», и, сняв сохнущие сети, он встряхнул их от снега, загрузил в лодку и не спеша стал выгребать на серединку плеса.

Река здесь широко разливалась, но было глубоко, течение было очень слабым, и рыбы бывало много, сети можно было бы даже зимой ставить, если лёд не будет слишком большим, а долбить лунки в почти двухметровом льду занятие не самое привлекательное.

Напротив, вдалеке, в прозрачном снежном воздухе синели скалы высокого обрывистого берега с торчащими тут и там черными, корявыми елями и лиственницами…

Напарника не было уже неделю, почему-то задержался в Посёлке. Он уже стал беспокоиться – вода спала, и тот мог запросто налететь на камни, перевернуться… А до Посёлка можно было добраться лишь по воде летом, тайга была малопроходима, мари да скалы, гольцы да расщелины… Зимой ещё можно попробовать дойти на лыжах, напрямик чуть больше ста километров, или по реке, но с её поворотами – все триста, по льду, на «Буране».

Напарник-то и был отправлен за запчастями для старенького, вечно барахлящего «Бурана», а также за бензином, керосином для лампы, кой-какими продуктами, чаем, сахаром, конфетами.

Этот участок, самый дальний, самый глухой, оторванный от всех, он выбрал несколько лет назад. В течение лета лишь однажды, по высокой воде, прошли мимо плотовщики, помахав рукой, а уж люди посетили его всего дважды – один раз на лодках к Посёлку прошли геологи, переночевали, поели ухи и рыбки свежего посола, оставили несколько банок сгущёнки, рассказали, что творится в мире, передали привет от знакомых, подивились одинокому «Робинзону», отсутствия у него радио, рации, да и вообще какой-либо связи с внешним миром. Да ещё недели три назад специально заехал из Посёлка его «друг-начальник» из леспромхоза, посмотреть, как и что, как живет, не нужна ли помощь.

А он всегда хотел жить один, бирюком, одиночкой, «дикарём», «Робинзоном», и не потому, что не любил людей, нет, просто он всегда хотел быть и жить именно один. Напарника-то ему навязали, как он не сопротивлялся, что мол, нельзя одному жить-зимовать так далеко, что случится – погибнешь. Но напарник на удивление оказался для него идеальным, мастер на все руки, не мешал, молчал и работал, ловил рыбу, готовил на зиму дрова, собирал шиповник, травы и ягоды, сушил и замачивал, они «притерлись» за короткое лето, так что вполне годились для совместной «зимовки». Вдвоём починили крышу избы, утеплили чердак, построили баньку, просмолили лодки, перебрали моторы, приготовили капканы на лису и плашки на соболя, обшили лыжи камусом.

Он привычно поставил сети, подгреб к берегу, осмотрелся. С севера шла снежная туча, сдал задувать холодный, пронизывающий ветерок… И где он шатается, этот напарник, так скоро и шуга пойдет, потом лёд, на моторке не пойдешь, у какой крали поселковой застрял, или впрямь что случилось?

Раньше он был геологом, почти двадцать лет отработал и в этих краях, да и почти по всему Северу, его считали перспективным, пророчили ученую степень и высокие чины, но несколько лет назад он неожиданно для всех уволился из Партии, прибился к рыбацкой артели, проработал несколько путин с рыбаками, научился профессионально ставить и чинить сети, ловить, разделывать, вялить и солить рыбу, три зимы проходил в подручных у дяди Миши, знаменитого местного охотника-промысловика, научился выслеживать лосей, ставить капканы, петли и плашки, выделывать шкурки. Купил себе две лодки, моторы, старенький «Буран», карабин, пристроился в леспромхоз вроде как лесником, выправил промысловое разрешение, построил себе здесь, у Реки, добротную большую избу, и решил обосноваться, если и не навсегда, то уж точно надолго.

Все в Посёлке удивлялись: «интеллигент, учёный, из самой Москвы, и как так можно – всё бросить и уйти в тайгу?!». Но поговорили, да забыли, мало ли по тайге чудаков бродит.

А он просто устал, устал от людей, от работы и вечной суеты, от шума городов, от ответственности и обязательств, полей, партий и забросок, от карт, отчётов, проб, керна и вездесущего плана. В Город ехать категорически не хотел, возвращаться домой, в Москву – тем более, и даже Посёлок с его несколькими десятками домов был для него слишком шумный и суетливый.

И он решил уйти, уйти от суеты, уйти от людей, жить один, как мечтал всю жизнь, зависеть только от себя, от своей работы, от удачи, «фарта», удачного лова и удачного выстрела. Он знал, верил, чувствовал, что не пропадет в глуши, в одиночестве, хотя это и была его первая зимовка вдали от людей, и от неё многое зависело – выдержит ли он физически и морально это испытание, полгода снега и пурги, полной оторванности от цивилизации и полного одиночества.

…Он не знал, что разбитую лодку напарника найдёт через несколько недель охотник-эвенк: вероятно на обратном пути, тот, всего в нескольких десятках километров от Поселка, на тяжелогружёной моторке налетел на камни, пробил днище и утонул, а разбитые моторы, канистры и мешки унесло на километры по течению бурной Реки…

Он ждал ещё неделю, потом понял, что больше ждать не имеет смысла: «Или испугался, или загулял, или лучше не думать», – в Посёлок он всё равно не пойдет, надо было готовиться к зиме, к сезону, снег непрерывно шёл уже три дня, резко похолодало, река вот-вот встанет, уже пошла шуга, и вряд ли стоило кого-либо ждать и на кого-то надеяться.

Он остался один, только собака Альма, промысловая лайка, выращенная им еще со щенков, верная и преданная, понимающая с полуслова.

Дрова в печке весело трещали, за порогом стояла темень, выл ветер, керосинка освещала избу… Он пил чай, курил любимую трубку, стругал плашки на соболя, проверил ещё раз капканы, лыжи, патроны, ружье и карабин, и по привычке разговаривал с Альмой: «Вот видишь, псина, снег, пурга, за соболем не пойдешь, а у нас тепло, отдыхаем пока, и всё у нас есть – и рыба, и ягоды, хоть чаю и мало, а мы траву заварим, а сахар вообще вреден, да и сгущёнки чуть-чуть от „геологии“ осталось, а скоро и на охоту, глядишь, и сохатого возьмем, с мясом будем». Альма, развалившись на полу и разомлев от тепла, пыхтела, сопела, преданно смотрела в глаза, даже кивала в ответ лобастой умной головой.

Утро было тихим, снега навалило по колено, он быстро собрался, взял плашки, капканы, приманку, карабин, свистнул Альме, которая с удовольствием, повизгивая, валялась в снегу, надел лыжи и пошел в тайгу.

В первый день промысла он решил далеко не уходить, присмотреться, прислушаться. Следов было много, по свежему снегу они легко читались, вот петлял заяц, вот явно мышковала лиса, попадались и соболиные следы. Он поставил несколько петель на зайца, капканы на лису, плашки на соболя, и в середине дня пошел обратно. Река ещё «курилась», лёд встал не по всему руслу, изба издалека выглядела совсем нежилой, занесенной снегом, следов, кроме его лыжни и Альмы, не было видно…

Следующим утром день выдался пасмурным, шёл снежок. Он проверил петли и плашки, снял одного зайца и пару соболей, капканы были пусты. Жить промыслом он не собирался, но не сидеть же в избе всю зиму! Шкурки можно будет потом сдать, купить патроны, да и зайчатина лишней не будет.

К середине дня снег перестал, в тайге было необыкновенно тихо, только скрип снега под лыжами, да шорох его дыхания. Он остановился, снял шапку, прислушался… Тишина была необыкновенной, успокаивающей, и он долго стоял, слушая её.

С ели посыпался снег, застрекотала белка, Альма подняла голову, залаяла.

– Тихо, тихо, собака, белковать не будем, нам добыча побольше нужна, нам сохатый нужен!

…В избе было тихо, пахло смолой, дымом, уютом. Он сам её строил. Три года назад ему пригнали по высокой воде солидные бревна, год они сохли, прошлой весной, как только сошел лёд и установилась Река, он привез из Посёлка двух плотников, они за пару недель собрали избу, поставили крышу, прорубили дверь и окошки, срубили сени, сложили печку.

Ещё загодя он запас мох и паклю, тщательно проконопатил все щели и утеплил углы избы, сколотил стол и топчан, навесил полки, вогнал деревянные колышки для всякой всячины. Окошки были невелики, одно выходило на Реку, а второе, поменьше, в тайгу, двери была низкие и обиты войлоком, чтобы держать тепло.

Живи, зимуй – холод не страшен, летом прохладно, он уже оценил, а сейчас тепло, хотя настоящих морозов ещё и не было. Печка не дымила, грела равномерно, запас дров был хороший, так что беспокоиться было не о чем. Он остался один, ему было хорошо и комфортно, и мысли его были спокойны и безмятежны…

Надо было бы натаскать воды, он взял два ведра, дошёл до реки… Изба смотрелась в сумерках, светясь крохотным окошком, как пряничный детский домик. Тихо шуршали хлопья крупного снега, и даже привычного шума реки почти не было слышно.

– На днях сети надо бы поставить, в последний раз, авось кто и попадется, – сказал он увязавшейся за ним Альме, – три дня назад, помнишь, неплохой улов был, хороших щук взяли. А сейчас-то рыбку и заморозим, а то река-то вот-вот встанет. —

Альма завиляла хвостом-бубликом, чихнула, и радостно побежала впереди, как бы показывая в быстро опускающихся сумерках дорогу к дому.

…Свечка, вставленная в консервную банку, догорала, надо попить чаю, да пораньше ложиться, завтра он хотел уйти в тайгу ещё затемно, на весь день, надо было искать лося или изюбра. Он осмотрел избу – на полках в строгом порядке расставлены металлические коробки, цинки от патронов и ракетниц, банки – с крупой, чаем, сигаретами, табаком и махоркой, всё, что могло пострадать от мышей, было тщательно упаковано, на колышках развешены пучки трав и мешочки с сухим шиповником.

– Что ж собака, пора спать, завтра день трудный. —

Он залез в спальный мешок и по привычке тут же уснул.

…За окном была темень, и в избе почти ничего не было видно. В темноте, чтобы не тратить свечей, он растопил печь, попил чаю при отблесках огня, собрался в дорогу. Альма, предвкушая охоту, вертелась под ногами, скулила, и не успел он открыть дверь, как она прошмыгнула в щель, вылетела из избы на улицу и стала радостно прыгать в снегу.

– Ну всё, всё, хватит баловать, пошли, день сегодня длинный и тяжелый.

Тайга синела в предрассветных сумерках, было почти темно, но белый, необычайно белый таежный снег был светел и как бы показывал путь. Он не торопясь прошел около пяти километров, стало рассветать, снег стал серым, лиственницы из черных стали коричневыми, а черные лапы елей – темно-темно-зелеными.

Затрещала сойка, Альма встрепенулась, и стала принюхиваться…

– Ты кого учуяла, Альма? Ищи, ищи!

Альма заскулила, завертелась, и, утопая по брюхо в снегу, побежала в сторону. Сойка трещала ещё сильнее, и тут Альма ткнулась носом в снег, тихо тявкнула, и он увидел свежий лосиный след… Похоже, что лось прошел не больше чем час назад, и имело смысл пойти за ним.

По следу он шел часа полтора, устал, и уже хотел прекратить следовку, как вдруг Альма залаяла. Вдалеке мелькнула бурая туша, голенастые ноги, и Альма, утопая в снегу и заливаясь лаем, бросилась к зверю… Лось остановился, пораженный наглостью маленького существа, явно не пахнущего волком, а Альма лаяла, крутилась около морды сохатого, интуитивно не подходя сзади, так как один удар задней ногой лося мог запросто размозжить ей голову.

Лось явно не замечал охотника, поскольку был занят Альмой, и он, аккуратно прицелившись, выстрелил… Зверь вздрогнул, зашатался, второй выстрел свалил его…

– Подожди, подожди, Альма, а то как копытом двинет!

Он подождал минут десять, осторожно подошел. Лось был мёртв, уроки дяди Миши не прошли даром, и теперь предстояла тяжелая и кровавая работа – надо было свежевать тушу и тащить в избу.

Всё сразу было не уволочь, он срубил два деревца, наладил что-то типа санок, освежевал и разделал тушу, часть мяса со спины и ноги завернул в шкуру, привязал к саням, между несколькими лиственницами соорудил что-то типа лабаза, с трудом закинул туда сверток с остатками туши, прикрыл лапником, и так как уже начинало смеркаться, потащил добычу к избе. Альма пробиралась в снегу впереди, и видимо, предвкушая сытный ужин, периодически взлаивала…

– Тихо, тихо, Альма, не шуми, зверье не беспокой.

К избе он вернулся уже затемно, вымотавшийся, уставший, но довольный. Накормил Альму, отрезал хороший шмат лосиного мяса, поставил вариться, а часть лосятины, мелко покрошив, положил жариться на огромную сковородку. Отдельно поставил варить и царский деликатес – лосиные губы… Теперь можно было и отдохнуть, попить чай, покурить, подумать…

«…Что ж, мясо теперь есть, завтра притащу остаток, что-то присолю, что-то заморожу, хватит надолго, много ли нам с Альмой надо? Будет оказия – и еще сохатого возьмем, а нет, так и пусть ходит зверь, что лишнее-то брать…».

Он любил охоту не за добычу, хотя именно она сейчас была ему нужна, иначе не выжить, не прозимовать одному в тайге, он любил охоту за то, что можно было часами идти по тайге, видеть как ходил, петлял разный зверь, как кричит сойка, предупреждая, что в тайге чужак, как падает снег с веток от прыжков белки, как прячется любопытный и пугливый соболь. Он не понимал (и так учил его старый охотник-промысловик дядя Миша), как можно ходить на охоту, на зверя, на лося, оленя, кабана большой компанией; ведь охота – это когда ты один выслеживаешь зверя, пытаешься его понять, «обмануть», перехитрить, когда ты с ним один на один… И только ты, зверь, тайга и тишина… И есть вероятность, что в этой битве со зверем победишь не ты, и охота нужна не для того, чтобы «запросто так», ради «отдыха», развлечения «взять» добычу, как это принято у городских охотников, а для того, чтобы была еда, пища, возможность выживания.

Пока ужин шкворчал и варился, он сходил за водой, прикинул, что делать с оставшейся лосятиной, приготовил и промыл бочонок для засолки мяса, проверил санки, сделанные ещё летом.

Трапеза его затянулась, и было уже заполночь, а завтра опять в тайгу – надо проверить капканы, забрать мясо, разделывать, солить, морозить, работы много. Он подкинул дров в печку, лег на топчан и моментально уснул.

Следующий день его порадовал, в капкан попала лисица, снял ещё двух соболей и двух зайцев, да и мясо в «лабазе» оказалось не тронуто, росомаха не добралась. Вторую половину дня он возился с разделкой, заморозкой и засолкой мяса, убрал до весны на чердак сети, река уже стала замерзать, натаскал воды и не заметил, как наступил вечер. Часов у него не было, он специально их не взял, да и не нужны они здесь, где живешь без времени, точнее вне его, от утра до вечера, от сумерек до сумерек, в постоянной работе. Сегодня не сделаешь, а завтра поздно будет.

На следующий день надо было обезжирить и обработать шкурки и шкуру лося; он провозился с непривычки целый день, но всё сделал, проскоблил, помыл в избе пол, шкуру лося растянул на стенке в сенях, и решил на следующий день устроить себе отдых, протопить баню. Зима брала своё, было уже холодно, морозы наступали.

– Надо же, ещё вроде октябрь, а уже холод такой, и что же дальше будет? Выдержим, Альма, не замёрзнем?

Альма тихо тявкнула, завиляла хвостом…

– У тебя-то «шуба» теплая, да и у меня доха найдется.

Он уже начал терять «чувство времени», не помнил, какой день недели, даже с трудом вспомнил, какой месяц. Но и это не имело значение, ему казалось, что он живет здесь уже очень давно, может даже несколько лет, а эта зима будет бесконечна, и до лета очень-очень далеко, но при этом чувствовал комфорт и спокойствие.

Вокруг никого, на двести с лишним километров непроходимой тайги и гор – ни единого человека, но тишина и одиночество его не угнетали, а наоборот, придавали силы, энергию, и он понимал, что его жизнь зависит только от него, и хотя случайности в жизни есть всегда, но сейчас, имея опыт выживания и жизни в глуши, в бескрайней тайге, всё зависит скорее не от воли случая, а лишь от себя самого.

Очередное утро – проверка ловушек и капканов, потом возня по хозяйству, лёд на реке окончательно встал, надо было продолбить прорубь, и постоянно её расчищать, топить баню раз в неделю, так что скучать было некогда.

Шли дни и недели, он настолько привык к одиночеству, что уже и забыл, что где-то есть Большой Мир, где-то живут Люди со своими вечными проблемами, ссорами и шумными разговорами, грязью, грохотом, теснотой и стрессом Города. А здесь – только он и собака, снег и тайга, и его избушка, затерянная в этой непроходимой тайге, в лиственницах, елях и кедрах, в зарослях стланика, в скалах, гольцах, и ручьях, и может случиться так, что весь Мир погибнет, и забудут про него, Отшельника, ушедшего от Людей, и он, до конца отведенного ему Судьбой срока, так ине узнает об этом, не увидит Людей, не поговорит ни с кем, кроме самого себя и Альмы. Но и это не трогало, не пугало, не волновало его душу, да и не хотел он встречи с Людьми, даже мог бы и испугаться этой встречи – настолько, за чуть более три месяца одиночества, он отвык от общения, от «цивилизации», от всего того, что окружает Человечество, и даже небольшой Посёлок, где жил таежный люд – охотники, рыбаки да лесорубы – в его воспоминаниях казался ему огромным, шумным и несуразным.

Как-то ночью Альма вскочила, залаяла у дверей. Он зажег керосинку – шерсть на загривке собаки стояла дыбом, она злобно рычала и лаяла, но наружу не просилась, а за стеной избушки кто-то ходил, и явно это был не человек. Кто мог в такой мороз, стужу, пургу, подойти к избе, какой зверь? Россомаха, но они осторожны, да и по ночам не ходят, выжидают, когда все уйдут, чтобы влезть в избу и похозяйничать, мог быть ещё медведь-шатун, да волки. Он взял фонарик, которым пользовался редко, экономя батарейки, зарядил карабин, осторожно вышел в сени, приоткрыл дверь, посветил. В снежной круговерти метнулись несколько фигур, мелькнул отблеск зеленых глаз. «Волки, да как много, окружили избу, мясо в сенях чуют, хотят добраться, оголодали… Ну ничего, не войдут», – он закрыл дверь, тщательно запер на щеколду, и спокойно пошёл спать. Альма всю ночь ворчала и рычала – он прикрикивал на неё, мешала спать, а волки, вероятно, кружили у избы до утра.

Утро было тихим, на снегу виднелись полузасыпанные следы волков, Альма долго вынюхивала следы, рычала и взлаивала.

– Ничего, ничего, собака, если этой ночью опять придут, будем стрелять, это наше мясо, мы его добыли, тащили, и с волками делиться не собираемся!

Ночью волки опять бродили у избы, он постоянно просыпался из-за лая Альмы, а утром увидел, что стая вертелась неподалёку, явно не боясь ни человека, ни собаки. Для острастки он выстрелил в воздух, волки исчезли, но вскоре опять замелькали вдалеке. «Что ж, придется стрелять, а то не отвадишь». Он вспомнил, что в Посёлке зимой волки часто подходили к домам, на людей, правда, не нападали, но зазевавшуюся собаку вполне могли утащить.

Вечером он приготовил карабин и фальшфейеры, проверил ружьё, зарядив картечь, и стал ждать.

…Альма заворчала, навострила уши, шерсть на её загривке встала дыбом… «Так, пришли волки, пора…». Альму он привязал, чтобы не бросилась на волков – разорвут, приоткрыл дверь, шипящий фальшфейер осветил темень. Около избы бегало с десяток зверей, зеленые глаза отсвечивали, и ему даже стало жутко: один неверный выстрел, одна ошибка и всё, его одиночество закончится, так толком и не начавшись.

Волк, огромный, раза в два больше Альмы, бросился к нему, но выстрел картечи его свалил, стая остановилась в нерешительности, он снова выстрелил, свалив ещё одного волка, и увидел, что стая отступает.

Всю ночь он не спал, ожидая нападения, но видимо умные звери поняли, что его просто так не взять, и ушли…

Утром он посмотрел на убитых волков, один был просто огромен, таких он никогда не видел, матерый, с громадными клыками. Что ж, подумал он, вот и ещё две шкуры, можно будет себе и безрукавку сшить…

День он провозился со шкурами волков, ободранные туши погрузил в волокушу и на «Буране» отвез подальше, по Реке, чтобы не привлекать зверей. На обратном пути остановился и долго смотрел на тайгу, скалы, замерзшую Реку, слушая безграничную тишину.

Так шли дни, недели, он ходил проверять ловушки, где-то в середине зимы провел «ревизию» продуктов, был рад и удивлен, что использовал их даже меньше, чем ожидал, понял, что стал гораздо меньше курить; что припасенные им рис, гречку, пшено, да и сахар, он употребляет очень мало, вместо чая пристрастился к различным травам и ягодам, которые он засушил и заготовил летом, а ел в основном рыбу да лосятину, иногда зайчатину.

«Да, совсем „оробинзонился“, как наши предки стал, рыбка, мясо, да трава в заварке!». Его порадовало то, что он не выживал, терпя лишения и трудности, а именно жил, жил спокойно, неторопливо и размеренно, дни были заняты то охотой, то выделкой шкурок и домашними хлопотами. Удача или точный расчёт, а может и главное – одиночество, мобилизация всех его сил, надежда только на себя, готовность к лишениям и испытаниям, да и заранее приготовленные, рассчитанные запасы, отсутствие нервозности и стресса, давали возможность спокойно жить одному. И это была не борьба с природой, не борьба за существование, а именно просто жизнь, жизнь одного человека в глуши, в тайге, в непролазном снегу, в пургу и снегопады.