Kitabı oku: «Полумрак», sayfa 23
Новый день
Фонарь почти сел. Я наощупь выковыриваю из колбы шматки плоти. Бросаю на пол. Все ими уже завалено и, если я сделаю шаг в сторону, поскользнусь.
Тусклый свет умирающей батарейки еле-еле позволяет различить очертания того, что передо мной. Я чаще с закрытыми глазами ковыряюсь в стекле, чем разглядываю происходящее. Сплю на ходу.
Где-то вверху плещется вода. Она льется на этажи, эхом разносясь по комплексу. Ничего страшного. Это все не важно. Важно то, что я делаю. Надо все без остатка достать. Умертвить. Осквернить.
– Сема… – раздается болезненный голос. – Сема, ты тут?
– Да, тут, – отвечаю я и бросаю на пол очередной кусок.
– Живы?
– Фонарь включи, для начала.
Петька мычит, корчится от боли. Я ему все кишки в узел завязал. Всю морду разбил. Он барахтается там, в темноте, понять ничего не может. Воет как раненый зверь. Щелкает фонариком и зажигает свет.
Свет бьет по глазам. Отражается от поверхностей, от колбы, от битого стекла, что россыпью лежит вперемешку с остатками твари.
Лаборант встает и еле волоча ноги бредет ко мне. Встает за моей спиной. Дышит тяжело, свистит воздухом через выбитые зубы. Больно свистит. Поверить не может, проверяет зубы на каждом вдохе и выдохе. Пытается привыкнуть к новому положению дел во рту.
У него в голове вопросов сейчас больше, чем обычно. Но он оглядывается. Смотрит по сторонам, башку проверяет: найдет хоть один ответ, или нет. Находит и садится рядом со мной. На колбу облокачивается полуразбитую. Я в ней такую дыру сделал, что и сам бы туда залезть мог. Не рискнул.
– Дай сигаретку… Сил нет… – еле выдавливает из себя слова парень. – Остановись. Все. Мы все…
А я игнорирую его. Со дна колбы черпаю. Там провода уже виднеются, коннекторы, ерунда всякая техническая. Я это все в охапку беру и вырываю. Все вырываю. Чтоб ничего в колбе не осталось. Петька смиренно ждет, когда я закончу.
Ноги в крови стоят, изрезаны, руки тоже в крови. Я сажусь рядом с Лаборантом и достаю пачку древних сигарет. Мараю кровью целлофан и сдергиваю его. Лаборант светит, я достаю.
Они не такие как наши. Сигареты эти. У них и вкус другой и форма. И табак там, наверное, настоящий. Под солнцем выращенный. И вкус такой…
– Сема, какой у них вкус? – усмехнулся, сплевывая кровь парень.
Я сделал затяжку. Выпустил дым через дыру, что осталась от клыка. – Похоже на вкус надежды.
– Значит не показалось…
Петр направляет фонарь на Игоря. Смотрит долго. Пристально. Вспомнить пытается. Понять: он или не он убил его. И спросить хочется и ношу брать на себя боится. Вдруг я отвечу, что это он его так. Петьке жалко мужика. Это я по вздоху понял. Умник в итоге не сказал ничего, отвел взгляд. А потом и фонарь отвел.
– Че дальше-то? – парень сплевывает красную слюну и разглядывает ее под собой. Тоже весь кровью измазан. Моей кровью, своей, кровью Игоря. Мы тут как фестиваль красок устроили. Вот только из красок была лишь красная.
Я головой мотаю. Она тяжелая. Еле ворочается. Руки и ноги болят, подняться не могут. Сигарету из последних сил в зубы вставил, а дальше уже никак. Устал. Выдохся.
– Сем, вода прибывает. Электричества нет. Насосов нет. И лифта, наверное, тоже нет.
Я делаю глубокий вдох, захватываю и дым, и воздух. – Щас пойдем. Дай отдышаться…
– Я тогда соберу… – он кинул взгляд на Игоря, нашел его рюкзак. – Вещи соберу.
Не рискнул он на себя и тело командира взвалить. Понял, что с ним мы тут надолго останемся. Навсегда. Ну это если вынести попробуем.
Я половину сигареты уже выкурил. Хорошая сигарета. Настоящая. Как жизнь теперь. Настоящая. Петька встал, обошел Игоря, на лицо его посмотрел под футболкой. Тоже глаза мертвые попытался закрыть, но в итоге обратно ткань опустил. Понял, что тщетно.
Собрал и рюкзак, и мелочь всякую. Все в сумку утрамбовал. Даже пистолет пустой туда сунул. Там же и ноут и вещи командира. Хоть их бы вернуть домой. Рюкзак тяжелый, увесистый, Лаборант его-еле на себе держит, а я и подавно под ним сломаюсь.
Парень нажал кнопку для вызова лифта, но та не среагировала. Тишина тут. Только вода вдалеке плещется.
– Как нам выбраться отсюда? – Петька кинул мне пару ботинок, что снял с Игоря.
– Не знаю.
Петька рядом сел. Смотрит, как я стекло выковыриваю из ног, перед тем как ботинки надеть. Стекла много. Крови – тоже. Ботинки большие мне, нога в них тонет, но кровь заполняет пустое пространство и становится нормально. Даже немного тепло. Я не хотел обувку у старика забирать. Думал, что она ему пригодится еще. Что он отдохнет сейчас, встанет и скомандует чего-нибудь своего.
– Извини, – бормочет Лаборант. – За юродивого извини. За шуточки всякие…
Я руку поднял и машу ей в свете фонаря, типа «брось, не надо». А он все никак остановиться не может.
– Я, ведь, до самого конца не верил… Думал, что ты дурак полоумный. Выдумал… если не все, так половину. Хотел посмотреть на тебя, а потом Лизе рассказать. Чтоб за километр тебя обходила.
– А в итоге еще и извиняться пришлось, – усмехнулся я.
– Ага… – Петр голову склонил, положил ее на тяжелый рюкзак. – Как твой зуб?
– Пойдет… А твои?
– Пойдет…
Вода начала литься через дыру в потолке. Дыра была большая, не та, что от трубы с отоплением. Вскоре и оттуда вода пошла, захватывая остатки тепла. Я все сидел и думал о том, как выбраться отсюда. Лестницы нет. Лифта нет. Но я и тогда без лифта ушел. Воду тоже помню. Мутную эту воду. Да много раз воду помню. Все разы на воде уходил. И сейчас, наверное, на воде уйти надо.
– Сема… я вот че надумал… – Лаборант опять паузы свои делает. В себя пришел. – Оно же Богом себя из-за нас называло. У нее же задача была, желания выполнять. А тут желания только с молитвами прилетали. «Спаси меня, Господи» … Вот оно Господом и стало. Богом… Мы же к нему так и обращались. А потом еще и спасибо говорили.
– Ага… – вода льется с потолка, капает на меня. На куртку. Грязная вода, мутная.
– Мы, что ли, сами в этом виноваты? – парень за голову берется. Страшно ему от льющейся воды. Уши закрывает.
А я молчу. Мне и сказать нечего. Голова пустая. Натужно воет в ней ветер. Эхом разноситься гул воды. Я устал. Я отдохнуть хочу. Закрываю глаза, подставляю лицо капающей сверху воде. И чище становлюсь. Кровь смывает засохшую, за ворот льется. Руки очищает. Кровь, что, засохнув, хлопьями слезала, тянула кожу, сейчас смывается. Это… очищение что ли?
Вода прохладная, не холодная. Льется и на меня, и на Петьку. Тот боится ее, а мне уже все равно. Я устал бояться. В который раз уже устал. Не хочу. Домой хочу. В любой дом. В свой или не свой. Не буду морду воротить. Не буду в честного играть. К Лизе хочу…
Вода омыла меня с ног до головы. Подняла над полом. Я распластался на ней, вдохнул воздуха побольше. Чтобы вынесло меня вверх. Петька барахтается, руками машет, рюкзак отпускать не хочет. Там вся его правда, что только ему положена, как носителю знания. Тоже держится на воде. Гребет ко мне. Рядом воздух жадно хватает.
Мы цепляемся за трубы, поднимаемся с водой к дыре в потолке. Лезу сначала я, потом он. Помогаю ему достать рюкзак с тяжелой ношей. С ношей знаний. Бредем к лестнице. Вода стремительно прибывает. Заполняет до конца пространство зала. Воздухом плюется оставшимся.
Ступени как водопад, льет уже оттуда. Сверху льет. Вода темная, грязная. Мы наверх заскакиваем и лестницу за нами мутью этой скрывает. Пути вниз нет больше. Игорь там один остался. Отдышится, отдохнет, быть может и догонит.
Сначала бежать пробуем. Пока воды мало было – нормально, но как только начало ботинки скрывать, так идти стало невыносимо. Ноги вязнут в воде, не поднимаются. Ни распинать, ни обойти. Тянет назад потоком. Вниз тянет, в бездну.
Молча идем. Кряхтим от боли и усталости. Я впереди, Петька сзади, с рюкзаком. Там этот ноут его чертов… Я оглядываюсь назад, смотрю чтобы не отстал. Воды почти по пояс. За стены держусь, чтобы хоть как-то устоять. Петька тоже. Ручки дверей хватает, трубы всякие, радиаторы. Все под руку сует, за все держится. Жить хочет.
Рация, что была в кабине, уже давно под водой. Я и не надеюсь, что она работает. И не надеюсь продержаться на плаву так долго, чтобы хоть до какого-нибудь тоннеля подняться. Запасной выход уже затопило, и в мутной воде доплыть до него не выйдет. Я откинул эту идею. Забыл, положил в долгий ящик, чтоб не обидно было, что не воспользовался.
Спотыкаясь об гермоворота я падаю и уже не пытаюсь подняться. Цепляюсь лапами своими собачьими за дно и ползу к лифту. Вскоре лапы не дотягиваются и приходится плыть, изредка толкая ногами землю.
– Ванька! – я вырываю рацию из-под воды, вытряхиваю из нее муть. Говорю.
Снова говорю.
И снова.
Тишина.
– Все? – подпирает рукой потолок кабины Лаборант.
Я невольно киваю. Все.
Сил бороться нет. Совсем. Дойти до сюда было самым последним, что я готов был сделать. Я хочу закурить, почувствовать надежду, но сигареты сырые. И спички сырые. Все сырое. Меня забирает эта черная вода. Фонарь лаборанта скачет то из воды, то под воду, и кажется, что тьма в воде свет проглатывает почти полностью.
Кабина резко дергается и начинает выдавливать из себя лишнее.
– Успел? – кричит рация. – Тут без электричества хрен че провернешь, парни. Уж извиняйте.
Вода выходит из кабины полностью, остается внизу, в затопленном комплексе. С трупом Игоря, Бога, со всем, что там произошло. Надеюсь, что там все это и останется…
Вверх движемся быстро. Быстрее, чем вниз. Дергаемся на стыках, кабина прыгает. Щелкает, скрипит. Метал издает гул и с этим жутким гулом как-то спокойнее. Хоть что-то в голове кроме пустоты.
Я понял почему так… Почему тяжело так. Почему ни слов связать не могу, ни выговорить их.
Душу выпотрошили. Оставили истерзанную. Бросили в теле раненном.
У Петьки – так же. Тоже молчит.
Смотрит на меня исподлобья. Зубы свои языком трогает, проверяет с чем остался. Знает, что я их выбил, но зла не держит. Понимает, как так вышло. Вспомнил себя и то, что творил.
– Мы к Лизе сразу? – сплевывает кровь на мокрый пол парень.
А я молчу.
На четвереньки перевернулся. Позу к нему. Подползаю. Рядом сажусь, чтобы теплее было.
Устал жутко.
Но тоже о ней думаю. Тоже думаю о Лизе. Мы, ведь, ради нее и спускались в Ад. И обратно возвращаемся ради нее. Чтобы ее спасти. Чтобы из тьмы вывести. Не ради людей или города. Ради нее.
– Слушай, а ты о небе думал когда-нибудь? – спрашивает меня Петр.
Я башкой тугой мотаю. Не думал.
– А ведь странно это… – слова ему тяжело даются, но он выдавливает их из себя, несмотря на усталость. – Я тоже не думал. И никто не думал.
– Типа тварь эта…
– Да. Мысли блокировала. Чтоб рядом были… – Петька запрокидывает голову вверх. – Хочу на небо посмотреть. И тебя взять, и Лизу. Вместе чтобы… Жалко, старик не дожил… Не успел подумать о небе.
Я усмехаюсь. По-доброму…
Звонкий щелчок над головой вырывает пол из-под ног. Кабина дергается, грохочет, пролетает вниз пару метров. Подкидывает меня на секунду, а потом ударяет полом, Лаборанта тоже ударяет. Рухнула. Застряла. Сил нет пугаться. И думать о том, как вверх грести – тоже.
– Быстро из кабины! – кричит рация.
Я Лаборанта подхватываю крохами сил, что восстановить успел, швыряю в открытые двери, в черноту, а потом и сам в них же опрокидываюсь. На четвереньках опрокидываюсь, как человеку встать не получается.
Вода встречает тяжелым ударом. Я бултыхнулся, в Петьку под водой врезался. Подхватил его за что-то. Вверх тяну, не знаю зачем. Тяну и все тут. Фонарь на его груди всплывает и освещает дно кабины. Рев сверху приближается. Мы барахтаемся в воде, а над нами, как гильотина, стальная кабина лифта. Потолком висит.
Рация в руке вибрирует, я достаю ее из-под воды и динамик отхаркивает воду. – … противовес!
Блядь! Да сколько можно?
Россыпь бетонных блоков рухнула сверху, прямо на кабину. Разлетелась на мелкие осколки, столкнула застрявшую коробку вниз. На нас столкнула. Я руки поднял и в бок меня ударила вода. Огромная многотонная конструкция, что висела на другом конце канатов, ударила по воде, скользнула рядом с кабиной. С ног бы сбила, но я не на ногах. Вода резко сжалась, и сжала мои легкие. Воздух вышел…
Дно кабины вдавило меня в воду, потянуло в самый низ, к Игорю, чтоб не скучно ему было. К Богу, от которого я и пришел. Поток воды сначала прижал меня к металлу, а потом смахнул в сторону, как с поезда пыль воздухом сдувает. Я ударился об стену дыры, которую называл шахтой и пришел в себя.
Вверх! Надо вверх! Надо верх найти! Надо Лизу найти. Я должен вверх!
Лаборант! Где лаборант?
Блядь!
Я карабкаюсь наружу, цепляюсь за воду, за стены, за железо. Воздуха нет и хочется вдохнуть. Даже воду сейчас вдохнул бы. Рыба же вдыхает!
Каждый гребок руками приближает меня к воздуху. Каждый гребок кажется последним, еще один и я выберусь. Но за одним идет другой, потом третий. Я каждый раз думаю, что это последний взмах рукой, и каждый раз ошибаюсь. Воздуха бы…
Я бы взревел как зверь, только легкие пустые. Я всю жизнь боялся оказаться в этой воде. Боялся утонуть в ней.
В ней и тону.
Чернота сгущается в голове, силы отбирает, и в самый последний момент ладонь касается воздуха.
Я выныриваю и делаю такой большой вдох, которому позавидовала бы любая рыба.
Рядом падают канаты. Огромные тяжелые щупальца из стали хлещут по воде. Хлещут и скрываются во тьме. Еще бы чуть-чуть и раскололи бы череп как арбуз. Не раскололи. Странно.
– Эй! – кричу я, пытаясь отдышаться. Ищу свет глазами, но не вижу ничего. Лаборанта нет.
Сдох, что ли?
Да нет. Выкинул же из кабины. Спрятал под днищем. От удара прикрыл.
Свет выныривает из-под воды.
Жадный вдох, такой же, как и мой, наполняет легкие Петьки воздухом. Он долго плыл, дольше меня, рюкзак свой спасти пытался. Правду людям нес. Хватается за направляющие и светит мне в глаза. Высоко из воды выбирается, чтобы подсветить меня.
– Сука! – кричит он в ярости. – Да сколько можно-то, блядь?
Я подплываю к нему и хватаюсь за металл. – Все…
– Точно все? Теперь то, блядь, точно все? Теперь можно к Лизе? Можно домой? – кричит он мне в ухо. – Можно, наконец-то обнять ее?
– Можно… – говорю я и, перехватившись через направляющую рукой, хватаю Лаборанта за беззащитную шею. – Можно…
Парень уходит под воду, брыкается. Дергает меня за руки, за ноги, тоже утащить за собой хочет. Не может. Я за рельс ухватился подмышкой, ногами… Крепко держусь. Намертво приклеился. Руки под воду сунул.
Пузырьки воздуха выходят из-под воды, движения во тьме все слабее и слабее, тело Лаборанта больше не тянет вверх. Свет фонаря в последний раз дергается под мутной водой и начинает тухнуть. Знания вниз тянут… Рюкзак за собой потащил. Петьку. Вниз. Не наверх. Не к Лизе.
Я отпускаю его. Не держу больше. Шея из рук выскальзывает и исчезает в темноте.
Теперь я один.
Даже рация утонула в этой темноте, ушла под мутную воду.
Скоро и мои руки перестанут держать. Я отпущу направляющую и отправлюсь вслед за Петькой.
Я морщусь, стискиваю зубы. И понять не могу…
Что я наделал?
Звуки новой жизни
Сколько я уже тут? В этой темноте…
Глаза уже не видят тьму, показывают мне разные образы, мелькают светом под всплески воды и шорохи тоннелей. Вместо зрения пришло воображение. Я воображаю направляющие, за которые держусь. Воображаю воду, что тянет меня на дно шахты. Вижу под тонкой водяной гранью рухнувшую кабину, заваленную бетонными блоками, вижу Петьку, что лежит на спине, тянется к верху, но не может из рюкзака выпутаться. Рядом лежит рация. Ванька в нее кричит что-то, но я не могу разобрать. Далеко слишком.
Часы не показывают мне время. Сломались. Не выдержали. Сначала кровью заляпаны были, а теперь и вовсе не работают. Даже их слабый свет сейчас придал бы мне сил. Но сил нет. Это расплата моя. За все, что я делаю. За жизнь, которой живу.
Не знаю, сколько часов провел здесь. Может и не часов уже, а дней. Я застрял посреди бесконечной шахты, не могу ни вверх вскарабкаться, ни вниз нырнуть. До ближайшего тоннеля неизвестно сколько, да и если начну карабкаться, то что дальше? Как пойму, что это моя остановка? Тут нет ничего. Света нет. А вместе с ним и всего остального.
Пришло смирение. С тем, что я остался тут совсем один. Навсегда. Руки еще держатся за железо, но уже начинают неметь, я иногда опускаюсь с головой под воду, примерить на себе роль утопленника, а потом выныриваю, когда руки отдохнут. Не хочу водой дышать. Не нравиться мне это. И ладно бы, вода чистая была, но эта не чистая. Черная, как темнота. Страха нет. Он утонул уже давно, вместе с кабиной, Петькой, вместе с комплексом и Игорем. Это просто грязная вода. Не более.
А я даже про небо не успел подумать…
Какое оно, небо? Голубое? С пушистыми белыми облаками? Оно, наверное, простирается от края до края, встречает тебя с одной стороны, и не покидает до другой. Стороны… Горизонт?
Да. Горизонт. Как у нас, только один, общий. Горизонт, который не отмечает глубину, на которой живешь. Он просто… не отмечает. Он просто горизонт.
А я и не думал никогда. Ни о небе, ни о горизонте. Башка другим занята была. Демоны, работа, безопасность, потом снова работа. Выпить по выходным, проснуться. И опять на работу. А потом опять на дежурство. Чтобы в безопасности жить. В коллективной. Я, может и не желал всего этого, но делал все, чтобы желание исполнилось. Стал частью заговора, в котором люди должны были забыть про небо.
И забыли…
История старого мира, история современного, того, который до конца был. Там везде было небо, люди под небом жили, а казалось, будто и нет. Тебе рассказывают о завоевания великих полководцев, а ты смотришь на потолок и думаешь: «Как же они в такой тесноте воевали?» И каждый раз казалось, будто они все под землей тоже были, будто так и должно быть. Будто мир всегда только тут существовал.
Древняя Греция, Македонский, за ним варвары и Норманны. Потом Наполеон пришел, Москву захватил, а потом отдал ее. … войны все, что под номерами шли… Все тут были, под землей. Тут, если копнуть поглубже, как мне тогда казалось, и Москва эта найдется, и Германия, что агрессором выступала. А за подземным морем, или даже океаном, Аравийский полуостров, с верблюдами и крокодилами. Все тут же было! Под землей! Так моя голова это рисовала. Потому что ничего другого придумать не могла. Так же, как и у всех…
Небо было на картинках, но всегда казалось, что это что-то божественное, райское. Я, быть может, поэтому к Богу и тянулся, чтобы там побывать. Узнать, хоть, куда мать попала после смерти. Не срослось. В яме с водой бултыхаюсь. Меня не наверх в итоге определили. А в самый низ. Чтоб ниже уже некуда было. Молился, блядь… Верил… И, ведь, не грехи отмаливал, а просто так, чтобы рядышком быть, с силой всевышней… По доброте душевной, а не от корысти, ведь!
Плевать. Там, наверху, у них свой замысел. У сил у этих. Молиться опять? Да нет… там меня не знают. Меня этот знал, которого я выпотрошил… А эти – нет. Не знают. Я для них новенький. Да и больно глубоко я. Рация-то пробить такую толщу не может, не говоря уж о молитве. Где молитва, нынче, а где рация?
Точно. Рация на дне. Чтож… может и мне пора? Ванька, он, ведь, давно бы уже пришел спасти. Спустился бы…
Не пришел.
Я в последний раз наполняю легкие воздухом. В следующий раз вдохну уже воду, растворю ее в своих легкий, переварю нутром, поплыву как рыба на дно, чтоб и рацию схватить и ноутбук. Если не выплыву, то там жить останусь, может через сотню лет тоже прозрачным буду. Мне, прозрачному, свет и не нужен будет, ведь. Онемевшие руки отпускают железо, и я медленно начинаю уходить под воду.
Свет напоследок пробивается через сомкнутые веки, и я погружаюсь в бездну…
Свет?
Руки сами толкают воду, хватают за направляющие, выдергивают оторванное от реальности тело. Тащат меня наружу, наверх, к небу хотят. Тянутся к небу, к такому… я не знаю к какому, к восхитительному и приятному, такому бесконечному и великому, что люди сами там Богов поселили, выбрали для них лучшее место. Сами на земле остались, а к небу вознесли то, что было дороже всего.
– Сема! – кричит яркий свет фонаря.
– Ванька! – ору я охрипшим горлом, последнее через связки пропускаю. Это тот вдох последний выходит.
– Сема, блядь!
– Ванька!
– Я не вижу тебя! – раздается голос с такой высоты, что я понимаю, что это не фонарь вовсе, а звезда на ночном небе. Путеводная звезда. Или фонарь все-таки?
Руки подхватывают меня с такой силой, будто все эти дни, что я провел в заточении на дне черной ямы, они отдыхали. Рвут меня из трясины, тянут из мутной, темной воды. Подкидывают свету. Грязь с куртки стекает, и я освещаю все желтым. Ярко желтым светом. Этот свет освещает все на дне, отражается от воды, от стен, от железа, рвется наверх, к звезде путеводной. Глаза больно от света.
Сверху смех раздается, – Так-то лучше. Мужики, кидайте ему веревку!
В свете фонаря и желтого отраженного света, вижу, как на меня падает веревка. Мягкая веревка, не железная. Не убить пытается, а спасти.
– Сема, ныряй в петлю, только не шеей! – смеется мой друг сверху, и я подхватываю тоже.
– Че так долго? – ругаюсь я, закидывая бедро в петлю, где-то под водой. – Тяни!
Веревка напрягается и сдавливает ногу. Ничего. Потерплю чутка и выберусь. Что угодно сейчас стерплю. Воду эту покину. И покидаю. Вода остается внизу, опять. Я вцепился в веревку руками, не отпускаю ее, даже когда каркас шахты норовит меня вниз столкнуть – держусь. По голове бьет железо, по плечам бьет, а я держусь. За ниточку свою спасительную.
– Сема, там света нигде нет, – отвечает на мой вопрос Ваня. – Ни лифтов, ни поездов. Вы че там наворотили?
– То, что и планировали, – смеюсь я. Я рад, я очень рад. Что хоть кто-то пришел меня спасти. Не забыл обо мне. Не покричал в рацию и успокоился, что никто больше не отвечает, а спустился и проверил. Нашел. Нашел меня!
– Сема, там такой хаос наверху! Я еле добрался!
– Верю…
– Там просто жесть, Сема!
– Верю…
Верю и чувствую, как за куртку уже тянут добрые руки. Спасен.
Пытаюсь на ноги встать, но падаю. Онемели. Слишком долго в воде был. Кожа болит, ноет, зудит. Тоже воздуха просит. Я как землеройка сейчас под одеждой, весь в складках, с распухшей кожей. Будто в воде засиделся… А я и засиделся.
– Парни, давайте его под руки, надо его в главный атриум. Пусть осмотрят.
Люди берут меня подмышки, помогают встать. Тянут от земли. Идти помогают. А я уснуть готов. Давно не спал, и не усну еще долго. Не могу. Не брошусь же я им на руки от того, что устал слишком. Доберусь, сяду в тишине. Там и усну. А потом… к Лизе.
– Так, грузите его в кабину! – Ванька подсвечивает фонарем лифт, что был в другом конце города. Донесли.
Не помню как, но донесли меня. Я отдохнул, руки снова силы набрались, ноги тоже, но не идут. Стопы все в стекле и болят. Горят, как на костре. Я встать пытаюсь, но подкашиваюсь, падаю. Ботинки скидываю…
– Эй, чего это он? – спрашивает кто-то.
– Не знаю, не трогай. Нормально с ним все.
Я смотрю на свои ноги в свете фонарей. Стекло вижу, что крупными кусками застряло в ногах. Ногтем подковыриваю, выдавливаю из распухшей кожи. Легко идет, не как в тот раз.
– Охренеть… – нагибается ко мне Ванька и тоже начинает ковырять. Шилом, или отверткой тонкой – не понятно. – Ты как так-то?
– Хах, – усмехаюсь я. Боюсь при посторонних говорить. Не хочу больше быть юродивым. Семеном хочу быть. Или как там меня эта тварь назвала… первопроходцем?
– Ладно, – снисходительно отвечает Ваня. – Главное, что у вас получилось…
– Получилось? Точно?
– Угу… – тот от стопы моей отвлекся, вниз посмотрел, на пол. Мысли собрал. – Да. Получилось. Это…
– Чувствуется?
– Да, точно… Чувствуется… пусть я в хрень эту и не верю.
– Все там, нет? – вытянул я ногу прямо к лицу своего друга.
– Да, щас замотаю, – Ваня достал бинт и начал запаковывать мою стопу в него. А потом и вторую.
Не знаю почему, но мне кажется, что ноги мне еще пригодятся. Очень пригодятся. Я бросаю ботинки Игоря в сторону, даю просохнуть, пока лифт на механической силе летит вверх, то замедляясь, то останавливаясь. Нет электричества. Только рации еще живы, помогают людям не потеряться. Найти друг друга в этой темноте.
Мы миновали жилой горизонт, потом еще один. Всюду слышен гул и тарахтение. И запах… ни с чем несравнимый запах горящей солярки и бензина.
– Генераторы? – поднимаю я голову к людям.
– Ага, они самые, отвечает кто-то из ребят. Никогда бы не подумал, что их столько наберется.
– Сем, – наклоняется ко мне Ваня. – А они…
Я мотаю головой. – Не выжили.
– Утонули?
Я ладонью над полом трясу. – Типа того… Потом расскажу.
– Ну ладно, – Ваня берет рацию и громко и четко говорит в нее. – Тормози. Приехали.
Кабина останавливается, и механики ловкими движениями открывают двери. За дверями шумит толпа людей, мнутся в темноте, светят редкими фонарями, да свечами. Меня встречают? Поздравить хотят? Или линчевать?
– Расходимся! Лифты не работают! – Ваня расталкивает людей не стесняясь применять свою гориллью силу. – Не работает!
Люди недовольно вздыхают. Ругаются. Уехать хотят домой. Вернуться вниз, или вверх. Использовать привычное для них средство передвижения. Я, наверное, последний, кто удостоился чести подняться на лифте. Странное чувство, будто я обделил их всех.
Меня несут на перрон, где должен был прийти состав, помогают идти, знают, что ноги изранены. Но вместо поезда мы спускаемся на пути. Теперь только пешком. Пройти нужно один перегон, но я и представить не могу, сколько это. Только поездом представляю, что минут пять ехать, а сколько ногами израненными идти – нет.
Электричества нет. Тварь не только воду нам давала. Не только желание в тепле быть исполняла, но и свет дарила. Желали же…
Во мраке тоннеля метро начинаю замечать раненых. Кто хромой, кто просто забинтован. Кого-то на носилках несут.
– Че это с ними? – киваю в сторону парня, что обмяк и лежит на чьей-то спине. Несут его, запыхавшись.
– Демоны, Сем… – Ваня перекинул мою руку через свои плечи. – Проломили ворота.
– Какие? Восточные?
– Нет. Все ворота. И Восточные, и Южные, и даже Западные, – он слышит, что я задумался. Продолжает. – Но это ничего. Они разворотили буферные зоны. И остановились. Замерли. Те, кто в дежурстве был, конечно того… погибли. Но в буферных их и перебили, демонов.
– Остановились?
– Ага… Говорят, замерли. Просто встали как вкопанные. Кто-то даже рассказывает, что слезы в глазах видел у демонов. Но это, наверное, от страха.
– А остановились они, когда…
– …свет погас. Именно тогда.
– Пхах… – я не могу сдержать эмоции. – Ахах! Ха! Сука!
– Ты чего? – Ванька останавливается, держит меня. Понимает. Тоже подхватывает смех. – Это твоя работа, да?
– Да! – смеюсь я, и прекратить не могу. – Все закончилось! Все, вообще!
– Ага… – Ваня оглядывает темноту. – Вообще все. Ну это ничего. Работы ты мне подкинул, конечно, но это ничего…
– В каком смысле?
– Службу механиков расширили. Мы теперь еще и генераторы настраивать будем. Как временную меру, лифты же не работают, вот нас и распределили всех на разные работы.
– Извини… – вырвалось у меня. – Не думал, что из-за этого столько работать придется.
– Да ничего, Сем. Ничего… Мне кажется, что все очень сильно поменяется. В лучшую сторону. Кароче… не ссы. Прорвемся!
Остальные ребята, что сопровождали нас, уже разбежались по делам. Мы шли на грохот стаи генераторов, попутно глотая воздух, пропитанный дымом. Волна людей и раненых людей вынесла нас на перрон соседней станции, и я понял, куда мы шли все это время.
– Выживший дежурный? – встретила нас женщина в белом. – Что с ним? Сильно ранен?
– Нет, ноги только! – Ванька говорит медсестре это все, врет ей в глаза. Не дежурный я ни разу. Выживший – да, но не дежурный.
– Так! Этого в основной холл! – она наклоняется ко мне. – Спасибо, герой. Что демонов остановил. Спасибо…
И плачет. Она слезы свои вытирает и пытается смотреть на меня ясными, чистыми глазами. Страшно ей. Боится. Хочет вновь в безопасности быть, но уже не будет. Понимает.
И ведь, не знает, что угадала. Что именно тому человеку «спасибо» сказала.
Меня вновь подхватывают под руки. Несут через тьму перрона. А потом вытаскивают на свет. Свет и грохот. Всюду молотят генераторы, коптят воздух, потолок уже черный от гари. Но тут светло. Слабые позабытые на задворках города генераторы с трудом и натугой оживляют редкие лампы. Пройдет пару дней, и Ванька придаст им силы, поставит на ноги. И будут светить уже сотни ламп. Снова будет свет. А потом… придумают что-нибудь. Может подводные течения в ГЭС переделают… Не знаю.
Меня кладут на расстеленные на полу одеяла, и я полностью расслабляюсь. Устал. Я раскинул и руки, и ноги, лежу на мягком, на сухом. И представляю, что я дома. Только шума немного больше, и люди кричат повсюду.
Раненые, которых донесли до сюда, уже приходят в сознание, начинаю рассказывать свои истории, про то, что видели в буферных зонах. Искоса смотрят на меня. На куртку мою желтую. Называют выжившим. А я лежу с закрытыми глазами и мне все равно. Не знаю, как они, а я свое дело сделал. Души лишился, но сделал. Справился. Спас Лизу, себя, Ваньку, ну и этих, вот, заодно. Закончил все…
Я глаза открываю и на предплечье смотрю. На надпись… – Надо будет перебить чем-нибудь…
И глаза мои упираются в Лизу. Точнее под ее юбку. Я взгляд отвожу, но не получается. Все время глаза туда смотрят. Я краснею. Извиниться хочу, но не могу. Мне кажется, что сейчас есть тысяча вещей, что окажутся важнее, чем этот глупый взгляд под юбку. Я привстаю, она садится. Смотрит на меня. Не понимает кто я, тот, кого она бросила, или тот, кого любила.
– Я…
– Где ты был? – полным серьезности голосом спрашивает она меня. Смотрит пронзительно. Будто уже знает правду, но хочет услышать ее от меня. Проверить, не совру ли ей в этот раз.
А я мнусь. Не так, не здесь, не в таких условиях я должен это говорить. Не только про Бога рассказать должен. Про нее рассказать. Про память ложную, про Петьку. Про все. Тошнота подкатывает к горлу, я рот ладонью закрываю. – Петька…
– Умер он, да? – Лиза опускает взгляд. Все помнит и все знает. Как и я, помнит обе жизни, или сколько их у нее там было. – Вы молодцы. Справились…
– Знаешь, да? – поднимаю я на нее свои пустые глаза. Снизу-вверх смотрю, как на нечто недосягаемое.
– Знаю… – Лиза снимает с меня ботинки и разворачивает бинты. – Все знаю, Сема.
– Не все, ведь? – морщусь я от боли, пока Лиза обрабатывает мне ноги чем-то жгучим.
– Не все…
– Я расскажу. Все расскажу. Вообще все! – срываюсь я на крик. Дотянуться до нее хочу хотя бы голосом, потому, что рукой боюсь к ней прикасаться. Боюсь, что растает. Раствориться воздухе, как галлюцинация.
