Kitabı oku: «Слезы Бодхисаттвы», sayfa 2
К четырем часам вечера жара постепенно начала спадать. Вадим и Бопха вышли из профессорской виллы и побрели вдоль узкой улочки, по обеим сторонам которой стояли похожие друг на друга двухэтажные особняки, утопающие в зелени садов. Нум Сэтхи жил в центральной части Пномпеня, недалеко от огромного Олимпийского стадиона.
– Ты очень хорошо говоришь по-французски, прямо как француженка, – сказал Вадим (они быстро и незаметно перешли на «ты»). – Где ты так выучила язык?
– Я учусь в Сорбонне. Уже второй год, на историческом факультете. Приехала сюда на месяц, потом опять уеду учиться.
– Здорово. И как тебе там, нравится?
– Да, там хорошо, – задумчиво протянула Бопха. – Учиться интересно, а Париж очень красивый и романтичный город, но…
Бопха вдруг замолчала. Вадим с трудом сдерживался, чтобы постоянно не смотреть на нее: девушка обладала по-настоящему магической красотой. Большие миндалевидные глаза, черные как смоль вьющиеся волосы, полные и чувственные губы, стройная точеная фигура – она была похожа на какую-то диковинную азиатскую принцессу из другого мира, загадочного и экзотического мира Востока, который Вадим только-только начинал познавать.
– Что ты хотела сказать? – спросил Вадим.
– Понимаешь, отец хочет, чтобы я жила там, в Европе. Поэтому он и решил дать мне европейское образование, прививает любовь к западной литературе. Мы даже дома часто общаемся на французском, поэтому я по-кхмерски даже говорю хуже. Но я хочу жить здесь. Здесь жили мои предки, моя мама…
– Похоже, у твоего отца какие-то недобрые предчувствия по поводу будущего Камбоджи.
– Да, в этом-то все и дело, – вздохнула Бопха. – В последнее время он только и говорит о политике. Странно, раньше он политикой почти не интересовался. После смерти мамы он вообще сильно изменился, мне иногда очень жаль его.
Вадим и Бопха вышли на широкий шумный проспект и направились на восток, к реке. Городская жизнь здесь била ключом. По проезжей части тарахтели мотоциклы и автомобили, торговцы зазывали посетителей в свои лавки и магазины, уличные повара жарили какую-то непонятную, источающую экзотические запахи еду в своих передвижных металлических жаровнях, а нищие назойливо выпрашивали у прохожих подаяние.
– Это проспект Сианука. Мы пройдем по нему, и я тебе покажу мое любимое место в Пномпене, – сказала Бопха. – Ты ведь первый раз здесь?
– Да, я в Азии не был до этого. За границей бывал пока только в Париже, на стажировке, когда в институте учился.
– Ну да, я сразу поняла, – улыбнулась Бопха. – Тебя еще даже не научили здороваться по-нашему. Тут ведь не принято пожимать руку, как у вас в Европе. У нас делают «сомпеах», поклон со сложенными руками.
Вадим вспомнил, как Крижевский здоровался с Нум Сэтхи. «Нужно будет запомнить на будущее, чтобы не попадать в нелепые ситуации», – подумал он.
– Это особенно важно, если ты попадешь на какой-нибудь торжественный прием, где будут королевские родственники и члены священной сангхи4. Там нужно обязательно следовать традициям.
– Ну уж постараюсь, – улыбнулся Вадим.
– Мой отец, кстати, очень уважает твоего коллегу Николя, – сказала Бопха. – Он даже говорил мне, что это самый умный и образованный «баранг» из всех, кого он знает.
– «Баранг»? – переспросил Вадим.
– Ну камбоджийцы так называют иностранцев, белых. «Баранг» – это по-кхмерски француз. Кхмеры привыкли к тому, что большинство белых в стране – это французы, вот и называют всех «барангами» про привычке.
– Интересно, – ухмыльнулся Вадим. – Значит, мы для них вроде тоже как французы?
– Для кхмеров все белые на одно лицо, – улыбнулась Бопха. – Ну вот мы и пришли.
Они подошли к большой круглой площади, посреди которой возвышался высокий монумент терракотового цвета. На первый взгляд памятник чем-то напоминал гигантский артишок, выросший на четырех массивных опорах. Приглядевшись повнимательней, Вадим заметил, что остроконечные листья «артишока» на самом деле были каменными головами Наги, мифического змея из камбоджийских легенд.
– Это Памятник Независимости, – объяснила Бопха. – Не шедевр, конечно, но мне он нравится. В нем есть и величие, и в то же время какая-то легкость, что ли… Но особенно мне нравится бульвар перед ним. Я люблю по нему прогуливаться. Пойдем, покажу тебе.
Вадим последовал за Бопхой, продолжая на ходу разглядывать монумент, вокруг которого струился бурный транспортный поток. Перед памятником была разбита длинная парковая аллея с фонтанами, каменными скамейками и цветочными клумбами.
– Когда я была маленькой, мы часто гуляли здесь со школьными друзьями, – рассказывала Бопха. – В жаркие дни мы любили купаться в фонтанах, как вон те детишки.
Вадим посмотрел в сторону ближайшего фонтана и мысленно позавидовал полуголым детям, которые резвились в прохладной воде. Он бы и сам с удовольствием прыгнул в фонтан, так как всего за полчаса городской прогулки уже успел основательно вспотеть.
Пока молодой человек с завистью наблюдал за юными купальщиками, Бопха купила у уличного торговца два кусочка фруктового льда, один из которых протянула Вадиму.
– Попробуй, освежает, – сказала она.
Они неспешно побрели дальше по парку. Из динамиков, установленных на столбах вдоль аллеи, раздались звуки музыки и послышался тонкий, заунывный мужской голос.
– Это Синн Сисамут, самый популярный певец нашей эстрады, – сказала Бопха. – У него тысячи поклонников. Раньше мне тоже нравились его трогательные любовные песни, но потом я услышала Эдит Пиаф и Шарля Азнавура и как-то разлюбила его.
Вадим и Бопха еще около часа ходили по аллее и разговаривали. Молодой журналист наслаждался мерным журчанием ее голоса, все больше поражался ее эрудиции и начитанности и любовался ее чарующей красотой. Он был знаком с дочерью профессора всего несколько часов, а ему уже казалось, что они знают друг друга много лет. Вадим вдруг понял, что не хочет расставаться с 18-летней камбоджийкой, ему казалось, что он был готов гулять с ней по городу бесконечно, общаться, смеяться, улыбаться…
Постепенно стемнело, зажглись фонари, и в воздухе, раскаленном за день безжалостным солнцем, стала ощущаться прохлада. Вадим и Бопха уселись на каменную скамейку возле фонтана.
– А как там, в Москве? – спросила девушка. – Говорят, что там по полгода идет снег.
– Да, климат у нас суровый, – сказал Вадим. – Но у вас тут тоже тяжко, жара просто невыносимая.
– Это ничего, зато вам положен дневной сон посреди рабочего дня.
Вадим вспомнил, что Крижевский действительно упоминал об этом.
– Не думаю, что это будет большим облегчением, – ухмыльнулся он. – Вообще не знаю, как мне удастся заснуть на пару часов в разгар жары.
– Ничего страшного, привыкнешь, – сказала Бопха, вновь одарив Вадима своей обезоруживающей улыбкой. – Ну ладно, пошли обратно. Мне еще надо зайти в ювелирную лавку за одним заказом для отца и купить ему газету.
Вадим и Бопха неспешно отправились в обратный путь. Когда они собирались перейти дорогу возле Памятника Независимости, Вадима вдруг окликнул знакомый мужской голос. Крижевский махал рукой из окна своей «Волги», припаркованной на тротуаре.
– Я так и думал, что увижу вас здесь, – сказал он, когда молодые люди подошли к машине. – Нагулялись? Я сейчас еду в отель «Рояль» выпить немного виски. Если хочешь, Вадим, поедем со мной, познакомлю тебя с интересными и нужными людьми.
Вадим взглянул на Бопху. Он не хотел расставаться с ней. Но работа есть работа, тем более что у нее и так были свои дела.
– Конечно, я поеду, Николай, – сказал Вадим. Затем перевел взгляд на Бопху. – Я надеюсь, мы скоро увидимся? – ласково спросил он, почувствовав, что его голос слегка дрогнул.
– Естественно. Наш дом всегда открыт для тебя, – вежливо ответила девушка. – Ну ладно, до скорых встреч!
Вадим сел в машину, с трудом заставив себя оторвать взгляд от уходящей в темноту Бопхи.
– Я смотрю, вы нашли общий язык, – улыбнулся Крижевский, бросив быстрый взгляд на своего коллегу. – Бопха действительно очень умна и красива и умеет вести себя с гостями. Ее имя, кстати, по-кхмерски означает «цветок».
– Цветок… – шепотом повторил Вадим. – Кстати, я хотел спросить, где ты выучил кхмерский язык? Самостоятельно?
– Да, в общем-то, самостоятельно. Два года назад, когда я сюда приехал, я, как и ты, не знал ни слова по-кхмерски. Взял с собой несколько разговорников и учебников и стал потихоньку учить в свободное время. Сейчас могу более-менее объясняться с местными. Хотя с Сэтхи, как ты видел, мы все равно общаемся по-французски.
– Я бы тоже хотел освоить хотя бы основы, – сказал Вадим. – А читать и писать ты умеешь?
– Немного. Но тут все гораздо сложнее, и без преподавателя не обойтись. В любом случае здесь все говорят по-французски, его учат даже в сельских школах.
«Волга» подъехала к роскошному, хорошо освещенному зданию, на стоянке возле которого стояли только дорогие автомобили. Крижевский поставил машину в дальнем углу засыпанного гравием дворика.
– Ну вот мы и приехали, – сказал он. – Отель «Рояль», лучшая гостиница в городе. Тут в ресторане «Сирена» каждый вечер собирается столичный бомонд, и можно завести очень полезные знакомства. Один из завсегдатаев – австралийский журналист Уильям Бенчли, легендарная личность. Возможно, ты слышал про его книгу «Берега Меконга», она у нас издавалась лет десять назад.
– Да, – кивнул Вадим. – Я читал ее как раз перед отъездом сюда. Он яростно критикует французский колониализм.
– Верно. Но вообще у него странные и противоречивые политические взгляды. Ладно, пошли, он наверняка должен быть здесь в это время.
Журналисты вышли из машины и направились к входу в отель. Улыбчивый вышколенный портье открыл перед ними дверь, и они очутились в просторном, со вкусом оформленном холле, из которого был виден уютный, тускло освещенный дворик с бассейном. Пройдя по дорожке возле бассейна, в котором лениво плескались несколько постояльцев, Крижевский и Савельев вошли в прохладное, кондиционированное помещение ресторана. Зал бы почти пуст, лишь в дальнем углу за столиком одиноко сидел какой-то мужчина. Увидев Николая, он дружественно помахал ему рукой.
– Ну вот, он здесь, как я и думал, – шепотом произнес журналист, обращаясь к Савельеву, пока они пересекали просторный зал. – Бенчли уже лет двадцать живет в Индокитае, пишет сразу для нескольких изданий, как австралийских, так и британских. У него много связей в правящих кругах Камбоджи, Вьетнама и Таиланда. Поговаривают, что он снабжает информацией сразу несколько разведок, но никто этого точно не знает.
Журналисты подошли к столу, за которым сидел легендарный австралиец. Это был пожилой полный человек лет пятидесяти пяти с седеющими короткими волосами, внимательными глазами, будто буравящими собеседника насквозь, и большим ртом, почти всегда расплывающимся в широкой добродушной улыбке. Одет он был довольно небрежно: легкая летняя рубашка с расстегнутым воротом и бежевые шорты. «Прямо иностранный турист какой-то», – подумал Вадим. На столе перед ним стояла початая бутылка тайского виски и стакан со льдом.
– Хелло, Ник! – дружелюбно окликнул Крижевского Бенчли, протягивая ему свою большую руку. – Присоединяйся, отметим благополучное завершение недели. Это, полагаю, твой новый коллега?
– Совершенно верно, – сказал Крижевский, – знакомься: Вадим Савельев.
– Уилл Бенчли, – улыбнулся австралиец, протягивая руку Вадиму.
Пожилой журналист неспешно наполнил свой стакан виски и слегка пригубил его, пока Крижевский и Савельев усаживались за стол.
– Не понимаю, как ты это пьешь, Уилл. Это же не виски, а хреновый самогон, – сказал Крижевский, указывая на бутылку.
– Э, нет, пусть оно и дешевое, но мне нравится. Оно идеально подходит к этому климату. Дело ведь не в цене, дружище.
– Бутылку «Джонни Уолкер», красный лейбл, – попросил Крижевский подошедшего официанта. – И содовую. Присоединишься? – спросил он у Вадима.
– Да, конечно, – кивнул Вадим. Он уже обратил внимание на способность своего коллеги пить и не пьянеть. В гостях у Сэтхи журналист уже принял изрядную дозу алкоголя и вот теперь заказывал еще бутылку.
– А вот пить виски с содовой – это, кстати, типично американская привычка, – язвительно улыбнулся Бенчли. – Это все равно что разбавлять водой из-под крана хорошее вино. В Шотландии виски разбавляют только родниковой водой, к твоему сведению.
– Дорогой Уилл, лед в твоем стакане наверняка сделан из мутной воды Меконга, так что не будем разводить споры о вкусах, – парировал Крижевский.
– Верно, не стоит, – Бенчли повернулся к Вадиму. – Какое впечатление на вас произвел Пномпень, молодой человек?
– Мне кажется, очень красивый город, – ответил Вадим. – Аккуратный, чистый, много зелени, интересная архитектура. Но я пока мало что успел увидеть…
– Это самая красивая столица в регионе, жемчужина Индокитая, Париж Юго-Восточной Азии, если хотите! – воскликнул австралиец. – Тут все как-то менее заморочено и более расслабленно, чем, скажем, в Бангкоке или Сайгоне. А ценной информации можно добыть гораздо больше… Ну если, конечно, знать, где ее добывать. В общем, тут вас ждет интересная работенка, можете не сомневаться. Особенно сейчас, когда запахло жареным и все ждут переворота.
– Ну вот и ты о том же, – грустно улыбнулся Крижевский.
– Поверь мне, Ник, у меня сведения из очень надежных источников. Кстати, твой друг Рамиль из посольства со мной согласен. Спокойная жизнь скоро закончится, это точно.
– Значит, скоро власть перейдет к американцам и это неизбежно? – задал прямой вопрос Вадим, впервые в жизни пробуя на вкус виски с содовой. Изысканный дорогой напиток показался ему отвратительным пойлом.
– Неизбежно, – кивнул австралиец. – Но не сейчас, а года через полтора.
– А что вы знаете о красных кхмерах? – поинтересовался Вадим, вспомнив опасения профессора Нум Сэтхи.
– Хм, ну это сложный вопрос, – задумчиво протянул Бенчли. – Сейчас они не представляют собой сплоченной силы, но все может быть. Если у американцев ничего не получится, то коммунисты обязательно воспользуются этим. Сианук уже сейчас явно подыгрывает им, пытается наладить с ними диалог.
– Может, они и наведут порядок в стране? – робко произнес Вадим.
– Не знаю, не знаю, у меня пока мало информации об этих ребятах, – задумчиво протянул австралиец. – Они прячутся в джунглях и пока никак не могут оттуда вылезти. Черт его знает, что у них на уме. Может, они действительно наведут здесь порядок, а может и наоборот…
Вадим внимательно слушал Бенчли, хотя понимал далеко не все, что он говорил, из-за специфического австралийского акцента: журналист будто проглатывал и прожевывал части слов и говорил очень быстро.
– В любом случае красных кхмеров нельзя сбрасывать со счетов, – продолжал австралиец. – А если их поддержат китайцы или вьетнамцы, тогда дело может принять серьезный оборот.
То же самое говорил и Сэтхи несколько часов назад, вспомнил Вадим.
В этот момент к столу подошел высокий мужчина среднеазиатской внешности в светлом летнем пиджаке.
– А вот и наш друг Рамиль! – воскликнул Бенчли. – Я уж думал, ты сегодня не придешь.
– Ну почему же, я верен традициям, – улыбнулся мужчина.
– Рамиль, познакомься, это мой новый коллега Вадим Савельев, – указал на Вадима Крижевский. – Вадим, это Рамиль Абдуллаев – второй секретарь советского посольства.
– Очень приятно, – сказал Вадим, пожимая руку дипломату.
– Ну как дела на дипломатическом фронте? – спросил Бенчли, когда Абдуллаев подсел к их столу. – Что, и в выходные работаете?
– Приходится, – вздохнул второй секретарь. – Вы уже слышали про очередную перестрелку в приграничной зоне?
– Нет, – насторожился Крижевский. – Что там произошло?
– Утром на границе с Вьетнамом опять стреляли. Подробностей не знаю, но жертв вроде бы нет.
– Да, там сейчас неспокойно, – сказал Бенчли, отхлебнув еще виски. – Самое обидное, что жертвами этих налетов все чаще становятся деревенские жители, которые и автомата в руках ни разу не держали.
– Увы, американская и сайгонская военщина постепенно наступает и на нашу территорию, – сказал Абдуллаев. Под словом «нашу» он, видимо, подразумевал Камбоджу.
Вадим чувствовал, как его все больше сковывает усталость. Его мозг был уже не в силах переваривать огромный поток информации, который стекался со всех сторон. При этом он понимал, что в его жизни в этот день начинался новый этап, он наконец-то дорвался до настоящей «полевой» работы корреспондента-международника, о которой мечтает едва ли не каждый нормальный советский журналист. Вадим был готов к этой работе, он был готов добывать информацию, заводить полезные знакомства, рисковать… Особенно если наградой за этот нелегкий труд будут встречи и прогулки с Бопхой.
– Я вижу, наш молодой друг уже порядком устал, – сказал Бенчли, глядя на начавшего клевать носом Вадима. – Путь из Москвы наверняка был долгим и утомительным. А тут еще и акклиматизация… Я, помнится, был в Москве около десяти лет назад. Приехал туда в самый разгар зимы, было страшно холодно.
– Да, мы, наверное, уже пойдем, – сказал Крижевский. – До скорых встреч.
Бенчли запустил два пальца в нагрудный карман, выловил оттуда визитную карточку и протянул Вадиму.
– Приятно было познакомиться, – сказал он. – Звоните, если что.
– Спасибо, непременно, – сказал Вадим, прощаясь.
Поднявшись из-за стола, молодой человек ощутил, что буквально падает от усталости. Единственное, что ему хотелось в тот момент – это лечь в постель и заснуть крепким здоровым сном.
Как только журналисты приехали на редакционную виллу, Савельев поднялся в свою комнату, и через несколько минут оттуда уже слышался громкий мерный храп. Крижевский посмотрел на часы: было около десяти вечера. Спать ему не хотелось. Самое время было отправиться в заведение госпожи Мак.
«Волгой» Николай для таких поездок никогда не пользовался. В заведение приходилось добираться на «сикло», повозке местных велорикш. Советским гражданам настоятельно не рекомендовалось пользоваться этим видом транспорта: в ЦК это воспринималось как эксплуатация человека в качестве тягловой силы. Однако с наступлением темноты, под покровом ночи, многие этот запрет благополучно обходили.
Поймать «сикло» в Пномпене не составляло никакого труда, даже после десяти вечера. Крижевский приветливо улыбнулся остановившемуся на тротуаре молодому рикше, назвал нужный адрес и опустился на жесткое, потертое сиденье. Рикша принялся неспешно крутить педали, тихо насвистывая какую-то популярную местную мелодию.
Работать в ночную смену в жаркий сезон наверняка было огромным облегчением для рикш, подумал Крижевский. Совсем другое дело – крутить педали в утренние и дневные часы, под безжалостно палящим тропическим солнцем. К тому же в одно «сикло» зачастую садились по двое, а то и по трое пассажиров, и тогда труд несчастного рикши превращался в настоящую пытку, если учитывать еще и хаотичное уличное движение на столичный дорогах. Тем не менее сельская молодежь, активно переселявшаяся в город, буквально зубами цеплялась за эту работу: крутить педали «сикло» было куда менее обременительным делом, чем по 12 часов в день стоять у станка на каком-нибудь заводе или таскать мешки и ящики на складах.
Крижевский откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Он вновь подумал о своем новом коллеге, о котором пока не смог составить определенного мнения. На папенькиного сынка Савельев похож все-таки не был, да в таком случае он бы и не отправился в далекую и экзотическую для советского человека Камбоджу, а пристроился бы корреспондентом во Францию или какую-нибудь другую комфортную европейскую страну. Знания о регионе у него были весьма поверхностными, хотя общую ситуацию он себе представлял.
В любом случае, успокаивал себя Николай, такой опытный специалист, как Шахов, никогда бы не отправил за границу балбеса и недоучку. Конечно, Савельев был еще очень молод, но, быть может, это и к лучшему: молодежь всегда активнее, амбициознее и смелее своих более зрелых коллег, а эти качества в журналистике очень важны.
Рикша продолжал тихо насвистывать свою мелодию, а колеса «сикло» мерно поскрипывали, нарушая мертвую тишину ночных столичных улиц. Жители Пномпеня, как и других азиатских городов, были жаворонками: они ложились спать рано, и после девяти часов вечера город становился абсолютно безлюдным, зато к шести утра городская жизнь уже кипела вовсю.
Наконец рикша остановил свое транспортное средство возле неприметного трехэтажного здания на южной окраине Пномпеня. На первом этаже располагалась парикмахерская, за витриной которой был виден тусклый огонек. Крижевский протянул рикше несколько бумажек по два риеля. Это было гораздо больше положенной суммы, но он всегда давал чаевые несчастным уличным извозчикам, услугами которых пользовался крайне редко. Взглянув на изможденное лицо рикши, Крижевский предположил, что парень, скорее всего, вкалывал с самого утра, а далеко не только в ночную смену.
– О-кун! – поблагодарил извозчик и широко улыбнулся, радуясь хорошей выручке: на этот раз ему попался по-настоящему щедрый «баранг».
Николай подошел к входу в парикмахерскую и тихо постучал в застекленную дверь. Изнутри послышались осторожные шаги, и женский голос спросил на ломаном французском: «Кто там?»
– Я к госпоже Мак, – сказал Крижевский.
Дверь открылась, и на пороге показалась щуплая вьетнамская девушка. Она смерила Крижевского равнодушным взглядом и пропустила внутрь. Журналист прошел через темный зал парикмахерской и вошел в небольшую комнатку, тускло освещенную небольшим торшером. Посреди комнаты стоял большой красный диван, на котором разлеглась толстая китаянка, одетая в дорогое вечернее платье, которое совсем не шло к ее рыхлой и некрасивой фигуре. Китаянка неспешно встала с дивана, ласково улыбнулась Крижевскому и слегка поклонилась ему. Журналист в ответ тоже поклонился.
– Добрый вечер, госпожа Мак, – поздоровался он по-французски.
– Добрый вечер, – ответила китаянка. – Вы пришли к Миех, как всегда?
– Да, конечно, как всегда. Она здесь?
– Естественно. Она уже ждет вас, – сказала госпожа Мак. Она подошла к стоявшему в углу небольшому шкафчику, достала оттуда старый железный ключ и протянула его Крижевскому. – Комната номер три, второй этаж. Вы уже знаете.
– Спасибо, госпожа Мак.
Николай вышел из комнатки в темное помещение парикмахерской и направился к лестнице на второй этаж, располагавшейся в самом темном углу. Ступеней видно не было, поэтому вьетнамская девушка подсветила лестницу фонариком, пока журналист поднимался. На втором этаже был узкий коридор, освещенный висевшей под потолком лампочкой. По обеим сторонам коридора располагалось пять обшарпанных дверей с висевшими на них металлическими цифрами. Из комнаты за самой дальней дверью слышались тихие женские стоны.
Крижевский подошел к двери под номером три, вставил ключ в замочную скважину и вошел внутрь. Он нащупал на дверном косяке выключатель, повернул его, и под потолком зажглась тусклая люстра из красноватого стекла. Посреди тесной комнатки с низким потолком стояла большая кровать, рядом тумбочка и вешалка. На этом вся меблировка заканчивалась. Крижевский расстегнул рубашку, сел на кровать и глубоко вздохнул в предвкушении поистине райского удовольствия.
Дверь тихо открылась, и на пороге появилась красивая камбоджийская девушка лет двадцати пяти. На ней был шелковый китайский халат, украшенный изображениями драконов. Ее звали Миех, и она была одной из самых очаровательных женщин, которых знал Крижевский. Недаром ее имя переводилось на русский как «золото». Впрочем, Николаю вообще очень нравились камбоджийки. Их кожа была смуглой и упругой, волосы – очень густыми и иссиня черными, глаза – большими и выразительными, а губы – широкими и очень чувственными. Эти же черты были присущи и многим камбоджийским мужчинам. Влюбленный в Камбоджу Бенчли вообще постоянно твердил, что кхмеры – самая красивая нация Индокитая.
Девушка ласково улыбнулась и подошла к кровати. Журналист слегка обнял ее за плечи и поцеловал в лоб. Они всегда так здоровались, это уже стало их традиционным приветствием. Миех дернула плечами, и халат в одно мгновение сполз на пол, обнажив ее изящное тело. Крижевский стянул брюки и улегся на кровать, взяв с тумбочки упаковку с презервативом.
В тот вечер Миех, как всегда, была на высоте. Крижевский снова сжимал ее упругие бедра, целовал ее груди и нежную длинную шею, перебирал между пальцами распадавшиеся по подушке волосы, а она делала свою работу, и выполняла ее мастерски, как настоящий профессионал экстра-класса.
Когда все закончилось, они несколько минут молча лежали друг возле друга, рука Крижевского слегка обнимала Миех за плечи.
– Тебе понравилось? – спросила Миех по-кхмерски, улыбнувшись. Это были первые слова, произнесенные с момента их встречи в тот вечер.
– Ты богиня! – ответил Крижевский. Он чувствовал, что его сердце продолжает бешено колотиться, а на коже выступили мелкие капли холодного пота.
– У тебя есть жена? – спросила Миех. Она впервые задала журналисту вопрос о его личной жизни.
– Была когда-то, – вздохнул он. – Но это было давно…
Неожиданный вопрос Миех вернул Крижевского к тяжким воспоминаниям. В памяти вновь стали прокручиваться студенческие годы и роман с красавицей Надей. Они познакомились, когда он учился на третьем курсе филфака МГУ, в 1952 году. Он прекрасно помнил этот день. Она шла по лестнице с огромной кипой учебников в руках, робкая 18-летняя первокурсница в очках, с длинными белокурыми волосами, заплетенными в тугую косу. Он спешил на какое-то занятие, налетел на нее, и учебники разлетелись по лестнице. За ними последовали и очки, которые тут же разбились о каменную ступень.
Неловкий студент долго рассыпался в извинениях и дрожащими от волнения руками собирал рассыпавшиеся книги на глазах у проходивших мимо недовольных преподавателей и хихикающих однокурсников. После занятий они пошли заказывать Наде новые очки. Разговаривали, смеялись, ели мороженое. Потом он пригласил ее в кино, на фильм «Тарас Шевченко», о котором они потом долго спорили: ему картина показалась натянутой и фальшивой, а она была в полном восторге от молодого актера Сергея Бондарчука.
Через два года они поженились. Надя очень хотела стать многодетной матерью, но у них ничего не получалось. Врачи сказали, что Крижевский не сможет иметь своих детей, и для Нади это стало аргументом для развода. Позже он узнал, что она вышла замуж за какого-то морского офицера и реализовала свою мечту, родив троих мальчиков. А он так и остался одиноким.
– Ты просто волшебница, – еще раз повторил Крижевский, целуя Миех в губы.
– С другими все получается не так, – тихо прошептала девушка. – Мне с тобой приятно, ты особенный.
Она не знала ни его имени, ни его национальности. Клиенты элитного борделя госпожи Мак всегда сохраняли инкогнито. Это неудивительно, ведь среди них были столичные чиновники, дипломаты, военные, известные музыканты и ученые. В заведении неукоснительно соблюдалось правило: никаких имен.
Крижевский впервые переступил порог «парикмахерской» через два месяца после своего приезда в Пномпень. Его привел туда один знакомый британский дипломат, завсегдатай заведения. В тот вечер они хорошо выпили в уютном баре на набережной, и британец, как и обещал, повел его в «интересное место». Как только Крижевский понял, что попал в бордель, он тут же рванулся к выходу, однако дипломат уговорил его остаться, заверив, что тут есть девушка, способная творить чудеса. Николай сопротивляться не стал: во-первых, он был пьян, а во-вторых, в нем проснулось любопытство.
К тому моменту он уже давно отвык от половой жизни: после развода с Надей он вообще перестал интересоваться женщинами. Но проведя первую ночь с Миех, он будто заново родился. С тех пор журналист стал регулярно посещать заведение госпожи Мак.
Однажды в тесном коридоре на втором этаже он столкнулся с важным и напыщенным советником французского посольства, с которым они за день до этого познакомились на деловом фуршете. Дипломат сделал вид, что не узнал Крижевского. В стенах борделя они были безымянными клиентами, которые не должны были знать друг друга в лицо, а если знали, то лучше было этого не показывать.
Как-то раз Николай осторожно спросил Миех, как она попала к госпоже Мак. В тот вечер девушка оказалась на удивление многословна и поведала журналисту свою горькую историю. Возможно, у нее просто появился шанс излить душу, хоть кому-нибудь рассказать о том, что ей довелось пережить.
О своих родителях Миех знала только то, что они были бедными крестьянами, которые не могли прокормить пятерых детей, поэтому самого младшего ребенка, то есть ее, они продали престарелому французскому предпринимателю по цене мешка с рисом. Француз со своей женой воспитывал ее, устроил в престижную школу, хорошо кормил. Но вскоре у них родился свой собственный ребенок, и Миех снова стала лишней. Ее отдали в приют, откуда она сразу же сбежала. Госпожа Мак буквально подобрала ее на улице, когда Миех рыскала по помойкам в поисках пропитания.
Опытная китаянка сразу почувствовала в щуплой оборванной девчушке задатки большого таланта. Она взяла ее к себе, и через несколько лет Миех стала самой искусной «жрицей любви» во всем Пномпене. К ней выстраивались огромные очереди из клиентов, а цены на ее услуги были весьма высоки. Однако для Крижевского всегда была зарезервирована ночь с воскресенья на понедельник. Госпожа Мак пошла на это по личной просьбе самой девушки.
Миех была единственной чистокровной камбоджийкой в борделе, все остальные девушки были вьетнамками, как и большая часть проституток в Пномпене. Кхмерки крайне редко выполняли эту работу, а если все же продавали свое тело за деньги, то цена на него была гораздо выше, чем на услуги их вьетнамских «коллег».
Крижевский часто чувствовал острую жалость к Миех. Она была почти что рабыней, которая была вынуждена каждую ночь обслуживать клиентов толстой китаянки и выполнять все ее распоряжения. Журналист с горечью осознавал, что молодость и свежесть девушки совсем скоро поблекнут, и, возможно, она когда-нибудь снова окажется на улице как отработанный материал. Он даже подумывал о том, чтобы помочь ей найти хорошую работу, но понимал, что ей уже не выбраться из цепких лап госпожи Мак, за которой, скорее всего, стояли могущественные фигуры из китайской мафии. Это был своеобразный замкнутый круг, выйти из которого было практически невозможно.
Миех повернулась к начавшему дремать Крижевскому и еще раз ласково прошептала ему:
– Ты особенный. Я буду ждать тебя снова…
