Kitabı oku: «Тринадцатый двор», sayfa 3
– Подруга это тоже поняла и ободряюще погладила её по сгорбившейся спине. Даже полотенце подала, чтобы та могла лицо вытереть.
– И подруга умница, – комментировал Пшенек.
– Прошло каких-то полчаса, а за это время у меня появилось столько надежд, я почти обрёл веру, испытал любовь и такое крушение, что казалось, куски мяса отваливаются от моих костей. Я бы за неё в лепёшку разбился. Заплатил бы проводнику за билет. И за неё, и за подругу. И эта наша внезапная, вспыхнувшая любовь. Необыкновенная, обещавшая блаженство на земле, и бессмертие за гробом. Сулившая так много, что словами не передать, в одно мгновение потными руками проводника была смята, задушена, уничтожена.
– Да что же это за трагедии такие творятся с людьми! – закричал Пшенек искренно и, как казалось, именно по делу. – За что такая неизбежность краха?
Не отвечая на его, хоть и эмоциональный, но всё же риторический вопрос, Ласкин продолжал, упорно обращаясь к одному Юре:
– Взяла бы она меня за руку, – спокойно говорил Лев Львович, – всё бы рассказала, во всём бы призналась. Я даже не дослушав, простил бы. Во всём бы доверился. В крайнем случае, дёрнув за стоп-кран. Сошли бы с поезда и дошли до Симферополя пешком. Да чего бы только ни сделали. Но вот эта харя «добродушная», тень далёкого прошлого, карикатура на человека из тридцатых-пятидесятых. Такие люди никогда мне не попадались. Я видел их только в старом кино. Он взял и погубил меня. Душу мою, как промокашку в грязи своей вымазал, и я впитал эту грязь, не смог отстраниться. И остался с этой грязью навсегда. Уже и не помню, как те два часа пролетели. Как мы добрались до Симферополя. Помню это состояние беспомощности. Словно ты – инвалид без рук, без ног. Обгадился и лежишь во всём этом, а люди ходят мимо и смеются. Холодный, циничный рассудок всё готов оправдать. Дорога, обстоятельства. Но как это с чувствами примирить? И она все эти мысли мои, до самой последней, без слов поняла, прочувствовала. И так мне её стало жалко. Рука непроизвольно потянулась, чтобы погладить, успокоить. А она как рявкнет: «Убери!». И произнесла это так, как говорят жёны мужьям, с которыми лет десять прожили. Которых считают виноватыми в том, что с ними произошло. Никто из моих товарищей-попутчиков всей этой драматургии наших чувств не понял, не услышал. Даже её подруга существовала на своей частоте. Только я и она. Мы с ней за эти два часа огромную, долгую жизнь прожили. Семейную жизнь. От симпатии к влюбленности. От влюбленности к любви. От любви к предательству. От предательства к страданию, состраданию, прощению и прощанию. Через какое-то время мы были друг другу уже чужими. Я осознанно погладил её, пожалел. Как чужой посторонний человек жалеет и гладит попавшуюся ему на дороге дворняжку. Она к тому времени окончательно пришла в себя и всё понимая, то есть, что это я с ней так прощаюсь, безропотно подставила голову. Она поняла, что могла быть не просто «история», а настоящее, великое чувство. То, которое бывает у человека в жизни лишь раз. О котором поэты пишут стихи. Могла быть, то есть, могло. Но, не дав плода, цветок завял. Таких трагедий миллионы, особенно в юности.
– Русские любят долго говорить, – сказал Пшенек, которому не нравилось, что его демонстративно игнорировали. – Так чем всё закончилось?
– Я погладил её по голове и мы молча, не сказав друг другу ни слова, расстались на перроне симферопольского вокзала. Таким было моё первое разочарование в женщинах.
– Первое ли? – недоверчиво спросил Юра.
– Имеешь ввиду Нолу? А ты знаешь, кто её познакомил с отцом? Я же их и познакомил. Привел её в кружок кройки и шитья и сказал: «Знакомься, Нола, это мой отец. Он портной от Бога и сошьёт нам сценические костюмы». И отец сшил нам костюмы, которые вошли в легенду. В виде летучих мышей с театральными масками на глазах. И всё это из краденой с фабрики парчи. Когда наряженные в эту роскошь, мы бегали по сцене Дворца культуры, то нас воспринимали не как Тибула и Суок, персонажей сказки «Три толстяка», а как посланцев из светлого будущего, ничего не имеющего общего с мечтами о коммунизме. Поэтому и обрушились с такой оголтелой критикой на детский, безобидный спектакль и закрыли его. На отца тогда даже уголовное дело завели. И если бы не Николай Сергеевич Парь, игравший в этом спектакле Просперо, то сидел бы отец до сих пор. Конечно, горько и непонятно было, как можно было меня, красивого и молодого променять на старика. Прости, что так о своём покойном отце говорю.
– Представляю, что ты пережил. Я же тоже был в Нолу влюблен уже тогда и в кружок кройки и шитья из-за неё ходил. Она этого не замечала, потому что была тобой увлечена.
– Почему я этого не замечал?
– Потому, что ты был в неё влюблен. А влюбленные не только часов, они ничего вокруг себя не наблюдают. И про Льва Макарыча я знал. Представляешь, брал у водопроводчиков пятиметровую деревянную лестницу и подставлял её к окну Нолы. Аккурат ко второму этажу. Смотрел на них через окно, наблюдал их в сладкие минуты счастья. Вот где настоящая пытка была. При этом видел своё отражение в огромной зеркальной стене, у которой неслучившаяся балерина упражнялась по утрам. И мне на всю жизнь запомнились не их обнажённые тела, а собственная перекошенная физиономия в том зеркале. В которое они тоже смотрели, но не видели, не замечали меня. Были заняты только собой. Я тогда был несдержан, ударил и рукой и разбил оконное стекло. Готов был убить и его и её. Но сил не хватило. Еле с лестницы слез. Можно сказать сполз. Настолько обессилел от увиденного, что вполне мог упасть и шею себе сломать. Долго плакал задыхаясь, захлебываясь слезами. Много проклятий и Льву Макарычу и Ноле на головы призывал. Так что я не понаслышке знаю, что такое первое разочарование.
– Простил?
– А тебе Нола не рассказывала, как меня, пьяного, опустившегося, почти что замёрзшего, с улицы домой привела и жила со мной. Как терпела меня, сумасшедшего от пьянок и безысходности. И ушла только после Нового года. Да ты знаешь всё это.
– Знаю, Юра. Но вот в чём загадка. Она до сих пор тебя любит.
– Нола сказала, что любит меня? Могла бы сказать, что ненавидит, и это было бы большей правдой.
– Удивительные вещи ты мне рассказываешь. А я всегда думал, что ты проще. Сначала-то я решил, что она с жиру бесится. «Привези мне Юру! Юру привези!». Но сейчас вижу, что в твоих словах есть ключ к разгадке этой тайны по имени Нола Парь.
Лева, лукаво улыбаясь, спросил у Улановского:
– Пшенек, а до Ванды у тебя были женщины?
– Были две подруги. Обе замечательные красавицы. Одну звали Беата, а другую Бронислава. У Беаты был маленький аккуратненький носик и большие странности. Нездоровый интерес к чужим большим носам. Её целуешь, а она морщится и просит позволить нос пососать. И больше ничего не надо. У всех моих друзей носы обмусолила. Красива была от природы, но угрюма. Самые веселые истории слушала без намека на улыбку. Представляете себе угрюмую красавицу, сосущую чужой нос? Я от неё сбежал. А Бронислава, та была хитрая, своенравная, прирожденная разлучница. При мне поссорила двух друзей, да так ни с одним из них и не осталась. Они хотели было её за это побить, но я вступился за «преступницу». Они характера её не поняли. Бронислава казалась им гордой, недоступной, вот и стали перед ней петушиться, павлиньи хвосты распускать. Забыли, что она прежде всего женщина и ценит внимание. Я не красавец, не герой, но добился же её расположения. Внимание в наше время такая редкость, что ни одна из женщин не сможет им пренебречь. А потом я встретил Ванду и влюбился уже по-настоящему. Раз и навсегда. Полюбил её за божественную красоту, за высокий интеллект, за верность, за её нравственную чистоту.
Услышав про верность и нравственную чистоту, Лёва повернулся опять к Грешнову и сказал:
– Пойдем к гостям, мой счастливый соперник. В такую ночь нельзя спать. Посмотрим на пожирателя огня, на танец одалиски.
Друзья встали из-за стола. Пшенек хвостиком увязался за ними.
Одалиска танцевала в символическом наряде. Приехал целый коллектив жонглеров, шпагоглотателей, повелителей огней. Показывали целое представление. Каждый вечер и всю ночь до утра в доме у Ласкина проходили представления.
Глядя на то, с каким артистизмом и мастерством женщина вращает вокруг себя огненные шары на железных цепочках, Лев Львович сказал:
– Ничего не спрашивай, Юра, доверься мне. Сейчас иди, тебя на входе ждёт машина с шофёром. Садись в неё. Не прощаюсь, увидимся.
Лёва обнял Пшенека и удалился с ним в дом.
Тотчас к Грешнову подошёл молодой человек в костюме и предложил:
– Разрешите проводить?
Ощущая себя актером, играющим чужую роль Юра последовал за ним.
Провожатый подвёл его к автомобилю с затемнёнными стёклами, открыл заднюю дверь и жестом пригласил садиться.
Юра увидел Нолу, сидящую на заднем сидении и дамский пистолет, блеснувший в сумочке, которую она тотчас захлопнула.
Кавалер сел рядом с дамой и машина тронулась. И сразу понеслась с чудовищной скоростью по ночной Москве. Мелькали огни витрин, реклама. Автомобиль спустился под землю и понёсся по тоннелю.
– За нами погоня? – спросил Грешнов.
Нола вместо ответа положила свою руку на его предплечье, давая понять, что всё хорошо.
В семьдесят седьмом году на месте сломанных двухэтажных бараков построили длинный, в шесть подъездов, двенадцатиэтажный дом, и в седьмой «А» класс, в котором учились Юра и Лёва, в числе других новых учеников пришла очень красивая девочка Нола Парь. Все эти новые ученики, а было их много, для них создавались новые классы, класс «В», например, несли в себе новую эстетику. Они очень отличались от «старых» учеников. Все они жили в отдельных квартирах, в новом доме, у них глаза горели оптимизмом. Из-за чего было много конфликтов, как в среде ученической, так и на поле ученик-учитель.
Тем интереснее, что Нола пострадала, как раз от «новой» учительницы, пришедшей в школу, как казалось, исключительно для того, чтобы затеять этот конфликт с самой красивой и перспективной ученицей.
Учительница эта была молода, совершенно не понимала ни школы, ни учеников, считала себя красивой. Она носила облегающие платья, высокие каблуки, имела вытянутое. «конское» лицо, и сына по имени Глеб. Больше в памяти от неё ничего не осталось. Эта учительница истории возненавидела Нолу на каком-то женском, животном уровне. Возможно, к похожей на Нолу женщине ушёл от неё её муж. Неприязнь эта была всем заметна, да историчка и не пыталась это скрывать. Она стала вызывать Нолу к доске и ставить ей «неуды», обзывая Нолу лентяйкой. «Оценка „два“», – говорила учительница, ещё до того, как Нола успевала открыть рот. И вот они превратности судьбы. Несмотря на то, что новую учительницу все ненавидели, а новой ученице все симпатизировали, это прозвище – «Лентяйка» так и осталось за Нолой на веки вечные. Но вернёмся в школу, где царил произвол и явная несправедливость. Творилось всё это на фоне того, что по другим предметам у Нолы были одни пятёрки. Более того, за все семь лет обучения Нола ни разу не получила даже «четыре». Не открою Америки сказав, что все учителя, прежде чем ставить первую оценку незнакомому ученику, поглядывают, какая успеваемость у него по другим предметам, но историчку все эти правила словно не касались. После третьей двойки Нола заболела на нервной почве и слегла с простудой. Что тоже было для неё ново. Она занималась бегом, вела спортивный образ жизни и никогда не болела.
Отец у Нолы был начальником цеха на Московском радиотехническом заводе, помогал школе. Перед ним разве что только на колени не вставали, а тут такое.
С учительницей говорили «приводя её в чувство» и завуч, и директор. И та перед итоговыми оценками за четверть вызвала Нолу к доске, и так же необоснованно, как прежде «лебедей» поставила «пятёрку», а в четверти вывела «четвёрку». Посулив за год «пять». Тут кто-то спросил у этой учительницы, если Нола и дальше станет учиться на «пять», дадут ли ей золотую медаль? «Нет», – ответила учительница. – «Золотые медали тоже имеют свой лимит, их распределяет ГОРОНО, надо кроме пятёрок, быть ещё и председателем совета дружины, комсомольским секретарём школы, осведомителем и т. д. и т.п».
После такого исчерпывающего ответа Нола совсем потеряла интерес к учебе в школе и стала учиться, «как все», перебиваясь с тройки на четверку, изредка получая «пять» и очень часто «два».
Стала посещать студию при народном театре ДК «Знамя октября». Где с блеском сыграла роль Суок в пьесе Юрия Олеши «Три толстяка».
Кем была Нола для Юры? Когда пришла она в седьмом классе в их школу, для него словно второе солнце взошло, серая жизнь расцвела радужными красками. Её гордость, красота и недоступность смущали, и он где-то был даже рад тому, что историчка ей ставила двойки.
Но потом, когда Нола переболев простудой внутренне изменилась, ему стало стыдно за свои нехорошие чувства.
Он ради неё записался в кружок кройки и шитья, который вёл отец Лёвы, Лев Макарович Ласкин. Они с Лёвой сшили тогда целую армию тряпичных солдат. По два десятка на каждого и играли в кукольный театр. Впоследствии тех солдат, что принадлежали Юре, Юлия Петровна, Юрина мама, поспешно выбросила. Она не одобряла того, что сын её делает куклы. И это несмотря на то, что никаких других причин для родительских страхов не было. Юра с Лёвой посещали секцию дзюдо, дрались с хулиганьём, вели нормальную мальчиковую жизнь. К слову сказать, в солдат, сшитых Лёвой, впоследствии с успехом играли его дети. Лёва, разбогатев, даже задумывал поставить изготовление тряпичных солдат на фабричный лад, но потом передумал.
Так, что опасения Юлии Петровны были напрасны. В кружок кройки и шитья, ровно как и в студию при народном театре Юра ходил исключительно ради Нолы. Он был искренен в своих чувствах, не раз говорил о них с Нолой, но она тогда всё больше отмалчивалась. А затем случилось то, что случилось. Он узнал, что у Нолы роман с Львом Макаровичем, с трудом пережил всё это, и казалось, с Нолой покончено. Была армия, война, военное училище, гарнизон, новая жизнь, женитьба, развод. Увольнение из рядов вооруженных сил. И вот тут снова появилась Нола. И снова, как в седьмом классе, расцветила уже не серую, а чёрную его действительность своим радужным светом. Красивая, уверенная в себе, всегда казавшаяся недоступной, отдала ему себя со всей страстью опытной, любящей женщины.
Юра на тот момент работал в охране автобусного парка. Учащиеся академии имени Фрунзе, полковники и подполковники приходили к ним подрабатывать на полставки, дежуря по ночам.
Для военных время было не весёлое. Вместе с Нолой Георгий ходил из охраны в охрану, унижался выпрашивая работу. Нола перечисляла его заслуги, а молодые ребята, не нюхавшие пороха, руководившие ЧОПами смеялись в лицо и искали причину, по которой можно было бы ему отказать. С другой стороны, от Лёвы Ласкина поступали совсем другие предложения, стать начальником охраны его коммерческого банка или возглавить охрану супермаркета. Нола со Львом Львовичем практически уговорили Юру. Ласкин пригласил их к себе на Новый год. Но Юра отказался идти к другу детства и юности. Что-то его останавливало. И они с Нолой отмечали Новый, 1997 год у брата Василия. Юра в костюме, Нола в красном платье. Василий в трусах и майке, Наталья в ночнушке, так сказать, по-домашнему. Осталась фотография на память, сделанная племянницей Олесей, дочкой брата Василия.
С Нового года Юра с Нолой не виделся. Он охранял особняк в центре города. Через окно следил за жизнью кошек, находясь в полном неведении относительно своего будущего.
– О работе с Лёвой не говорили? – как бы между прочим поинтересовалась Нола.
– Нет, – сухо ответил Юра и вспомнив что-то смешное, смягчаясь, сказал. – Сегодня мне Василий очередную сказку о Лёве рассказал. Брат не меняется. Да, знаешь, так искренно, убедительно. У него в сочинительстве появилось мастерство. Я с Леоном даже заговаривать об этом не стал. Он, видимо боялся услышать от меня глупые вопросы, поэтому сам без перебоя говорил. По объёму рассказанного почти сравнялся с Василием.
– У Ласкина в последнее время нервишки шалят. Да, Лёва знает все эти сказки, доброхоты передают. Наветы эти его очень раздражают. Ну, что мы опять о грустном? Подъезжаем. Доверься мне. Молчи и ни о чём не спрашивай.
Когда вышли из автомобиля, то оказались у подъезда, того дома, который Грешнов оставил, как ему казалось, навсегда.
Поднялись на его этаж. Нола достала ключи и открыла новую дверь.
– Проходи, – пригласила она. – Мусор убрали, диван застелили. Будешь спать теперь, как человек. Вот бумаги, которые говорят о том, что ты хозяин этой квартиры.
Юра взял бумаги с печатями и подписями. Ему всё ещё не верилось в то, что это не сон. «Такого не бывает наяву», – уверял себя он.
– Видишь, ты теперь полноправный хозяин. Можешь гостей принимать. Я же тебя не тороплю. Ты же знаешь, что я люблю только тебя. Я тебе всё прощала и всё прощу. Готова терпеть, если понадобится, всё. Но дай и мне второй шанс. Я заслужу твою любовь, – говорила Нола, глядя прямо в глаза. – Поверь, наступят лучшие времена, вернёшься в свою армию. Я не стану чинить препятствия. А ребята, которых ты принял за разведчиков, на самом деле – строители. Мастера высочайшего класса. За две недели сделают из твоей квартиры конфетку. А к празднику, Дню города, тебя ждёт ещё один сюрприз. Дочка из Америки к тебе приедет.
– Этого не может быть, – глядя на Нолу широко раскрытыми глазами, подразумевая, «этим не шутят», промолвил Юра. – Ты делаешь больше, чем смог бы волшебник.
– Любовь позволяет творить нам настоящие чудеса, – счастливо засмеявшись, сказала Нола и упала в объятия Грешнова.
Глава 4
«Оруженосцы» Василия Грешнова
Привязывая собаку к металлической трубе у Нинкиного подъезда, Василий думал о том, что неприятности похожи на разбойников, – выскакивают неожиданно, все сразу и бьют наотмашь, не давая опомниться.
Из вчерашнего разговора с женой он узнал, что она беременна и не собирается делать аборт. Говорит: «Я на двух детей запрограммирована».
«Это чей же ребенок ей так дорог? Неужели мой? Раньше чистили и даже в известность не ставила, а теперь ни в какую. Мудрецы давно подметили – нет в семейной жизни ничего, кроме неприятностей», – заключил Василий, нажимая на кнопку звонка.
Грешнов зашёл к Начинкиной пораньше только для того, чтобы не упустить из вида Ласкина. И Нина это знала. На электронном табло её электронных часов светилось: шесть часов ноль ноль минут, тридцать первое августа тысяча девятьсот девяносто седьмого года.
Хозяйка быстро, как она это умела, собрала на стол. Достала из холодильника водку и закуску.
Василий посмотрел на картину, висящую в кухне на стене, словно первый раз её увидел и спросил:
– Что это? Подлинник?
– Репродукция, – засмеялась Начинкина, – подлинник в музее висит.
– А как называется?
– «Бобовый король». Автор – фламандский художник Якоб Йорданс. Изображена жанровая сцена во время праздника «трёх волхвов». Тех самых, что Иисусу Христу – младенцу подарки принесли. В этот день, по их традиции, в праздничный пирог запекали боб. Пирог разрезали на равные части и делили межу всеми присутствующими. Кому доставался кусок с бобом, провозглашался королём праздника. Видишь, король надевает корону, выбирает себе королеву, а все остальные на время пиршества становятся его придворными и всячески ему угождают.
– А где эта картина? В Лувре?
– У нас, в Эрмитаже.
– Так он настоящий король?
– Ненастоящий.
– Что же, это обычный дед, которому попался кусок с бобом?
– Да, деду просто попался кусок…
– Повезло ему. А может, ты всё это придумала?
– Нет. В этом и заключается весь смысл этой картины.
– Я к чему картину эту вспомнил? В девяносто первом с Генкой Гамаюном работали грузчиками. Мебель из квартиры перевозили. И у хозяев на кухне такая же картина висела. И ещё много других картин: «Мясная лавка», «Овощная лавка», «Рыбная лавка». Там весь прилавок завален рыбами. Рубенс, наверное.
– Это не Рубенс, а Снейдерс. Те, что ты рассказываешь.
– Так вот. Нашёл я там, на кухне за буфетом кошелёк. Посмотрел – в нём пластиковые карточки. Показал Генке, а он тогда уже о них всё знал. И мне же говорит: «В кошельке было пусто». Ну, я промолчал. Мне они на кой? А когда поднялись с улицы хозяева и стали спрашивать про старый кошелёк, я показал на Генку. В нём же «ничего не было». Он и им стал врать, отпираться. А на лице-то всё написано. Они вывернули ему карманы, нашли карточки, а самого побили. Несильно, но чтобы почувствовал. К чему говорю? Сколько помню его, всегда ратовал за царя, называл себя монархистом, а теперь вдруг стал либералом. Я, говорит, всегда им был.
Перекрестившись и выпив, Василий стал неспешно сообщать новости:
– Сегодня я в роли Игната Могильщика.
– Что такое? – испугалась Нина.
– Принцесса Диана погибла. Плакать хочется.
– Не убивайся, – облегчённо вздохнула Начинкина, – она того не стоит.
– Да не по ней, по себе плачу. В церковь не хожу, не исповедуюсь, не причащаюсь. А что как умру? Распутная жизнь, как ещё раз мы все убедились, приводит к внезапной смерти.
– Солнце моё, ты же верующий. Смерти нет.
– Это я понимаю. Боюсь предстать перед Всевышним судиёй во всей своей мерзости. Скажет: «Ты же знал, что земная жизнь человеку дана для подготовки к вечной. Так-то ты, сукин сын, подготовился? А ну-ка, бей его, ребята!». И черти возьмутся за меня. Станут наносить удары грязными копытами по лицу. Вонзать острые волнистые рога мне под ребра.
– Фу! Не хочу слушать! Ну и фантазия у тебя.
– Позавчера ездили в Волоколамск на картофельные поля картошку воровать. Никандру мой тесть дал мохеровую вязаную шапочку. И ночью, при свете луны, я как глянул на него – стоит милиционер в фуражке. У меня сердце в пятки, чуть «Кондратий» не приобнял.
– Зачем так далеко мотались? У нас в овраге огороды.
– Красть у своих? Потом стыда не оберёшься. Можно куст-другой вывернуть, картофелин десять взять, на костре испечь. Но не шесть же мешков выкапывать.
– Шесть мешков набрали? И что, «Запорожец» Гаврилова всё увёз?
– Увёз.
– Ваш Никандр – вылитый Самсон, что в фонтане Петергофа. Грудь широкая, тело атлетическое.
– Ну да. На скульптуру он похож. Даже той же бородой.
– Какой бородой? – засмеялась Нинка. – Он тебе не старик Хоттабыч. У Самсона сила заключалась в длинных волосах. Это библейский герой. Его напоили и у пьяного волосы отстригли.
– Я даже знаю, кто. Наши школьные учителя, директор и завуч. Они, опасаясь силы учеников, всех нещадно болванили. Кричали: «Бога нет!». А сами по ночам выходит, Библию листали.
– И всё-таки ты в долгу перед ними.
– За что? За то, что в течении десяти лет дурака из меня делали?
– Я не про учителей. Про твоих верных «оруженосцев». Они горбатятся на тебя за миску супа, а ты забираешь у них даже те деньги, которые им даёт Лев Львович. Смотри, сколько за год они успели. Подвал отремонтировали. Квартиру твою – полностью. У меня всем на зависть европейский ремонт сделали. Теперь трудятся у бабы Паши. А ведь если бы платить им за работу, то они бы и себе на жилплощадь скопили.
– Им жилплощадь не нужна. А на нужды я им не отказываю. Вон, у Никандра две малиновые рубашки и дюжина красных носков с золотой нитью. В таких только Майкл Джексон со сцены поёт. Они сыты, пьяны, есть крыша над головой. Но ты права, совесть моя нечиста. Надо им что-то хорошее сделать, я что-нибудь придумаю.
– Придумай, пожалуйста. Я тебя очень прошу. И знаешь, так и не смогла вчера трусы найти. Мистика какая-то.
– Без трусов ходишь?
– Почему? Сегодня, как положено, «сандей» надела.
– Чего надела?
– У меня трусы из набора «неделька», на каждый день – свои.
– Я думал, такие уже не носят. Лет десять назад были в моде.
– Чистое, новое бельё всегда в моде. Мне два набора Майя Каракозова подарила. А ей из Лондона привезли на днях. А ты говоришь, – «десять лет назад».
– Противно смотреть на Каракозовых. Миша лебезит перед ней, а она кричит на него, обзывает мужа по-всякому, не стесняясь людей.
– Когда ты в Волоколамске картошку воровал, Майя сидела на твоём месте и жаловалась, что супруг её не ласкает. До того дошла, что своё отражение в зеркале целует.
– Для чего? – не понял Василий.
– Женщине внимания хочется, а если его нет…
– Смешные люди, с жиру бесятся.
– А что им не беситься? Детей нет. А тут, что случится, сдадут моего Доминика в дом инвалидов, как Славика Мимоходова.
– Меньше водись со всякой поганью, дольше проживёшь, – вырвалось у Грешнова.
– Вась, кроме тебя я ни с кем не «вожусь». Себя «поганью» называешь?
– Ну, прости.
– Ну, прощаю.
Начинкина что-то вспомнила и улыбнулась.
– Чего? – поинтересовался Василий.
– Да, Истуканов сватался. Говорил: «случись с тобой что, стану опорой твоему сыну».
– Когда сватался?
– Да всё тогда, когда ты картошку тыбрил, – засмеялась Начинкина.
– Вот гад. Ни на минуту отъехать нельзя. Со смерти Юрка ещё год не прошёл.
– Да. А люди очередь уже занимают.
– Чего теряешься?
– Смеёшься?
– А Славика жаль. Но он в детстве всё, что хотел, получил. И конь металлический, управляемый педалями, и велосипед, который старшие ребята не отбирали, – всё у него было. Сестру, видимо, обделяли. Поэтому, когда родители умерли, она его фиктивно женила, ещё кое-какие махинации провернула, используя его инвалидность. А затем, с чистым сердцем в «дом скорби» сдала.
– Я об этом и говорю.
– Нин, я всё понял, но муж из меня… Сама видишь. Чего загрустила?
– Всё одно к одному. Бандиты заезжие в магазин приходили. Спрашивали, есть ли у меня «крыша».
– Скажи: «Гимнаст – моя крыша».
– Лев Львович – не бандит, он бизнесмен.
– Он такой бизнесмен, что страшнее всякого бандита. Его все знают и боятся.
– Может, у нас и знают, а приезжим-то что? Был бы у меня муж, он бы заступился.
– Но я же тебе не муж.
– Так в чём дело? Всё есть, – и квартира, и магазин, и медцентр. Да и я стараюсь за собой следить.
– А Наталья? Она не даст мне развода. А Олеся? Дочь не простит. Да и с Бертой кто гулять будет? Вон попросили один раз твою целующую зеркала, пришлось потом щенков топить. Я тебя люблю, ты это знаешь. А чтобы жизнь менять – это выше моих сил. Пусть всё остаётся так, как есть. Перемены всегда всё портят.
– Да, – грустно признала Начинкина.
– Согласна? – удивился Василий.
– Ты мне не муж. Господи, – взмолилась Нина, – пошли мужа и защитника.
– Правильно. Молись. Бог не оставит без внимания искреннюю молитву. Обязательно мужа пошлёт.
– Ты серьёзно?
– Серьёзнее не бывает. Человек получает по вере. Если веришь, обязательно получишь то, что просишь.
– Я верю.
– Значит, даже не сомневайся. Будет у тебя муж. Чего опять нахмурилась?
– Адушкин ультиматум поставил. Он испугался бандитов. Говорит: «Или договаривайся с ними, или ищи себе другого сторожа». Говорю: «Даже Игнат их не боится». – «Игнат – дурак, а дураки ничего не боятся. В общем, ты меня услышала». Так что придется Игнату пока без сменщика работать. Согласится ли? У него же в овраге хозяйство, козы.
– Согласится, – убеждённо сказал Грешнов.– С телевидения к нему приезжали, снимали его. Он всё о себе перед телекамерой рассказал, показал питомцев, молочком репортера угостил. Отснятый материал показали в новостях. Стоит наш Игнат на фоне картонной лачуги, а вокруг него – стадо коз. Получилось всё, как в сказке «Чиполлино» с домиком кума Тыквы. Картонный дом, построенный Огоньковым, сломали. А коз забрали якобы в уплату за работу бульдозера.
– Ой, бедный. А Игнат что же?
– Соорудил себе новый дом, накрыл пленкой, приглашает на новоселье.
– Чёртовы власти!
– Да нет, это перегибы на местах. Власти сейчас хорошие. И нравы, несмотря на всё, смягчаются. Был в парикмахерской, даже не просил, – мастер сам мне из ушей специальной машинкой волосы выстриг. А в советские времена, помню, мой дедушка, Петр Кононович, попросил, чтобы выстригли, так был целый скандал. Молодая девчонка-мастер кричала: «Да не стану я вам волосы из ушей выстригать! Идите, жалуйтесь заведующему».
Нинка посмеялась, завела любимые мелодии, с помощью которых пыталась успокоиться, и стала подавать горячее.
– Я на годовщину с собой «оруженосцев» приведу? – спросил разрешения Василий.
– Приводи, – охотно согласилась Начинкина.– Может, раковину в ванной как следует, закрепят. Ты, пьяный, имеешь привычку всем своим весом на неё наваливаться, качается уже. Кто они такие, твои «оруженосцы»? Расскажи о них.
– Ну ты, Нин, даёшь. Два месяца у тебя работали, ремонт делали, так и не узнала?
– Я же с ними бесед не вела.
– Никандра взял от Анны Тихоновны Огоньковой. А Сморкачёва – с Москвы-Товарной-Рязанской. Начали они с ремонта подвала. Сделали там кухню, ванну, туалет. Все помещения привели в порядок. Проводку заменили на новую. Старинную мебель туда перетащили из бывшего комиссионного. А кончилась эпопея тем, что меня с ними оформили в этом подвале сторожем. Это долгая, смешная история. Когда я впервые привёл Никандра к себе в подвал, на нём была лишь разорванная рубашка и желание чего-нибудь украсть. Я накормил его, сказал: «Надень что-нибудь моё». Уздечкин помылся и первое, что напялил на своё чистое, атлетическое цыганское тело была майка, подаренная мне на день рождения Ласкиным. На майке красовалась надпись «Я – ваш следующий президент». Увидев Никандра с такой надпись на груди, я рассмеялся и мгновенно сочинил фильм. «Представляешь. – говорил я, – крупным планом на экране – радиоприемник. Шесть часов утра. Пикает радио, отсчитывает секунды. Сейчас зазвучит гимн и вдруг… Из ретранслятора доносится знакомая мелодия и приятный баритон Дана Спатару поёт: „Я гитару настрою на лирический лад“. Следующий кадр: запотевшее зеркало в ванной, красная распаренная рука в черных волосках скользит по зеркальной поверхности, снимая с неё матовую испарину, и мы видим отражение бородатого лица Никандра, чёрную, как смоль, шевелюру, пористый нос, блестящие светло-карие глаза. Он начинает улыбаться во всю ширину своего рта, и вся ванная комната наполняется солнечными зайчиками. Это сам за себя говорит полный рот золотых зубов президента Никандра. Следующий кадр. Всё тот же чарующий голос Дана Спатару, поющего „От зари до зари, от темна до темна“ и мы видим колонну тяжёлых правительственных лимузинов, медленно въезжающих в Кремль через Боровицкие ворота». Услышав всё это о себе, Уздечкин искренно, так, как может сказать только ребёнок, заявил: «Хочу быть президентом».
– Так откуда он взялся?
– Не торопитесь, прекрасная маркиза. Наберитесь терпения и слушайте. Было это на Покров пресвятой Богородицы. В ночь на четырнадцатое октября в прошлом, девяносто шестом, году. Павел Терентьевич и Анна Тихоновна готовили борщ. Старушка резала морковку, капусту, лук. Терентьич натирал свеклу на тёрке, тушил её в сковородке на маленьком огоньке. И удался у них борщ на славу. Жалко было есть. И сказала жена мужу: «Паша, милый супруг мой, сколько сил, сколько любви в него вложено. Неужели всё это взять и в навоз превратить? Давай, не станем есть его хотя бы до утра. Он для меня – всё одно, что живой». А Никандр к тому времени будучи совершенно пьяным, уже ввалился в незапертую квартиру и подслушивал разговор старухи со стариком. Уздечкин дождался, пока пенсионеры легли спать. Съел борщ, разделся и обмазался его остатками. Свеклой подкрасил себе щёки и разбудил сердечных. «Я, – говорит, – сынок ваш. Зовут меня Борщ, а отчество – Павлович. Зародился я на кухне, у вас в кастрюле, в любви и взаимном согласии. Теперь кормите, одевайте, обувайте меня. Я – ваш законный сын». Павел Терентьевич за молотком потянулся, а у Анны Тихоновны что-то в сердце шевельнулось. Признала в цыгане своего сына. И стали они жить втроём. Время проходит, Уздечкин живёт у стариков, ест, пьёт, горя не знает. Да наскучила Никандру домашняя жизнь. Выпил как-то за ужином лишнего и говорит: «Дай-ка, мама, сыну титьку пососать». Тут его и выгнали. Сам он из цыганского села под Ужгородом. Хороший работник, но только ветер в голове. Ни семьи, ни документов. Смотрю, – старается. Думаю, пусть живёт.
