Kitabı oku: «Лекарство от смерти», sayfa 4
Вырвал Медведь дверцу на клетке, цепи как травинки разорвал, девку на руки поднял и из обоза вынес. Да тут же и упал, вспышкой яркой ослеплённый, грохот услыхав.
– Так и знал я, что проверку не пройдёшь. Может вы слову своему и верны, да верность ваша с глупостью на одной короткой ноге. Согласился бы жить в Княжестве и в ус не дуть. А теперь лежать тебе посреди этого гиблого места и червей кормить, – угрюмо так господин произнёс трубку пороховую перезаряжая.
А Медведь одной рукой ногу окровавленную прижимает, второй рукой девку себе за спину прячет.
– По что ты девку в цепях держал? – спрашивает он господина.
– Да не девка это. Тварь это гнилая, – твердит господин.
– Да это же дочь твоя? – не унимается медведь.
– Заткнись! – закричал господин и ещё раз шмальнул из трубки своей.
Почувствовал Медведь как железные осколки в плечо будто пчёлы впились. Хлынула кровь красная на чёрную траву. И пусть мужик то он крепкий, да обмяк и на землю рухнул.
– Глупец! – воскликнул господин, вновь трубку заряжая. – Гнилой силе поверил. Ты думаешь девка это? А это тварь гнилая, что лицемером зовётся. Прежде она, до того, как дочь мою убила, парнем выглядела. Но личину изменила, облик дочери моей сорвав. А ты словам её поверил.
– Глупости ты говоришь, – прохрипел Медведь. – Никакая она не тварь. Обычная девка, замученная.
– В этом лицемеры мастаки те ещё. Не отличишь от человека, коль не знаешь. Вот тебя сейчас к Кондратию отправлю, а её в клетку и в Княжество. Там на кусочки разрежут и узнают, как таких и им подобных со свету изжить.
Бахнул ещё раз господин из ерунды своей грохочущей, и всё. Потемнело у Медведя в глазах и покой настал.
* * *
Трифон закончил свой рассказ. Оглядевшись по сторонам, будто выискивая взглядом кого-то, он вдруг потянулся за кувшином, быстро налил браги и подняв кружку осушил её.
– За Медведя, где бы он сейчас ни был. Без него мы бы тут сейчас не пили, в хоромах этих.
– Погоди ка, – Акакий пригубил густой напиток, и уже затуманенным разумом попытался сопоставить все части рассказа. – Если Медведь умер, то как он этот хутор построил?
– Умер? Да жив он. Ну, я думаю, что жив. Такой так просто не умирает, – захихикал Трифон.
– Ну ведь тот угрюмый застрелил его?
– Ну, застрелил. Так ведь не на смерть. В грудь Медведю пукалкой своей шмальнул. А там дробь то, только зайца бить. Ну, нас с тобой уложил бы в упор. А такому как Медведь, всё равно что в шершневое гнездо сесть. Очень больно и плохо будет, но не смертельно.
– Так и что же было?
– А чего было? А ничего такого. Глаза открыл, раны перемотал и в погоню пустился. У угрюмого телега тяжёлая, а в наших местах землица мягкая. Далеко не уехал, увяз. Медведь его нагнал, голову ему о колесо телеги раздавил и всё. Девку освободил, они уж друг друга и выхаживали. Ну а там, как водится, присмотрелись друг к другу, полюбились, и тут вот и остались. На те богатства, что в обозе были, хутор отстроили. Ребёнок у них родился, да украл его кто-то. Вот они на поиски и пустились, – старик налил браги ещё.
– Ты совсем меня запутал. А тот лицемер то был? Или то угрюмый разумом хворый просто оказался и дочь родную в цепях держал, – не дожидаясь ответа Акакий осушил кружку.
– А кто ж его знает? – засмеялся Трифон. – Может и угрюмый разумом хворый, а может и Анютка лицемером тем была. Видишь ли, лицемеры твари шибко сложные даже для самих себя. Суть свою проявляют лишь в ярости или в обиде большой. Вот тогда они срывают личину с того, кто рядом и сами в его личину перевоплощаются. А вместе с личиной и память, и чувства в себя вбирают. Да так, что сами забывают кем прежде были. И, коль девка лицемером была, так не только обликом, но и разумом она себя Анюткой считала. А так как девка добрейшая, скромная, услужливая, то я так думаю, коль лицемер она, облик свой в следующий раз не скоро поменяет. Ну, её даже огорчить трудно было. А чтоб разозлить или обидеть, я даже и не знаю.
– Погоди, – барин стукнул кружкой об стол так, что заставил какого-то мужика обернуться. – Так ты хочешь сказать, что возможно, а то и скорее всего, тот Медведь с лицемером любовь закрутил и ещё дитя зачал?
– А чё нет то? Вот ты, чудак-человек. Для него то она девка милая и ласковая.
– А вдруг она в прошлом всё ж тварь гнилая.
– И что с того? Вот ты брагу сладкую вкушаешь, и тебе хорошо и вкусно. А ведь в прошлом эта брага зловонной жижей была, когда только забродила. В ней и яблоки с гнильцой были, и червячки всякие, а то и плюнул кто в чан, коль не помочился ради шутки. От одного глотка бы тебя несло на пять шагов против ветра. Но сейчас это брага сладкая. Так и лицемеры. Кем в прошлом были, то не важно.
– Извини. Сравнение ты весьма нелепое нашёл.
– Ну, давай иначе, – Трифон сделал глоток. – Вот встретил ты бабу и полюбил. И для тебя она самая лучшая, самая ласковая, самая верная. За тебя горой встанет. А вот потом ты узнал, что когда-то давно она в блудном доме мужикам приятности всяческие за монетку делала, и во рту у неё столько хозяйств перебывало, что не сосчитать. И что, ты сразу перечеркнёшь всё хорошее из-за того, что до тебя было? Если дурак, то да. Но, думаю, перебесишься и успокоишься. А Медведь и вовсе может в лицемера не поверил. Да и если Анютка лицемером оказалась взаправду, даже сама она об этом не могла знать. Вот такая природа лицемеров. Потому люди их и боятся. Только вот, выявить лицемера запросто так нельзя. Сам лицемер себя опознать даже не может. Понимаешь ты, головой своей щекастой, о чём я?
– Ну, кажется, понимаю, – Акакий сделал несколько больших глотков пытаясь обдумать сказанное стариком.
– Вот. Ну а всё ж, может, просто батя Анюткин умом тронулся и всё придумал. Может и вовсе дочь родную хотел продать кому-то.
Музыка в странном ящике сменялась одна на другую. То мелодичная, то быстрая. И вот, одна из мелодий поразила Акакия тем, что вместе с ней зазвучали слова.
Эта была странная песня о конюхе, который зачем-то собрал за столом мужиков. Весёлая такая песня, но, непонятная. Да и речь была шибко спутанная в песне той. Будто иноземец пел, или будто старики разговаривают.
Люди танцевали, смеялись, подпевали и выпивали. Кто-то дрался и мирился, кто-то обнимался, и тут же дрался. Но, в общих чертах всё было мирно и славно.
Жених, уже весьма захмелев, что-то настойчиво пытался рассказать одной из старух, в тот момент, когда невеста, в красивом платье, расшитым бусинами, не успевала даже перевести дух между танцами. То один из гостей тянул её сплясать, то другой.
Трифон огляделся по сторонам и метнувшись по светёлке быстро вернулся с бочонком пива на дубовых желудях. Выдернув затычку, он быстро наполнил кружки и посмотрев на жениха с невестой ухмыльнулся.
– Гляди, красавица какая. Замуж вышла. Может и деток небеса пошлют? А ведь всё совсем иначе получиться могло, коль не Степан, – старик сделал несколько глотков. – Тут, брат, такое дело было, что сразу и не поверить.
* * *
Дней пять отсель, коль пешим, деревня была. И как-то так, вроде нашего хутора, то бишь, на барской земле, да сама по себе. А вроде и вовсе сама по себе, как те, своевольные, что за Великим оврагом селятся. Также всё в деревеньке той было. Каждый сам за свою шкуру, да общим советом. Но последнее слово было за старостой. И вот был там старостой некий мужик по имени Степан.
Третий десяток зим Степан разменял, да уважение и почёт со стороны деревенских задолго до этого возраста важного заполучил. А всё от того, что о других всегда беспокоился, за каждого встать готов был без раздумий. Всё, что имел, на благо деревни пускал.
Сам то он торгом промышлял. Купцом большим не стал, но денег заработать умел, купив одно подальше и подешевле, где этого столько, хоть хезальником жуй. А продать поближе и подороже, где этого вовсе нет. Люди то, знаешь, те ещё дряни ленивые. С голым задом будут зимовать, лишь бы зад этот от лавки не поднимать и не топать хрен знает куда ради покупки штанов за бесценок. Жаловаться будут, ждать, пока такой вот Степан не съездит и не привезёт, в дороге жизнью рискуя. Ну а как купят штаны у такого Степана, так опять недовольны. Дескать, сволочь он. Дескать, в три дорого портки простые продаёт, которым цена в пучок моркови. И ведь не кроил он их, не шил. Всего-то потратил времени в пару лун, прокатившись на дальний торг.
Но в деревне о Степане такого не говорили. Он умнее и хитрее поступал. Те же портки продавал не своим, а барским. Да не напрямую, а через барских купцов. Пущай купцами и недовольны будут барские. А своим портки и за так привозил, потому как денег вырученных хватало. Да и деньги почти все спускал на деревню. Всё для удобства там было.
Ну а сам Степан, хоть старостой и был, а не шиковал. Всего-то и было у него, что домик небольшой, да ещё и на отшибе. Одна коза, пару слобней, телега и пару поросят что сменялись раз в зиму. В простых одёжах и зимой и летом бегал, простую похлёбку хлебал наравне со всеми.
При всей скромности своей завидным женихом был. Все девки свободные, а то и замужние, хвостами за Степаном бегали. И уж если не замуж, то хоть бы так, разок один в койке его побывать мечтали. А он, будто лободырный, всех отшивал. Говорил, что не до семьи ему, покуда дел столько. Да и вообще, ссылался на то, что ненужно ему семьёй себя отягощать, потому как ничего хорошего не выйдет из жизни семейной.
Даже кто-то поговаривал, будто Степан из этих, кто по мужикам сохнет.
Грустили девки, ругались, да бегать хвостами продолжали в надеждах своих. А Степан внимания не обращал. В холодное время в деревне делами рулит, а как лето настаёт, так на дальний торг, на ярмарки, на рынки малые. Покупает, продаёт, меняет. Всё лето прокатается, к осени вернётся. А там его с радостью встречают, праздник устраивают. И для старых, и для малых он просто как лучик солнца в затяжные дожди.
Ну так сказать можно про житьё-бытьё деревенских. Может и не богато жили, и горести терпели, да всё получше многих. Знали, что Степан их не оставит, хезло в кровь порвёт себе, а людей вытянет. Пусть даже самых пропащих, больных и старых, а потянет на своём горбу, и ничего взамен не попросит. Разве что, чтоб люди правильно жили. Чтоб чужого не желали, чтоб зла попусту не держали на обидчиков, да сами обидчиками не становились.
Скажу тебе то, во что ты вовсе не поверишь. В деревне Степана даже мерзавского столба не было. Убрали его за ненадобностью. А всё от того, что в деревне не случалось таких глупостей, за которых людей у столба морозить приходилось.
И вот, одной весной запер Степан свой дом, да как прежде, отправился на дальний торг. Поговаривают, куда-то к Плоскому озеру. Там то с товарами не просто сахарно, а медово. Как и прежде, всё лето ездил где-то по Чёрному лесу, покупал что-то, продавал, менял. К осени вернулся. Да вот дома что-то совсем не весело.
Люди хмурые, глаза в землю опустили. Веселья прежнего нет совсем. На деревенском пятаке столб мерзавский стоит, да не один. Виселица рядом, дыба, плаха. И не просто так, а видно, что уже пользованная.
Степан давай у людей спрашивать, да те и слова боятся проронить. Говорить с ним не хотят. Лишь один старик, что Степана с малых соплей знал, да с отцом Степана прежде дружбу водил, осторожно так в сторонке и нашептал.
А нашептал то, что пока Степан в отъезде был, пришли в деревню двое. Один худой как жердь, с волосёнками редкими, с зубами гнилыми. Второй толстый, будто боровчиха лесная, что приплод носит беспрерывно. Оба в обносках, будто десятком зим не снимали, не стирали. А серебром сыплют так, будто богаче их в мире нет. Братьями друг к другу обращаются. Да и на вид, вроде и не схожи, а как у братьев, у обоих на щеке по гадкой родинке волосатой.
Как пришли, купцами представились, да давай у людей ненужное скупать. Барахло всякое вначале, а как барахло кончилось, а аппетиты до серебра у людей разыгрались, так и предложили купцы купить то, что вовсе людям не особо нужно. Начали они воспоминания людей покупать.
Ну, все вначале посмеивались. Дескать, ерунда какая. Пришёл к купцам, рассказал о чём-то, что с тобой прежде случилось, монетку получил. Рассказал о чём-то очень памятном, большую серебром заработал. А уж вспомнить, да рассказать то, есть чего.
Потекло серебро людям в руки рекой, а у купцов тех оно вроде и вовсе не кончается. Да вместе с обогащением людским в деревню беды пришли. У кого-то воспоминания были яркие, красивые. Например, о том, как впервые с девкой в стогу сена кувыркался. За такую большую серебром получить можно было. А у кого-то таких ярких воспоминаний не было. И за свои скудные истории разве что четверть малой заработать получалось. И вот обуяла людей жадность и зависть. Поначалу воровство появилось в деревне, а потом уже и за серебро один другого прибить мог.
И луны не прошло, как пришлось мерзавский столб установить. А чтоб убийства сдержать, и плаху, и дыбу, и удавку соорудили. И вроде присмирел народ. Только вот и сами люди не поняли, как так быстро да такого опустились. И лишь чуть позже кто-то заметил, что мало чего из жизни своей помнит.
Как спохватились, так и есть. Мало кто и чего помнит из жизни своей. Вроде жизнь прошла так стремительно, бездейственно до сегодняшнего дня. А всё с того, что воспоминания людей братья эти странные покупали взаправду и насовсем. Не просто выслушивали, а забирали. А без воспоминаний человек уже собой и не будет. Теряет он любые понимания о том, что хорошо, что плохо. Живёт одним днём и жизнью его управляют самые простые чувства. Жадность, страх, голод.
Выслушал всё это Степан, узнал где странные братья обосновались, да не задумываясь к ним и пошёл. А те заняли дом пекаря, как свой собственный. А пекарь им прислуживает, сам глазами будто пустыми в никуда смотрит.
– Явился? – засмеялся жирный купец, как только Степан порог перешагнул.
–Явился! – отвечает Степан. – Предложить сделку хочу. Выкупить все воспоминания людей, что вы у них забрали. Двойную цену дам.
– Безынтересно! – процедил сквозь зубы тощий. – Серебра у нас хватает. Но, можем обмен совершить на что-то другое.
– И что же вам нужно? – спрашивает Степан.
– Видишь ли, – громко причмокивая, отрывая толстые губы от миски промямлил жирный. – Воспоминания мы тут скупали, потому как силу они некую имеют для дела нашего. Но, скудны воспоминания людей, долго собирать нам их придётся. А вот жизнь твою мы бы купили. Как насчёт того, чтоб жизнь свою продать за воспоминания людей твоих. Всего-то, ты к Кондратию отправишься, а люди память свою вернут, всю до остатка. Да и сами при серебре останутся. А мы уйдём и их в покое оставим.
Степан не долго думал. Согласился. Только вот условие поставил, что братья вначале вернут все воспоминания людям, и как только Степан сам в этом убедится, готов будет оплатить жизнью своей.
Не раздумывая братья со Степаном на деревенский пятак вышли и людей созвали. Те, как козочки безвольные притопали. И оповестили братья, что возвращают людям все воспоминания, от хороших до плохих.
А после, как люди в себя пришли, Степан слово взял. Попрощался со всеми, велел жить правильно и глупостей таких, как обмен воспоминаний на серебро не совершать. В конце попросил сжечь его дом, а пепелище не трогать и позволить лесу прибрать под себя.
Голову Степан на плаху положил и, как народ говорил, страха в его глазах вовсе не было. Скорее, будто успокоение в глазах. Будто освободился он от тяжкого груза.
– Вот ты дурак! – засмеялся жирный, огромный топор над головой поднимая.
– Пусть и дурак. Зато правильно поступил. – прошептал Степан.
– Ничего ты не поступил правильно. Ты думаешь, что ты нам жизнь свою отдаёшь? Нет. Она ценности никакой не имеет. Ты куда более ценную вещь отдаёшь. Большую силу людское разочарование имеет. И ты сам его нам преподнёс. Именно за ним мы и явились сюда, а не за глупыми воспоминаниями.
Ужас по лицу Степана скользнул. Что-то крикнуть он хотел, да топор с ударом гулким опустился и глубоко в плаху вошёл. Покатилась голова Степана по земле, дорожку кровавую за собой оставляя. На том и покончено было.
* * *
Старик перевернул бочонок и с большим сожалением осознал, что тот пуст. Оглядевшись по сторонам, он мышью шмыгнул по светёлке и очень быстро воротился с бутылью золотой водки. Разлив по стопкам и протянув одну Акакию, он задорно ухмыльнулся.
– Что-то я захмелел, или твой рассказ какой-то нелепый, – опрокинув стопку и вздрогнув, сдавленно произнёс Акакий. – Но, не уловил я смысла. И вообще, как одно к другому привязать? Как вот то, что невеста сейчас замуж выходит, привязано к Степану этому? И при чём тут разочарование людское?
– Да что тут непонятного? Просто всё, – старик вновь разлил по стопкам. – Когда Степану башку рубанули, так братья те, как и обещали, таковы были. Народ погоревал, посокрушался о потери такой. Оплакали Степана, схоронили, да решили просьбу последнюю его исполнить и спалить хату. Только вот, любопытство возымело. Перед тем, как сжечь, решили поглядеть что внутри. Ну, вдруг для деревни чего полезного. Знаешь ли, в нашем мире и санная тряпка сгодиться может. – Трифон замолчал и медленно осушил стопочку, жестом велев Акакию не отставать.
– Ну, не томи, – барин быстро выпил и занюхав кусочком сала, вздрогнув, отправил его в рот.
– Ой, да там рассказывать то шибко нечего. Вскрыли дверь, вошли внутрь и охренели. По стенам полочки были набиты, а на полочках черепа детские. Как оказалось, у Степана одна привычка была, о которой люди не знали. Сам он её стыдился, да поделать ничего не мог. Хворый был, в каком-то понимании. К бабам он холоден был. А вот к детишкам плохую тягу испытывал. Из каждой поездки своей он малолетку привозил, а то и не одну. Мальчонку, аль девчонку, то не важно. Забавлялся с ними какое-то время, а потом и порешал. Только вот, черепа детские оставлял. Может удовольствие получал от созерцания, а может как напоминание о злодеянии своём. То неведомо. Но вот, люди как-то увидали, так в раз всю память о Степане, всё хорошее, что он для них сделал, перечеркнули. Разочаровались, как того и хотели братья. Деревню спалили дотла и разбрелись. А вот невеста эта, как раз последней жертвой Степана и была. Не успел он с ней ничего такого сделать. Ну, может пару раз позабавился только. Как деревню местные спалили, да разбрелись, с собой её никто не хотел брать, посчитав, что беды принесёт такая. Как-то вот она к хутору нашему и прибилась. Поначалу просто бродила, мелкую работу грязную выполняла. А как подросла, так сын Бляхи на неё глаз и положил. Да и она на него заглядывалась. Так что, хоть своим гадким увлечением Степан и перечеркнул всё то, что делал, а увлечение его всё же хоть одним добрым делом обернулось после смерти его. Девчушку, сам того не ведая, пристроил. Она то тоже не просто так в его руках оказалась. Родная мамка её продала за две четверти мутной. Не попадись она Степану, да не сложись так все обстоятельства, могла ведь и в других руках оказаться.
– Да уж, – покачал головой Акакий. – Вроде злодей такой, такую мерзость вытворял, добрыми делами прикрываясь, а всё ж невольно хорошее дело сделал.
– Ну, такая жизнь людская. Можно и добрые дела от чистого сердца творить направо и налево, а они для кого-то злом обернутся невольно. А можно быть злодеем, убийцей, малых насильничать, но где-то без ведома твоего доброе дело из злодейств твоих вытечет. Это я к тому, что вот даже самому себе веры быть не может. Не знаешь ты, когда и где твоё доброе дело злом обернётся, или наоборот. Либо и так может случиться, что добрый человек, отзывчивый, услужливый, щедрый. Но, внутри него гнильца имеется. И я сейчас не про силу гнилую. Поди, да угадай, сколько благородных сечников, что людей от неживи спасали и героями прослыли, в жизни всяких горестей людям тем и приносили. То, что не рассказано про это и не воспето в песнях балагуров, не значит ещё, что такого небывало. Но, всё ж, как не крути, а Степан по заслугам получил. Хотя, сдаётся мне, однажды смерть его куда более страшным злом обернётся. Странные те братья. Слухов про них не много, но там, где они появляются, потом совсем всё не так становится. А может, как знать, и пронесёт.
– А чего хотят то?
– А кто их знает? Собирают чего-то, ищут. Скупают у людей, вроде как, им не нужное. Но, не простые они.
Старуха, что сидела подле жениха, вдруг вскочила со своего места и что есть мочи завопила. От её вопля Акакий вздрогнул и будто протрезвел ненадолго. Сердце неистово заколотилось в груди и было готово выпрыгнуть. Но, быстро передумав, оно вернулось к обычному ритму, поняв, что старая дура не помирает тут при всём народе, а заводит песню.
Песня была задорная, весёлая, и немного пошловатая. О том, как баба одна, не найдя себе мужика достойного, сотворила такого из простого козла, обратив зверушку в человека. И хоть мужик неказист вышел, да уж тетерил бабу так, что остальные бабы завидовали.
Как только песня была спета, так под самым окном, будто сошедшие с ума в одночасье, истошно завопили сразу три петуха.
– Во голосят, – усмехнулся старик. – Знать и до рассвета недалече. Эх, праздник вскоре закончится. Молодым жизнь начинать обустраивать. А нам, таким старикам как я, и таким немощным как ты, только и остаётся, что наблюдать и завидовать.
– От чего ж сразу завидовать? Можно и порадоваться за них, – заплетающимся языком пробормотал Акакий, подпирая рукой подбородок, стараясь не упасть лицом в миску с какой-то закуской, которую на пьяный глаз уже не получалось различить. Хотя, может просто в тарелке всё перемешалось.
– Ерунда какая? – отмахнулся старик. – Радоваться за других, это такое. Это всё от страха, чтоб о тебе плохо не подумали. Например, что ты завидуешь. А ты, как не верти, завидовать будешь. Поверь мне, старому пню, человек так устроен, что всю свою жизнь завидует. Только вот, вопрос в том, как завидовать нужно.
– А завидовать разве по-разному можно? Я думал, зависть – это просто такое качество в некоторых, плохое.
– И опять ты ерунду наговорил. Никакое это не качество. Зависть, это чувство такое, как любовь, злость, или даже голод. И как все эти чувства, зависть две стороны имеет всегда. А вот ты уже и решай, какую сторону выбрать.
* * *
Тут вот, в трёх днях пути, если ногами топать… хмм… Если твоими ногами, да с твоим брюхом, то дней шесть пути. Не важно. Есть там деревня. Коль помнится мне, на земле барина Вячеслава Ушастого выстроена. Не важно.
В той деревне два друга жили. Ну, друзьями то они себя считали пока были сопливые. Везде и всегда вместе. Как подросли, соперничать начали во всех делах. А как во взрослые портки переоделись, так и вовсе дорожки их разошлись. Каждый своими делами занимался, там уже особо и некогда всякие глупости вытворять.
Иван был статным, добрым парнем. К тому же, единокровным сыном старосты. Очень он мастерски из дерева всякое резал. Хоть скамью, хоть корыто, хоть лодку. И всё ему давалось запросто в мастерстве этом. Люди Ивана любили.
А вот Фёдору с мастерством так не свезло. Вот бывает так, что руки у человека из хезла растут. Говорят так, мол нормально он ничего сделать не умеет. А бывает, что только под собственный хрен заточены. Ну вроде, работу в руки человек никогда не берёт. Так вот, если про мастерство говорить, то у Фёдора они под собственный хрен заточены были, при этом росли из хезла, обе кривые и обе левые. То бишь, ну совсем ничего он не мог руками делать, как бы ему не хотелось.
До того доходило, что будь у него хрен из стекла, так он давно бы его об угол сарая, по нужде сходив, и расколол бы.
И вот, завидовать Фёдор начал Ивану. Тот то, за что не схватись, всё в руках его спорится. А у этого, чего в руки не возьми, одно дерьмо и выходит. И вроде знал Фёдор, что зависть качество не шибко хорошее, что от него в человеке сила гнилая запреть может, а поделать с собой ничего не мог.
И вот, как-то Фёдор услыхал, как мужики Ивана обсуждали, дескать молодец какой, всё сможет, коль захочет. И услыхал, как один из мужиков добавил, что не такой Иван, как все. А особо, не такой он, как рукозадый Фёдор. И вот такая злость Фёдора взяла, такая обида, такая зависть. Захотелось ему за пояс заткнуть Ивана, дескать, чтоб тот носу своего не задирал.
Долго Фёдор думал, долго соображал, людей спрашивал. И вот какой-то старик, что у колодца одним утром сидел и жучков прутиком гонял, натрепал с три короба, дескать, в подмастерья нужно идти Фёдору на белое поле. Вроде как раз в луну, когда луна кругла как блин, собираются там мастера и учеников себе набирают.
Что за поле такое? Фёдор о таком и не слышал. А старик посмеялся над ним, да путь указал. Вот так запросто и бесплатно. Только хихикал шибко язвой. Будто пакость затеял.
Ну, Фёдор и побрёл. Долго искал место то, людей редких расспрашивал. Да мало кто знал. Кто-то и слышал про место такое, да дорогу указать не мог. Спасибо мужику одному, которого Извозчиком кличут, что телегой огромной управляет, в которую малый порося запряжён. Довёз Фёдора аккурат к месту.
* * *
– Стой, стой, стой, – встрепенулся Акакий. – Я знаю этого Извозчика. Он то меня и подвёз к вашему хутору. Всё как есть, как сказал, было. И телега огромная, и порося малый. Только вот, может мне и причудилось, а может приснилось, будто порося тот вовсе не порося, а тварь прожорливая.
– Да? Да нееее… – протянул старик. – Приснилось. Обычный порося малый, Буйкой кличут.
– А коль обычный, как он телегу такую тянет? – настаивал барин.
– Может специальная то телега? Самоходная. Говорят, по Княжескому тракту такие бегают. Огромная, железная и никем не запряжена. А порося этот больше так, чтоб людей глупых смущать. Ты, дальше послушай.
Старик принялся рассказывать, а Акакий, уже изрядно захмелев, прикрыл глаза. Слова старика мягко убаюкивали, но барин не просто засыпал. Он будто видел во сне всё, о чём толковал дед.
* * *
Вот пришёл Фёдор на ту белую поляну. Она и правда белая. А всё от того, что цветами белыми, что на чёрных стебельках, вся заросшая.
День ждал, два, три. На четвёртую ночь спать ложиться не стал, потому как полнолуние настало.
Глядь, а отовсюду народ собирается. То с одного края поляны какой-то парень топает, то с другого девка. Где-то мужик постарше, а с какой-то стороны совсем мальца целая свита провожает. Толпа целая набралась к ночи. Стоят все, ждут чего-то.
И вот, как луна полная вышла из-за деревьев, как светло вокруг стало, так и началось. Начали все прибывшие волноваться, пытаясь себя показать. Кто-то камни тяжёлые подкидывает будто пёрышки, кто-то песни поёт, кто-то из дерева что-то стругает.
– А ты тут с каким мастерством? – услышал Фёдор подле себя вопрос такой голосом девичьим заданный. Обернулся, и чуть в портки себе не напрудил с испугу.
Вначале то думал показалось ему. Да как луна ярче стала, понял, что не показалась. Стоит подле него девка. Да только не девка то вовсе, а кика болотная. Сама зелёная, глаза чёрные как две плошки, когти острые, но титьки малы совсем. Видать молодая.
– Ну? Чего молчишь? – фыркнула кика, и Фёдор чуть шептуна не подпустил с испугу. Да больше пугало то, что речь человеческая из уст её клыкастых звучит.
– Да я, тут, вот, ну… – замялся Фёдор, да взгляд подозрительный на себе поймав, выпалил. – В подмастерья хочу податься. А ты что, кика?
– Кика, – отвечает тварь зелёная. – Ну, может не полностью, но кика. Отец мой кика. А мамка, она человеком была. Но попросила ведьму облик кики ей дать, таковой и осталась.
– Зачем? – удивился Фёдор.
– Вот дурень, – фыркнула тварь. – Любовь у них получилась. А ты с каким мастерством решил в подмастерье податься?
– Да, я и сам точно не знаю. Ничего из меня толкового не выходит, – объяснил Фёдор, а сам смотрит на кику и думает, что вроде и не страшная она. Вроде и не злая. – А ты с каким мастерством?
– Я вот хочу петь научиться. Голос то мне от мамки достался. Моего возраста кики вовсе говорить не умеют по-человечески. А я и говорить, и петь могу. Только вот правильно петь не умею. Не очень красиво выходит. Вот и пришла сюда, услышав, что этим летом попрядуха себе учеников набирать будет.
– Попрядуха, – округлил глаза Фёдор. – Это ж та, что славится обликом ужасным и злобой?
– Ну, ты как человек судишь. Попрядухи и петь умеют красиво, и хозяйки они хорошие, и в любви мастерицы. К тому же, кики им для их варева не пригодны, – кика спокойно отмахнулась когтистой ладонью, показав, что за неё можно даже не переживать. – Ну, а ты кого думаешь в мастера себе найти?
– Да я вот уже даже и не знаю, – Фёдор огляделся. В свете луны пришедшие на поляну будто преобразились. У кого-то торчали рожки, кто-то рыл землю копытом. Малец, которого сопровождала целая свита, и вовсе будто с ума сошёл. Он как ненормальный пытался сбежать. То обращался в старика, то в змею, а то и вовсе в птенца крипа. Однако, сопровождающие его были куда ловчее и проворнее. В каждую свою попытку, каждый раз мальца быстро излавливали и усаживали на выделенное ему место, не обращая внимания на слёзы, сопли, мольбы и угрозы порвать всех в клочья.
– Смотри, смотри, – дёрнула за рукав Фёдора кика и немного насупилась, будто заподозрив что-то. Но, быстро взглянув туда, куда указывала, она забыла о своих подозрениях.
На поляну вошёл худосочный человек. Бледный, с впалыми и немного безумными глазами, он уверенно двигался вперёд опираясь на изысканную трость.
– Вон, смотри какой мастер. У такого ты многому научиться можешь, – прошептала кика.
– А кто это? Чем промышляет? – осторожно спросил Фёдор.
– Да ты что, совсем глупый? Это же Костяной. Из обычной кости может вырезать что угодно. А из человеческой, так вообще всё. Видишь его руку? Так она из костей вырезана и собрана. По слухам, владеет он ей куда проворнее, чем мы с тобой своими собственными. А трость его так и вовсе, мечта многих. Это и трость, это и острое лезвие. А если нужно, что-то там Костяной поворачивает, что-то нажимает, и обращается трость в грозное орудие, которое с сотни шагов взбесившегося слобня валит. А знаешь, чем? Зубами человечьими. Такое пух раздаётся, и летит быстрее молнии зуб, пробивая череп зверю. Вот бы посмотреть. Попросись к нему.
– Да не. У меня руки корявые. Мне такому мастерству за всю жизнь не научиться. Мне б попроще. А вон то, кто? – Фёдор указал на съёженного старика, что с надеждой разглядывал народ.
– Не смотри на него. Дурак что ли? – кика отвесила парню оплеуху. – Это Дед – всеед. Дурной он. Ничему он тебя не научит. Разве что, на зуб к нему угодишь. Лучше вон туда смотри, на того четырёхрукого. Тот, с красной рожей. Это мастер. Всё что хочешь изготовит. Хоть нож не тупящийся, хоть верёвку нервущуюся, хоть крынку в которой молоко не скисает никогда. Попросись к нему.
