Kitabı oku: «ОТМА. Спасение Романовых», sayfa 4
Из записок мичмана Анненкова
19 июля 1918 года
Эшелон отошел от станции Баженово только в десятом часу вечера, когда уже стемнело. Мы все вздохнули с облегчением. В движении спасение. Наконец мы удалялись от Екатеринбурга, от проклятого Ипатьевского дома, вокруг которого наверняка с утра уже носились комиссары.
После заключения и опасностей бегства в вагоне наступило блаженное затишье. Два дня спасенные спали.
Что касается нас четверых, то каждый по очереди заступал на шестичасовое дежурство. В обязанности дежурного входило выполнять просьбы и поручения Государя и членов Семьи, следить за обстановкой на перроне во время стоянок и не допускать посторонних в наш вагон.
Я стоял на посту в коридоре возле тамбура и слышал смех и голоса из купе Царевен. Они болтали и пикировались за картами с Лиховским и Каракоевым. Голос Лиховского властвовал, царил. Душа компании.
В четверке Великих Княжон было разделение на две пары: Ольгу и Татьяну звали «большие», а Марию и Анастасию – «маленькие». Я знал это еще со времен своей службы на Корабле (здесь и далее Корабль – это яхта «Штандарт». Так я всегда именовал яхту про себя, так и буду называть ее в этих записях – Корабль, именно с заглавной буквы), где быт и привычки Семьи во время продолжительных плаваний – как на ладони для всех членов команды. Так вот и мы с Лиховским в нашей четверке были «маленькими». Это и понятно: близкие по возрасту (Лиховскому было двадцать пять) и по военным специальностям, связанным с техникой (он – с аэропланами, я – с кораблями), мы сразу понравились друг другу. Ироничный, синеглазый, где бы Лиховский ни появился, всегда находилась пара женских глаз, провожавшая его с восхищением. Я иногда думал: черт, выпадет же столько счастья одному шалопаю.
Дверь купе Царевен открылась, и выпорхнула Анастасия, разгоряченная. Обернулась к компании и бросила:
– Оставьте, Лиховский! Вы все сочиняете на ходу …
Закрыла дверь и посмотрела на меня лукаво.
– Леонид! Вы здесь так одиноки …
– Служба, Ваше Высочество!
– Опять Высочество! Будто не помните, как меня зовут. Неужели забыли нашу дружбу?
– Мы были детьми, а теперь … Вы так изменились …
– Подурнела?
– Что вы! Напротив!
Подошла ко мне.
– Это же чудо – что вы с нами! Как вы здесь? Почему вы здесь? Вы пришли за мной? Я знала, что кто-нибудь придет, но не думала, что это будете вы. А впрочем … не знаю, может, и думала …
– Вы меня вспоминали?
Она помедлила всего мгновение и ответила, как мне показалось, искренне:
– Да, я вас вспоминала.
Она еще подумала.
– Вспоминала всякий раз, когда … когда садилась в автомобиль или в вагон …
– Почему?
Смущенно повела плечом.
– Запах машинного масла, угля, механизмов …
Я изумился.
– Обо мне вам уголь напоминает? Почему?
– Наш Корабль, его железные тайны … Вы же помните?
Она выделила это «помните» особенной ноткой в голосе и пристальностью взгляда.
– Помню …
Двумя фразами мы так много сказали друг другу, что не стоило больше продолжать, и она – умница – тоже поняла это, отвернулась и сделала от меня несколько быстрых шагов. Но возле родительского купе снова глянула:
– А вы возмужали … – И вошла.
Честно говоря, в те дни, сразу после побега, я не понимал, как вести себя с Царевнами. Прежнего детского между нами уже быть не могло, и как же теперь … Зато Лиховский никаких трудностей не испытывал, будто не я, а он знал Царевен с детства.
Лиховский влюбился в Татьяну в госпитале, и ему повезло быть рядом с ней три недели – да-да, с Великой Княжной Татьяной Николаевной три недели дышать одним воздухом, говорить, смотреть в глаза и даже держать за руку; и более того – быть предметом ее ласковой заботы. Точнее, это не он был рядом с ней, а она рядом с ним, прикованным к госпитальной койке. Летом пятнадцатого года немцы подбили аэроплан Лиховского, но он, тяжело раненный в бедро и легко – в руку, сумел спланировать на наши позиции. И вот везение! Его отправили в тыл, в Царскосельский госпиталь, и первым, кого он увидел, открыв глаза после операции, была сестра милосердия Татьяна Романова. Она, как и Ольга, и Государыня, ухаживала там за ранеными.
Татьяна приходила каждый день, сидела у его постели, читала вслух. Конечно, она не была персональной сестрой милосердия подпоручика Лиховского. Но он утверждал, что именно с ним Царевна проводила больше всего времени, что она была от него без ума и специально приходила в госпиталь пораньше и уходила попозже, чтобы подольше побыть с ним. Хотя Лиховский мог и приврать …
Из соседнего вагона вошел Бреннер.
– Все в порядке? – спросил он.
– Все спокойно. А что чехи?
– Заняты своими делами. Никаких признаков беспокойства на наш счет.
Бреннер встал рядом со мной у окна.
– Стараюсь держать связь с капитаном Каном, сблизиться, насколько это возможно. Он может быть нам полезен во Владивостоке при посадке на судно.
Надо признать, кроме Бреннера мы все расслабились. В нем я чувствовал постоянную сосредоточенность и настороженность, хотя и он не отказывал себе в приятном общении с Царевнами.
– Я спать. Будьте внимательны, – сказал Бреннер и ушел к себе.
Александр Иванович Бреннер, без сомнения, был человеком чести, но при одном только взгляде на него каждому приходило в голову, что лучше с ним не ссориться. Он как ястреб – птица благородная, но хищная.
Обстоятельства нашего знакомства были достойным прологом к будущим событиям.
22 февраля 1918 года я зашел в трактир на Гороховой, неподалеку, кстати, от петроградской ВЧК. Там было много пьяной солдатни и матросни, извозчики, мазурики, мутные личности, давно не выходившие из запоя. Шумно, накурено, гадко. Я только что продал свой офицерский кортик и впервые за последние дни мог рассчитывать на приличный обед. Несколько месяцев, как я уволился с флота. Временному правительству, по сути уничтожившему армию и флот своим приказом номер один, служить было противно, а со скинувшими «временных» большевиками мне и вовсе было не по пути. И я как-то обретался в Петрограде без цели, без средств и будто без воздуха.
Половой принес щи и стопку водки. К алкоголю я равнодушен, но так мерзко было на душе и вокруг, что хотелось тумана в голове.
Эти двое сидели за соседним столиком и уже изрядно нагрузились. Один – явно офицер, хотя и без погон, разумеется; второй, кажется, инженер-путеец. Я и не прислушивался особенно, но говорили они громко, и в общем шуме я поневоле улавливал отдельные фразы: «И вот представьте, она с этим мужиком … от бессилия своего Ники … Что там творилось и в какой степени принимали в этом участие Великие Княжны, это можно только себе вообразить … Это Вырубова их свела. Сначала сама опробовала, а потом подружке царственной подложила мужика …» Сомнений не было: они говорили о Государыне и Распутине. И более всего старался офицер.
Я встал и подошел к их столику.
– Встать!
– Что? – заморгал офицер.
– Извольте оторвать свой зад от стула!
Я уже упоминал, что рост у меня внушительный и довольно крепкое телосложение, и просто отмахнуться от меня не получится.
– В чем дело? – Офицер встал.
– Вы оскорбили Государыню Императрицу. Я вызываю вас! Извольте следовать за мной!
– Что?! Да подите вы …
Я влепил ему пощечину. Он пошатнулся и замахнулся, чтобы ударить, но мой наган, упертый ему в живот, его остановил. Разумеется, я держал наган так, чтобы никто больше его не видел.
– Глянь, глянь! Офицерье собачится! – раздались веселые голоса.
На нас оглядывались.
– Или вы стреляетесь со мной по правилам чести, или я просто пристрелю вас на месте.
– Ах ты щенок, – прошипел офицер.
– Мичман Анненков. С кем имею?
– Капитан Манцев.
– Ну, так что?
– Черт с тобой. Валуев, будете моим секундантом.
Валуев, инженер, лишь испуганно повел плечами.
– Идите за мной! – Я пошел к выходу.
У дверей я столкнулся с только что вошедшим офицером – его лицо сразу внушило мне доверие. Он был в шинели без погон и в фуражке без кокарды. Это был Бреннер.
– Разрешите обратиться!
– В чем дело?
– Мичман Анненков! Могу я просить вас быть моим секундантом?
– Секундантом? Вы шутите?
– Нисколько. Я вызываю этого господина, а секунданта у меня нет.
Капитан Манцев и его секундант стояли за моей спиной.
– Глупость какая-то, – сказал Манцев, ухмыляясь.
Бреннер посмотрел внимательно на него и на меня и сказал:
– Если угодно, что ж – извольте …
Мы шли по темной петроградской улице: я впереди, Бреннер следом, Манцев и его секундант замыкали.
– Я не представился. Капитан Бреннер, в отставке.
– Мы тут все в отставке, – пробурчал Манцев.
– Могу я узнать, в чем причина конфликта? – спросил Бреннер.
– Господин Манцев – язык не поворачивается произнести его офицерское звание – гадко отзывался о Государыне и Великих Княжнах, – сказал я и посмотрел на Бреннера.
Лицо его было бесстрастно, он лишь принял это к сведению.
– Господа, право же, давайте покончим миром, – канючил инженер путей сообщения.
Никто ему не ответил.
– Какое оружие и где место поединка? – спросил Бреннер.
– У меня револьвер. Можем стрелять по очереди, по жребию, – сказал я.
– У меня тоже есть револьвер, – буркнул Манцев.
– Тем лучше, – сказал я.
– Господа, ну ей-богу, давайте разойдемся. Оно того не стоит, – ныл инженер-путеец.
– Что того не стоит? Честь Государыни не стоит? – переспросил тихо Бреннер. Инженер-путеец сразу пошел на попятный:
– Да нет же, я не то хотел сказать. Конечно, Государыня – это святое! Да скажите же им, Василий Кузьмич, что Государыня – святое, и дело с концом! – обратился он к Манцеву.
– Молчать! – сказал Бреннер, не повышая голоса.
Как-то незаметно он взял на себя руководство и спросил по-хозяйски:
– Так куда мы все-таки идем?
– Найдем какой-нибудь пустырь … – сказал я неуверенно, поскольку понятия не имел, где в центре Петрограда пустырь.
– А давайте-ка свернем сюда. Я знаю тут подходящее место, – сказал Бреннер и, не дожидаясь ничьих суждений на этот счет, вошел в ближайшую подворотню.
Мы оказались в темном проходном дворе. Бреннер остановился и с разворота ударил Манцева в лицо. Тот упал.
Это было неожиданно.
– Эй! Позвольте! – Инженер-путеец сделал шаг вперед и два шага назад и прижался к стене.
– Что вы делаете?! – удивился я.
Бреннер достал из кармана шинели наган и рукояткой снова ударил пытавшегося встать Манцева. Тот повалился на землю мешком.
– Капитан, оставьте! – сказал я, не вмешиваясь.
Бреннер несколько раз пнул стонущего Манцева, нагнулся над ним, обыскал, нашел револьвер, вытряхнул патроны из барабана и бросил в сторону. Затем схватил Манцева за ворот и приставил свой револьвер ему ко лбу.
– А теперь, скотина, проси прощения за Государыню Императрицу!
– Простите, простите! – забормотал Манцев.
– И ты проси прощения! – рявкнул Бреннер на инженера-путейца, вжавшегося в стену.
– Конечно, я очень извиняюсь!
– Хамы! Быдло! – сказал Бреннер и отбросил от себя Манцева. – Идемте, мичман!
Я заговорил уже на улице:
– Но это … это же … Разве так можно?
– Очнитесь, мичман! Вы в самом деле хотели стреляться с этой скотиной по всем правилам?
Бреннер шагал, подняв воротник шинели.
– Но это же бесчестно!
– Вы, простите, дурак? Не видите, что творится вокруг? Так и ходите по улицам в поисках дурной пули?
Вскоре мы сидели в другом трактире. Я рассказал о себе, о своем недлинном послужном списке. Бреннера особенно заинтересовала моя служба юнгой на Императорской яхте. Он подробно расспрашивал обо всем – до того подробно, что мне показалось, будто он меня проверяет. Скорее всего, так оно и было. О себе он сообщил только, что служил в полковой разведке на Юго-Западном фронте. Он накормил меня, ведь я так и не успел толком поесть; предложил водки, но я отказался. Он молча опрокинул пару стопок, а налив третью, вдруг спросил:
– Так вы любите Государыню?
– Люблю …
– А Государя?
– И Государя! Я их всех люблю – все Августейшее Семейство. Когда я служил на Корабле, то есть на «Штандарте», я … Это было счастливейшее время моей жизни. Но дело даже не в этом. Просто я не понимаю России без Государя. И все это свинство, которое теперь, я ненавижу, ненавижу …
– Да. Это вы хорошо сказали – «все это свинство». Точнее и выразить невозможно. – Бреннер все еще держал стопку и смотрел на меня.
– Господин капитан, а вы любите Государя? – спросил я.
– Люблю, – ответил он твердо, не отводя взгляда, и опрокинул рюмку.
– Скажите мне честно, – сказал Бреннер, выждав, пока водка пройдет все этапы пути, – в кого из Царевен вы были влюблены?
Я смутился.
– Влюблен? Ну что вы … Я люблю их всех, я же говорил, но это другое …
Бреннер кивнул. Мы сидели молча среди кабацких пьяных воплей и споров. Мне не хотелось расставаться с этим человеком – в этом вселенском кровавом бедламе от него исходила сила и уверенность.
– Идемте со мной, – сказал Бреннер, – если хотите посвятить себя благому делу.
– Какому?
– Там увидите. Это достойное дело, дело чести.
Через полчаса мы оказались на Лиговке в подвале, набитом людьми в шинелях без знаков различия.
Председательствовал серый френч без шеи с седыми усами. Погон на нем не было, но как-то самой собой угадывалось, что он полковник. Офицеры и некоторые штатские – всего с полсотни человек – часто перебивали председателя и выступали с мест. Речь на этом тайном собрании шла ни много ни мало об освобождении Императора и Семьи из заключения в Тобольске.
Полковник начал сразу с предложения создать кассу для сбора средств на подготовку операции. Несколько голосов тут же возразили, что, пока нет организации, не выбрано руководство и нет никакого внятного плана действий, говорить о сборе средств просто странно. К тому же как предполагается эти средства собирать? Ходить по улицам с кружкой, пока не загребут чекисты? Грабить банки, национализированные большевиками? Все кричали и перебивали друг друга.
Бреннер в прениях не участвовал, только зыркал вокруг глазами и прошипел мне в бешенстве: если бы он знал, что это будет за балаган, то ни за что не пришел бы. Действительно, это больше походило на заседание клуба охотников, чем на совещание тайной организации.
Еще присутствовали три барышни. Одна, в солдатской шинели и фуражке, мордатая, – явно бывшая унтер-офицерша из женского штурмового батальона. Вторая – курсистка, о которой больше и сказать нечего. И третья – с рыжими волнистыми волосами, собранными в пучок под зеленой шляпкой. Сначала я видел только волосы и длинную шею, потому что она сидела впереди. Лицо увидел, только когда она вышла к председателю и повернулась к собранию, – худое, острое, с длинным подбородком. Глаза коричневые. Тонкая, плоская, высокая. И веснушки, конечно. И голос звонкий:
– Господа офицеры!
По рядам пробежал смешок.
– Вы из женского батальона, мадемуазель?
Все засмеялись. Повеяло казармой.
– Это еще что такое? – пробормотал Бреннер, поморщившись.
Рыжая не смутилась.
– Господа! Мне кажется или я в самом деле на заседании дамского филантропического общества? Нет! Это бабья сходка в базарный день!
Офицеры забубнили, задвигались. Рыжая продолжала, повысив голос до крика:
– Где ваша воля, организованность, здравый смысл наконец?! Государь и Августейшая Семья уже год в плену, в рабстве, а вы?! Вы только треплете языками. Вы, господин полковник, кто такой? Вы ни на что не годны! Есть здесь хоть кто-нибудь, способный к реальному действию?!
Конечно, за время двух революций все уже как-то попривыкли и к дамам в военной форме, и к стриженым революционеркам на трибунах, но все же такого никто не ожидал. Бедный френч вытаращил глаза.
– Кто-нибудь ездил в Тобольск? Пытался связаться с Государем?
Рыжая обвела присутствующих пламенеющим взглядом. Никто ей не ответил.
– А вы, полковник? Что лично вы сделали для освобождения Его Величества?
– Позвольте … – начал полковник.
– Ничего вы не сделали! Только собрания собираете!
Я услышал рядом, как Бреннер довольно внятно процедил сквозь зубы:
– Это что за пламенная институтка?
Рыжая тут же нацелилась на него:
– Вы что-то сказали?
– Мадемуазель, что вы несете? – сказал Бреннер громко и отчетливо. – Вы в самом деле ожидаете, что кто-то встанет и скажет «Да, я ездил в Тобольск, да, я связался с Государем»? Вам, кажется, неизвестно, что за такие действия теперь ставят к стенке.
Собрание загомонило одобрительно.
– Мне это известно! Но я полагала …
Бреннер перебил:
– Так вы провокатор?
– Я? Да как вы смеете?
– Но это же ясно. Кто еще может публично задавать такие вопросы?
– Я спрашиваю вас, чтобы разбудить! Побудить к действию! И заявляю, что готова оказать самое живейшее содействие, в том числе и финансовое, тем, кто хочет дело делать, а не митинговать по подвалам!
– А я утверждаю, что вы провокатор, – гнул свое Бреннер. – Кто может поручиться, что среди нас нет шпиона? А может, и вы сами в ЧК служите?
– А может, вы?
– Может, и я, – ничуть не смутился Бреннер. – Об этом и речь. Мы тут пришли с улицы, не зная друг друга, заговорщики хреновы! Это явная провокация с целью выявить монархистов. Предлагаю всем немедленно разойтись.
Он встал. Я тоже. Раздались одобрительные возгласы. И тут же кто-то скатился в подвал с улицы с криком «ЧК! Облава!»
Бежали, петляли по переулкам … Сзади хлопали выстрелы.
Где-то в проходном дворе Бреннер схватил меня за плечо и толкнул в темноту. Вслед за нами в подвал ввалились еще двое участников собрания. Затаились. Кто-то зажег спичку – пустое брошенное помещение. Собрали листы бумаги с пыльного пола, скрутили из них подобие свечей. Вот тут в трепетном гаснущем свете я и увидел двух офицеров рядом с Бреннером. Это были Лиховский и Каракоев. Огонек горящей газеты будто отбрасывал на их лица отсвет будущих пожаров, через которые нам предстояло пройти вместе. Так совершенно случайно сошлись мушкетеры, как нас потом назовут наши Принцессы.
Мы сразу же доложили друг другу, кто откуда и где служил: ротмистр Каракоев – кавалерист из Девятого драгунского Казанского полка, поручик Лиховский – авиатор Седьмого авиационного отряда. Когда услышали, что я тоже воевал в Галиции в Отдельном батальоне, сформированном из моряков, удивились.
– Это что – моряки в пехоте? – улыбнулся Лиховский.
– Соседи по окопам нас так и называли в шутку – морская пехота.
Мы оказались в том подвале, потому что душой болели за Романовых, и вскоре разговор естественным образом перешел на Государя, Государыню и Великих Княжон. И тут Лиховский первым рассказал свою историю.
– Вы счастливчик, поручик, – сказал Каракоев.
Ротмистру Каракоеву повезло меньше.
– А я только раз видел Государя и Марию Николавну. Она была шефом нашего полка и приезжала к нам на смотр. – Каракоев мечтательно покачал головой. – Проскакала вдоль строя на белом коне в нашей парадной форме. Чистый ангел. На приеме мне так и не удалось словом с ней перемолвиться, но я потерял голову навсегда.
– В каком году это было? – спросил я.
– В тринадцатом …
– Марии Николавне было тогда четырнадцать лет.
– Четырнадцать? – удивился Каракоев. – А выглядела вполне …
Он смутился, но тут же заспорил горячо:
– Ну, четырнадцать! Но это же образ, господа! Я влюбился в образ, платонически!
Помолчали.
– А я люблю Ольгу Николавну. – сказал Бреннер бесстрастно и отчаянно в то же время.
Глядя на его аскетичный профиль, никто не мог бы предположить в нем такой откровенности. Но он сказал – «люблю».
– Я видел ее всего несколько раз издалека, – продолжил Бреннер. – Был в отпуске в Царском Селе. Она подъехала к госпиталю и вышла из автомобиля вместе с Государыней и Татьяной Николавной. Я просто проходил мимо и увидел ее …
Он помолчал.
– У меня было десять дней отпуска, и я каждый день приходил к ограде госпиталя в тот же утренний час, ждал. Видел Ольгу Николавну четыре раза.
Бреннер посмотрел на меня.
– А вы, мичман? Вы ведь видели их близко долгое время. Расскажите о них. – И он пояснил остальным: – Мичман служил юнгой на Императорской яхте «Штандарт».
– Ого! – улыбнулся Лиховский. – Так вы плавали под парусами с Принцессами.
Все с любопытством смотрели на меня.
– Нет. То есть – да, ходил на яхте, но не под парусом. «Штаднарт» – современный быстроходный корабль. Крейсерская яхта, лучшая в мире. Два котла общей мощностью двенадцать тысяч лошадиных сил. Длина корпуса сто тридцать два метра. Максимальный ход – двадцать два узла. Восемь орудий. Команда – триста семьдесят человек …
Они смотрели на меня и улыбались.
– Да вы о Царевнах расскажите, – прервал меня Лиховский добродушно.
– Можно сказать, я рос с ними … Шесть лет ходил на Царской яхте – почти все мое детство.
Новые приятели смотрели на меня как на сказочника.
– Ну что ж вы, мичман, расскажите что-нибудь, – сказал Каракоев.
Рассказывать не очень хотелось, но в то же время – они тут со своими историями, а я промолчу?
– В первый же день я подрался с Марией Николавной.
Это произвело впечатление.
– Мы столкнулись с ней в узком проходе, и никто не хотел уступить дорогу. Толкались, толкались … А тут отец ее мимо проходил, говорит: «Да дай ты ей как следует. Тоже мне – моряк». Ну, я толкнул Машу изо всей силы, она упала, но ничего, не заплакала. Мне было десять, а ей девять.
– То есть Государь сказал вам «толкни ее»? – уточнил Лиховский.
– Ну да. А однажды мы с Настей забрались в спасательную шлюпку. Знаете, они висят у борта, укрыты брезентовыми тентами. Мы забрались под тент. Лежали там на дне шлюпки вдвоем … Я держал ее за руку …
Мне стало неловко, и я замолчал, но глупое мальчишеское желание утереть нос всем, особенно Лиховскому, пересилило.
– Обнимались. Она положила мне голову на плечо …
– Ну, уж это вы сочиняете, мичман, – сказал Каракоев.
– Клянусь! Но это было детское. Мне было пятнадцать, а ей – двенадцать.
– Пятнадцать? Ну не такое уж детство, должен вам заметить, – усмехнулся Лиховский. – Значит, ваша Принцесса – Анастасия? Как странно – у каждого из нас своя избранница.
Меня это задело: с чего это он взялся решать, кто моя избранница.
– А с Татьяной мы ходили на веслах, высаживались на островах, – сказал я.
– Только вы и она?
– Только я и она. Государь и доктор Боткин ходили в это время на байдарке, а мы с Татьяной в шлюпке прошли на остров, разожгли костер. Сидели у огня часа два, пока Государь не стал махать нам рукой с другого берега …
– Государь махал вам рукой? – усомнился Каракоев.
– Да. У него есть руки. Мы вчетвером сошли на берег в шхерах – Государь, Татьяна, доктор Боткин и я …
Я помолчал, справляясь с голосом, который грозил выдать навернувшиеся слезы. Позабытая жизнь, позабытое, невозвратимое счастье.
– Они всегда держались вместе, сестры … Разные и в то же время неразделимые, – сказал я, пряча мокрые глаза. – Они даже письма и записки подписывали одним общим именем ОТМА – Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия.
– Боже, боже … Спаси их и сохрани, – сказал Каракоев.
Меня будто ударило что-то. Мы сидели в грязном подвале на руинах Империи и мечтали о Принцессах, являвшихся нам в прошлом, когда они были свободны и счастливы и мы были свободны и счастливы. И вот Принцессы в рабстве, а их рыцари прячутся по подвалам …
– Убить … – сказал я.
Не помню сейчас, сказал я это вслух или только подумал. И что-то сдвинулось во мне и вокруг меня. Не было больше подвала – было поле темное, черное и костры. И черные люди жгли что-то и рубили топорами … Смрад горелого мяса душил, пламя костров кололо глаза, а внутри меня свивался упругий жгут, живая пружина из меня самого, и я чувствовал: когда она расправится, раскрутится в один миг – я взорвусь …
– Что с вами? – Бреннер тормошил меня за плечо.
Я увидел перед собой изумленные лица новых приятелей.
После они рассказывали, что я смотрел в одну точку и не двигался секунд пять.
– Ничего, – сказал я и был в самом деле очень спокоен, потому что все понял. – Убить … Я поеду в Тобольск и убью их всех, всех, кто держит в плену Государя … И освобожу Августейшую Семью …
– Я с вами, – сказал Лиховский без промедления.
– Это непросто, – сказал Бреннер.
– Убить просто, – сказал я.
– Убить просто – освободить сложнее, – сказал Бреннер. – Но я готов …
Все посмотрели на Каракоева. Он лишь кивнул.
После я не раз задавался вопросом, почему мы, четверо, так безоговорочно и сразу доверились друг другу, едва познакомившись? И только в поезде, стоя у темного окна и слушая голоса Царевен, я понял: это их имена, произнесенные вслух, обнажили и соединили наши души в те минуты в том подвале.
