Kitabı oku: «Миры Эры. Книга Вторая. Крах и Надежда», sayfa 7

Настинька приехала из Крыма, и ей разрешили вернуться во Дворец. Когда власти спросили её, не боится ли она в текущих условиях находиться рядом с императрицей, та сразу же ответила: "Разумеется, я не покину её в такое время". Генерал Корнилов предупредил членов императорской свиты о том, что, оставшись во Дворце, они будут под арестом. Настинька, Иса, Бенкендорфы, мадам Нарышкина, мисс Шнейдер и месье Жильяр – все приняли решение остаться!

Пятница, 10 марта (23 марта)

Я дежурила у постели Молчанова, который болен столбняком. Это ужасно, и напряжение, связанное с ним, сильно утомило меня. Маззи пришла на чай, приведя с собой очень смирного и подавленного Генерала. К счастью, у меня имелись его любимые кексы, так что он всё-таки недурно провёл время.

Суббота, 11 марта (24 марта)

Вчера император вернулся в Царское Село, и наконец-то бедная семья воссоединилась.

Императрица, должно быть, в отчаянии – гроб Распутина был найден и вскрыт солдатами, а его труп вытащен и сожжён на огромном штабеле дров в Парголовском лесу. Так что в итоге его смерть и похороны были отнюдь не концом его карьеры. Как и в случае с вампиром, его тело должно было быть уничтожено после смерти, только вместо кола, воткнутого в сердце, его предали огню. Говорят, "пламя очищает". Если это правда, пусть сожжение его тела очистит в загробном мире его уродливую душу.

Понедельник, 13 марта (26 марта)

Я не писала уже два дня, так как для этого не нашлось ни одной свободной минутки. Лекции, работа в операционной и ночные дежурства – всё это полностью занимало моё время. В 3 часа ночи больной столбняком умер в страшных мучениях. С ним безотлучно находилась Сестра Мария, а также наша молодая женщина-врач Б. Она удивительно чутка и добра к своим пациентам и ни за что не покидает их, если конец уже близок. Мы сложили его жалкие пожитки в мешок и написали его жене. В общем, ужасная ночка выдалась.

В воскресенье я проспала допоздна, однако успела добежать домой к обеду. Провела бо́льшую часть дня с родителями, после отправившись на прогулку с Маззи в "Летний сад" и обратно. Там встретили князя О., и он проводил нас до дома. Разговор шёл только об одном! Что станется с императором и его семьёй? Совет определённо не даст им уехать в Англию или куда-то ещё за пределы страны, настаивая на том, чтобы держать их под арестом в оцеплении необычайно большого числа солдат для предотвращения возможного побега.

Постоянное волнение начинает сказываться на родителях. Генерал выглядит неважно, а у Маззи на щеках проявились два жгуче-красных пятнышка. И немудрено, ведь они ужасно беспокоятся о судьбе моего брата Мики – хотят, чтобы он уехал, и в то же время боятся отпустить.

Этим вечером солдат ввели в сильное возбуждение последние декреты Совета о демократизации армии и приказ брататься на фронте с немцами. Конечно, многим из них такое могло показаться замечательным, однако в то же время я наблюдала, что некоторые старые вояки были явно опечалены, и даже слышала, как один из них произнёс: "Как же это? Брататься с немцем после того, как из-за него я потерял ногу? Ну уж дудки!" И тут бойцы помоложе, в основном легкораненые, вроде Богданова, стали высмеивать его, называя "контрреволюционером" и советуя помолчать, что он и сделал, хотя на глазах у него от сильного огорчения выступили слёзы. После таких разговоров они никак не могут успокоиться, и палата полна шорохов и глубоких вздохов, звучащих трогательно в ночной тишине.

Странно, что иногда они знают о чём-то ещё до того, как это попадёт в газеты. Бывает, что я слышу, как они обсуждают нечто как состоявшийся факт за день или за два до официального объявления, и вдруг это становится реальностью. Интересно, как им удаётся? Ведь обычно сведения, передаваемые шёпотом по цепочке, неизбежно искажаются, но здесь почему-то они почти всегда верны. Просто удивительно!

Около десяти часов вечера я зашла в палату, дабы взглянуть на Павла. Он спокойно спал, как и остальные, но на угловой кровати, которую занимал Влас (тот, что выступал против братания), я вдруг уловила какой-то сдавленный звук и обнаружила, что он горько плачет, уткнувшись лицом в подушку. "Что такое, Влас? – прошептала я. – Тебе плохо? Почему ты не вызвал меня?" По-видимому, он не был в состоянии отвечать, поэтому, опустившись на колени у кровати, я взяла его за руку. Постепенно он затих, крепко сжимая мою ладонь обеими своими. "Это ужасно, Сестричка, просто ужасно, что нам велят замиряться с немцами. Посмотрите, что они сделали со мной – с тысячами, а возможно, и с миллионами других, а теперь это значит, что наши бои, наши раны и все тяготы нашей жизни в окопах были напрасны!" Я сделала всё возможное, чтобы утешить его, и даже попыталась заметить (да простит меня Господь!), что примирение с немецкими солдатами, которые хотели войны не больше, чем наши, было бы лучше, чем продолжение битвы. Мы довольно долго беседовали вполголоса, затем, видя, что он успокаивается, я дала ему принять седативное, и вскоре он крепко уснул.

Вторник, 14 марта (27 марта)

Я сегодня никуда не выходила, и у меня даже не было времени заглянуть в газеты. Очевидно, ничего значимого не произошло, поскольку яркие новости всегда распространяются моментально, как лесной пожар! Операция, лекции и подготовка к экзаменам заполнили мой день, и я жутко устала.

Среда, 15 марта (28 марта)

Провела вторую половину дня с родителями. Застала Генерала в состоянии бешенства из-за нового манифеста Совета, обращённого к "народам всего мира". Когда мы пили чай, вошёл г-н Несвицкий и поведал нам, что он встретил папу сегодня утром в трамвае и был перепуган до смерти, когда Генерал, заметив его, подойдя и сев рядом, сразу же начал высказывать своё мнение об этом манифесте и, как обычно, делал это во весь голос. Когда окружающие начали злобно пялиться на него, г-н Н., многозначительно постучав себя по лбу, сказал, обращаясь ко всем и ни к кому конкретно: "Не стоит внимания, он глух, и у него не все дома!" К счастью, ему поверили, и жизнь нашего бедного старого Генерала была спасена. Но разве не пришёл бы он в ярость, коли б узнал, что придумал г-н Несвицкий, дабы спасти его? Мой дорогой! Сказать о нём – "не все дома", когда его ум сияет, как новенький пенни! … Кажется постыдным говорить такое даже для его защиты! … Хотя, по всей видимости, это оставалось единственным, что можно было предпринять! Г-н Н. пришёл умолять Маззи не отпускать его одного и убедить не озвучивать свои мысли в общественных местах. Мы тут же решили пересказать ему всё, что узнали от г-на Н., но он страшно рассердился, отругал нас, упрекнув в том, что мы вообще не понимаем, что несём, и мрачный ушёл в свою комнату, в раздражении хлопнув за собой дверью. Что же нам придумать, чтобы урезонить его? Ведь он никого не слушает!

Сестра С. вернулась из Царского Села. Она провела там все революционные дни, и ей было что нам порассказать. Она поведала, что солдаты постоянно требовали показать им Алексея и настаивали на том, чтобы это делалось по нескольку раз на дню, так как распространился слух о его смерти. Однажды, в самом начале Революции, покуда император ещё находился в Могилёве, огромная толпа солдат пришла ко дворцу, грозя ворваться в покои императрицы, если та не выйдет поговорить с ними. И она появилась на балконе в форме сестры милосердия. "Мне передали, что вы желали видеть меня, – произнесла она. – Зачем? Я всего лишь мать, ухаживающая за своими больными детьми. Пожалуйста, не беспокойте их, пока они ещё слишком слабы". По словам Сестры С., она и сама, стоя перед лицом толпы, но держась с большим достоинством, выглядела очень больной, однако её простая речь, видимо, произвела на собравшихся благоприятное впечатление, и те решили разойтись, не сказав больше ни слова.

Четверг, 16 марта (29 марта)

Сёстры готовятся к избранию своего комитета. Сегодня состоится их собрание с Сестрой-хозяйкой в качестве председателя. Я не могу присутствовать, так как наш класс отправляется на лекцию в Калинкинскую больницу.

Генералу нездоровится: сильная головная боль, прилив крови, приступы головокружения. Доктор собирается добрым дедовским способом совершить кровопускание. Он сделает это сегодня вечером, когда я буду там. Мне кажется, Маззи встревожена.

Пятница, 17 марта (30 марта)

Небольшая операция Генерала увенчалась большим успехом. После кровопускания он лёг спать и сладко проспал всю ночь. С лица ушла багровость, и головной боли как не бывало. Такие, совершаемые время от времени кровопускания, безусловно, помогают ему. Он был явно безмерно рад видеть меня вчера вечером и пришёл в восторг от принесённых мной пирожных.

Собрание тоже прошло очень хорошо. Сестра-хозяйка была почти единогласно избрана председателем, Сестра Вера С. – её заместителем, а Сестра Вера Л. – секретарём. Лучшего нельзя было и представить. Теперь, возможно, ситуация совсем нормализуется, и я смогу спокойно учиться. Я действительно хочу с честью сдать эти экзамены.

Марсово поле и концерт

Понедельник, 20 марта (2 апреля)

Вчера мы с Сестрой Натальей посетили смотр войск перед Зимним дворцом. Всё прошло достойно, но вряд ли стоило нашего внимания – имея в виду, что там не наблюдалось никакого особенного "революционного воодушевления". Лишь красные флаги и исполнение Марсельезы красноречиво свидетельствовали о серьёзнейших переменах в жизни страны. Войска выглядели практически как обычно, и зрелище было довольно скучным после всего того, чему нам удалось стать свидетелями за последние несколько недель. Однако по пути домой, двигаясь по Невскому проспекту мимо Николаевского вокзала, мы увидели кучу солдат, скорее походивших на мародёров. Они тащили тюки и мешки самого что не на есть невоенного вида, и их обмундирование выглядело более чем странно. Производя жуткий шум, они, конечно же, деловито усеивали всё вокруг шелухой от семечек. "Откуда вы прибыли? – поинтересовалась Сестра Наталья. – Вас отпустили в увольнение?" "В увольнение? Прекрасная идея! – проорал вояка, к которому она обратилась. – Мы не в увольнении, мы едем домой, вот и всё! Они могут продолжать бойню сами, если захотят, а с нас довольно! Прощай, фронт!"

Неужели так и закончится эта война, гадали мы, шагая дальше. Распространится ли дезертирство на весь фронт, а немцам просто останется перейти границу и без какого-либо сопротивления вторгнуться в Россию? А как же те миллионы солдат, что отдали свои жизни за родину? Неужели их гибель была напрасной? Какое будущее уготовано России, если её границы опустеют, и вся территория бывшей империи развалится на куски, что, вне всяких сомнений, произойдёт, если автономии будут предоставлены самим себе? Если отпадёт Украина, и Крым, и Кавказ, и бывшие ханства Казани, Астрахани и Сибири, не говоря уж о Польше, Финляндии и Прибалтийских провинциях – что останется от России, кроме Москвы и немногих близлежащих городов, как это было в средние века?

Среда, 22 марта (4 апреля)

Завтра мы с Сестрой Натальей собираемся поприсутствовать на погребении "жертв революции" на Марсовом поле. Говорят, что многие из "жертв" к настоящему времени настолько разложились, что их пришлось в большой спешке хоронить тайно, а в церемониальные гробы вместо них положат трупы бездомных людей, умерших накануне в различных больницах и не востребованных никем из родственников. Поскольку гробы будут закрытыми, то любой старик-китаец из прачечной может легко занять место настоящей "жертвы" и быть похороненным с большой помпой и почестями. Наш "младший персонал", конечно же, посылает на церемонию свою делегацию. Я не знаю, кто поедет, но уверена, что "президиум комитета" будет представлен во всей красе.

Пятница, 24 марта (6 апреля)

Что ж, вчера нам с Сестрой Натальей удалось стать свидетелями торжественного захоронения более двухсот "жертв революции". Холод стоял невыносимый, и я промёрзла до мозга костей, несмотря на то, что была отменно укутана. Очень рано утром мы отправились пешком, и нас сразу же поглотила толпа, двигавшаяся в том же направлении. Со всех сторон города стекались бесконечные процессии с багровыми гробами жертв, в то время как оркестры повсюду играли революционный похоронный марш "Вы жертвою пали в борьбе роковой". Поскольку церемония являлась строго нерелигиозной, нигде не наблюдалось ни священников, ни икон, но зато красных и чёрных знамён было развешано предостаточно. Колонны двигались с соблюдением всех возможных приличий, а лица их участников, явно глубоко впечатлённых значимостью события, были печальны и полны достоинства. Я не ожидала увидеть столь тихую и организованную массу народа, особенно учитывая (и с трудом осознавая), что она состояла из тех же самых людей, которые ревели, стреляли и убивали в неистовстве разрушения в течение последних нескольких недель. Когда мы добрались до Марсова поля, толпа стала до такой степени огромной (позже мы узнали, что там было более миллиона человек), что довольно долго мы не могли протиснуться дальше самого её края. Однако, благодаря нашей сестринской форме и с помощью убедительных просьб, энергичного проталкивания и движения в составе колонн, к которыми мы не имели никакого отношения, нам удалось наконец пробиться к месту, откуда было довольно хорошо видно, что происходит, хотя и не слышны траурные речи. В центре поля была вырыта огромная могила, похожая на очень длинный ров, а рядом с ней возвышалась алая трибуна, построенная для Важных Персон (очевидно, даже Революция не в состоянии покончить с такой категорией людей). С того места, где мы стояли, зрелище, безусловно, было экстраординарным: багровые гробы, алая трибуна, море красных и чёрных знамён, напряженные и серьёзные лица необъятной толпы и, самое главное, звук крепостных орудий, постоянно стреляющих через равные промежутки времени. Всё это было весьма впечатляющим в жутком и кошмарном смысле этого слова, и мы почувствовали огромное облегчение, когда человек с невероятно крупным носом начал произносить речь, и толпа, жаждущая его услышать, оттеснила нас туда, где мы больше не могли ничего разглядеть. С нас было довольно, и мы отправились обратно, усталые и полуокоченевшие. По дороге в госпиталь я остановилась у нашего дома и забежала повидаться с родителями. Когда они услышали, где я провела всё утро, то были крайне возмущены, а также не проявили ни капли сочувствия в ответ на мои жалобы, что я утомлена и продрогла. "Поделом тебе! – сурово сказала Маззи. – Что за блажь идти пялиться на столь чудовищное действо? Как тебе не стыдно!" Она действительно страшно расстроилась и категорически отказывалась воспринимать мою точку зрения, что необычайно познавательно видеть Революцию своими глазами и слышать её своими ушами. Генерал тоже впал в ярость, и поскольку они никак не могли остыть, то вскоре мне пришлось покинуть их и, пребывая в глубокой опале, потрусить обратно в госпиталь. Тем не менее завтра днём я снова выйду в мир с Сестрой Натальей – на этот раз на революционный концерт (ведь нынче у нас всё без исключения "революционно"), который в Мариинском театре даёт Волынский полк. Говорят, что его посетит Временное правительство, а также бывшие политические ссыльные. Это должно быть любопытно!

Суббота, 25 марта (7 апреля)

Я только что возвратилась с концерта и просто обязана сразу записать все свои впечатления. Театр предстал столь странным и грязным, будто призрак себя прежнего: повсюду пыль (блохи тоже – судя по тому, как нас покусали), красные флаги поверх императорских орлов и корон, и самая что ни на есть необычная публика! Мне никогда в жизни не приходилось видеть в театре такой кучи неряшливо одетых людей (даже на "капельдинерах" больше не красовалась их привычная форма), и, конечно же, повсюду в большом количестве расселись солдаты. Большую императорскую ложу в центре подковы занимали бывшие ссыльные: Вера Фигнер, Вера Засулич, Морозов и многие другие, которых я не узнала. Я не могла не наблюдать на ними и не задаваться вопросом: каково это – внезапно оказаться на свободе после стольких лет заключения? Были ли они счастливы теперь, когда их мечты о новой, освобождённой России сбылись, и пришло понимание, что они страдали не напрасно, или их истязали так долго, что не осталось сил быть счастливыми? Кто-то сказал мне, что один из них (кажется, Лопатин, хотя я не до конца уверена) даже разучился разговаривать, проведя десятки лет в одиночной камере. Почему-то я представляла их себе совсем иначе. Веру Фигнер, например, я всегда воображала высокой и красивой, с большими горящими глазами, полными мистического огня и фанатизма. Вместо этого я сегодня узрела обычную низенькую старушку, очень тихую, кроткую и усталую, о да, необычайно усталую на вид!

Члены Временного правительства сидели в ложе справа от сцены, иностранные дипломаты – слева. На самой сцене расположился Волынский полк со своим оркестром, открывшим концерт Марсельезой (теперь всё начинается с Марсельезы), при первых звуках которой зрители встали. Когда исполнение закончилось, раздались дикие крики: "Да здравствует Революция!" – от которых буквально сотрясалось всё здание. Женщина перед нами упала в обморок, и её вынесли, в то время как вопли со всех сторон становились всё более и более истеричными, покуда не стало казаться, что терпеть их больше нет мочи. Неистово выпученные глаза, раззявленные рты, перекошенные физиономии, съехавшие набок женские шляпки и растрепавшиеся волосы, порванные мужские воротники – всё это эффектно дополняло нарастающий психоз. Девушка слева от меня начала громко рыдать, но Сестра Наталья, перегнувшись через меня в её сторону, одёрнула: "Сейчас же перестань, а не то я тебя встряхну как следует!" И девушка, моментально послушавшись, взяла себя в руки. Позади нас находился субъект, занятый поеданием семечек. Когда начались крики, он так разволновался, что начал со скоростью пулемёта плеваться шелухой прямо в спинки наших кресел, попадая при этом нам в шеи и даже волосы. "И ты прекрати это!" – вскричала Сестра Наталья, разворачиваясь и глядя на него столь свирепо, что он тоже поспешил подчиниться, хотя и пробурчал, что он свободный человек в свободной стране и не понимает, почему его должны беспокоить какие-то "контрреволюционеры". "Сам ты контрреволюционер! – ещё более яростно парировала Сестра Наталья. – Раз ты свободный мужчина, то я свободная женщина, и не допущу, чтобы кто-либо плевал мне на голову так мерзко, как ты это себе позволил – вот где контрреволюция так контрреволюция!" Сей аргумент оказался наиболее действенным и сразу заставил того замолчать, но вместе с тем вызвал у меня приступ хохота. "А с тобой-то что не так?! – строго потребовала объяснений Сестра Наталья. – Если и ты сейчас же не остановишься …", – но в этот момент на сцене появился министр юстиции Керенский, и все успокоились. Будучи бледным, худым, некрасивым и нервным на вид мужчиной, тот обладает исключительным ораторским даром. Он произнёс великолепную речь, очень революционную и в то же время крайне патриотическую, доведя себя до такой степени исступления, что я бы нисколько не удивилась, если бы он вдруг забился в эпилептическом припадке. Что-то в нём заставило меня подумать о Наполеоне. Когда я упомянула об этой мысли позже, мне сказали, что он считает себя реинкарнацией великого француза, подражая тому насколько возможно. Его яркая речь практически обрушила здание, снова породив волну неистовых воплей, длившихся достаточно долго. В антракте мы вышли на улицу, дабы посмотреть на лица людей и послушать их беседы. Все говорили о Керенском, и, вне всяких сомнений, он кумир современности.

После антракта на сцену вышла Вера Фигнер и заговорила очень тихо и сдержанно, но при этом крайне убедительно. Она повела рассказ обо всех тех Пионерах Революции, которые отдали жизни за свободу своей страны. Произнося их имена ясно и отчётливо, она вызвала в моём воображении длинную процессию призраков, медленно выходящих из далёких тюрем Сибири, – белые фигуры, мягко ступающие по бесконечным снежным просторам, затем плывущие, как туман, над городом, а после проникающие невидимыми в театр и окружающие седовласую мученицу, пробудившую их дух.

И Керенский, и Вера Фигнер произвели на меня неизгладимое впечатление, хотя и совершенно по-разному. Он такой блестящий, такой превосходный оратор, полный огня и колоссальной нервной энергии, в то время как она, напротив, необычайно тихая, сдержанная, усталая и грустная, но всё же, на мой взгляд, являющаяся намного более сильной из них двоих. Его слова взывали к моим эмоциям: мне хотелось встать и сделать что-нибудь героическое и опасное в зрелищном смысле, потому что, будучи сам фанатиком, он вдохновляет своих слушателей тоже становиться таковыми. Её слова проникали в мою душу … Из-за её спокойной манеры всё, что она говорила, видимо, находило отклик в самой глубине моего сокровенного естества – моего лучшего "я", а не поверхностного, желающего совершить какой-нибудь впечатляющий и доблестный подвиг, дабы все узрели его и восхитились. Нет! Она заставляла жаждать невидимого, неизвестного, недооценённого самопожертвования, страданий ради самого доброго и истинного, самоотречения, преданности и любви во имя Христа. Я даже не знаю, верующая она или нет (возможно, нет), однако именно такие чувства она во мне пробудила. Я повернулась, чтобы обсудить это с Сестрой Натальей, и увидела стоящие в её глазах слёзы. "Вот это настоящее, – пробормотала она, – подлинное – то, из чего сделаны мученики!" Все находились под сильным впечатлением, и я заметила, что многие чувствовали то же, что и мы. Когда вышел следующий оратор, вдруг заговоривший, как любой уличный болтун, это вызвало ужасный диссонанс, и мы пожалели, что не ушли. Однако остались до самого конца и покинули Мариинку только после того, как все речи и овации полностью смолкли.

Сегодня я не смогла увидеться с родителями, но проведу с ними завтрашний вечер. После вечерни Маззи позвонила мне, сказав, что в их храме была особенно красивая служба. Я бы хотела посетить её с ними, но должна была присутствовать в нашей собственной госпитальной церкви со всеми моими сокурсниками.

Позже в тот же день (?²²)

Весь город только и говорит о крайне таинственном и странном событии. Оказывается, в Петроград прибыл опечатанный спальный вагон, в котором находились три ультрареволюционных индивида или "большевика", как они сами себя величают. Будучи политическими оппонентами старого режима, они жили в Циммервальде, что в Швейцарии, пока не разразилась Революция, давшая всем изгнанникам возможность вернуться в страну. Однако, поскольку эти люди являются столь ярыми революционерами, немецкое правительство не разрешило бы им проехать сквозь Германию, если бы спальный вагон, в котором они перемещались, не был бы опечатан перед самым въездом в "гу́тэ а́лтэ До́йчланд"²³ и вскрыт лишь после выезда оттуда. Вот так они и колесили, добравшись в итоге в запертом состоянии до Финляндского вокзала, где все печати наконец-то были сорваны, дабы выпустить сих опасных существ на свободу. Правда это или нет, но именно в таком виде история бродит по городу, вызывая бесконечные обсуждения и споры. Одни утверждают, что всё это ложь, выдумка любителей сенсаций, другие – что они видели тот "запечатанный" вагон своими собственными глазами, тогда как третья группа точно знает, что это уловка немецкого правительства – своего рода "троянский конь" с тремя засланными супершпионами, которым поручено разузнать реальную ситуацию в России. Существует и четвёртое мнение, согласно которому "таинственные люди" доставили сюда гильотину, так как являются большими специалистами в области её применения, а потому всем нам скоро отрубят головы. Поскольку каждый излагает своё видение, с завидным упрямством придерживаясь только его, путаница велика, и наши бедные умы пребывают в смятении. Я предложила Сестре Наталье: "А не пойти ли нам посмотреть на этот вагон?" – но та совершенно не верит в его существование, а Сестра-хозяйка не отпускает меня одну. Я же, будучи убеждённой, что он реален, ужасно раздосадована. Ещё я слышала, что главный человек-загадка, архибольшевик по имени Ленин, выбрал для проживания особняк Кшесинской, спокойно обосновавшись в нём через час после своего приезда.

Трое близких к выздоровлению солдат сегодня навсегда покинули госпиталь, не удосужившись ни у кого спросить разрешения и даже не попрощавшись. Очевидно, что санитары помогли им собрать вещи и сбежать. Бесполезно говорить о дисциплине или пытаться навязать её, раз её нет нигде. Рутина помогает поддерживать работу госпиталя, но и она с каждым днём нарушается всё больше. Меня так злит, когда я вижу, как некоторые из "красных" Сестёр и стажёров допускают в работе множество неприятных мелочей – просто из-за уверенности в отсутствии над собой реальной власти. Однако их совсем немного, а большинство ведёт себя великолепно и трудится усерднее, чем когда-либо.