Kitabı oku: «Долгое прощание с близким незнакомцем», sayfa 17
– Лиля, сколько лет Вы уже проработали в поле?
– Как инженер – уже семь.
Я только головой покачал. Лиля заметила и спросила:
– Это Вы насчет чего?
– Да ведь это до черта трудно, даже мужикам. Он снега до снега.
– Даже дольше, – возразила она. – Ничего не поделаешь, профессия такая. Сама выбирала и не жалею.
– Ясное дело. Иначе давно уже вышли бы замуж и жили в городе.
– А я замужем, – отпарировала она.
– И все же в поле. А кто у вас муж?
– Тоже геолог.
– А он сейчас где?
– В Казахстане. Ищет нефть.
– А вместе Вам нельзя работать?
– Не получается. У меня другая специализация. Рудные месторождения. А они с нефтяными, как правило, несовместимы.
Я подумал и решил спросить напрямую:
– А в браке Вы совместимы?
– Пока да, – сказала она.
– Представляю, каково вам. Даже моряки чаще видят своих жен.
Она долго молчала. Потом спросила:
– А у Вас как?
– Мне проще. Я не женат.
– А-а! Довольствуетесь случайными связями?
Я подивился прямоте вопроса, однако сказал:
– Не знаю, случайными или неслучайными. Непостоянными – так было бы правильней утверждать. Но и то с поправкой, не так, как в песне: «Нынче здесь, а завтра там».
– Странно, – возразила Лиля. – Вы должны нравиться женщинам и сам по себе, и как известный своей лихостью пилот.
– А Вы обо мне что-то слыхали? – искренне удивился я.
– Слыхала.
– Ну вот, теперь сами можете убедиться, что слухи о лихости сильно преувеличены.
– Это почему?
– Вот взял и не улетел от вас.
– Так ведь такая плотная низкая облачность, дождь!
– А лихость на что?
– А что, можно было лететь? – с напряжением спросила она.
– По инструкции, разумеется, нет. А при крайней нужде можно. Тем более что на базе аэродром открыт.
– Значит, Вам не захотелось, – поняла она. – А отчего?
– Откровенно? Тоже, в общем, устал. Зачем рисковать впустую? Захотелось побыть в покое и тишине. Хотя бы немного. А потом заинтересовался Вами. Нет! – я протестующее выставил руки с брюками перед собой. – Не подумайте худого! Просто захотелось побыть рядом с воплощением женского благородства.
– Интересно, с чего это Вы взяли, что я воплощение? Не думаете, что можете ошибиться? – спросила Лиля.
Лиля перевернула мою тужурку подкладкой к огню. Следом за ней я повернул свои брюки. От них тоже шел пар. Неожиданно она сказала, не поворачивая ко мне головы:
– Вы даже не представляете, как приятно слушать такое после нескольких месяцев пустоты, даже если Вы все преувеличиваете.
Я подложил поленьев в костер. Неожиданно для себя я произнес вслух:
– «Я смотрю на костер угасающий, Пляшет розовый отблеск огня», – и осекся, поняв, что договаривать этот куплет геологической песни рядом с Лилей было просто бестактно, потому что дальше следовало: «После трудного дня спят товарищи, Почему среди них нет тебя?».
– Вот как? – не сразу отозвалась Лиля. – Вы и это знаете? Откуда?
– Мой одноклассник – потомственный геолог. Однажды он привел меня встречать седьмое ноября в свою студенческую компанию. На третьем курсе, по-моему, дело было.
– Вам там кто-то из девушек очень понравился? – догадалась Лиля.
– Да, действительно. Очень.
– Как ее звали?
– Риточка Фрейберг. Тоже, по-моему, геолог во втором поколении.
– Ну, и во что это вылилось?
– Ни во что, если не считать абстрактной мечты.
– Почему?
– За ней ухаживал Гошка, мой одноклассник.
– А он женился на ней?
– Не знаю. Я там больше не бывал.
– Чтобы не расстраиваться?
– Да.
– Может, напрасно?
– Нет, я лишь успел ощутить, что могу ее полюбить.
– Так была хороша?
– Да, очень. И внешностью, и душой. Прирожденная светлая блондинка, а лицо благодаря глазам еще светлей. Вот вроде, как у вас. Я сказал и запнулся. Мы с Лилей встретились глазами.
– Вы полагаете, мы с вашей Риточкой похожи? – голосом, в котором сквозила не то жесткая взыскательность, не то неприятие того, что я сказал, спросила Лиля. – Или Вы считаете, что все женщины-геологи на одно лицо?
Лиля смотрела на вновь разгоревшееся пламя. Она молчала, и я молчал. От моей одежды уже перестал идти пар, и лишь местами ладони ощущали оставшуюся влагу.
– Пойдемте в палатку, – сказала Лиля. – Больше сейчас все равно не просушишь.
Я кивнул и спросил:
– Огонь оставлять или залить?
– Зачем? – удивилась она. – Сейчас в тайге ничего не загорится. Да и дождь сам зальет костер.
Лиля шла впереди, временами подсвечивая путь себе и мне фонариком. Лиля застегнула полотнище входа. Затем нагнулась и достала из-под своей раскладушки скатанный спальный мешок.
– Устраивайтесь.
Моя сумка-планшет уже находилась в палатке. Расстелив мешок, я придвинул сумку к себе и нащупал посудины. Одна из бутылок звякнула.
– Что там у Вас? – спросила Лиля.
– Есть коньяк, бутылка водки и самодельная настойка на клюкве.
– Давайте клюковку.
– Отлично. Наши вкусы совпали.
– А зачем тогда носите с собой водку и коньяк?
– Да, в общем, либо как презент кому-нибудь, кого, может быть, наперед не знаешь, либо для употребления экипажем в трудных ситуациях. Может, вашим ребятам отдать?
– Нет. Отдайте мне. А то у меня заканчивается НЗ.
– Нашедшего первую фауну премировать уже нечем? – подхватил я.
– Вы знаете? – удивилась она.
– Как не знать, если столько лет геологов перевожу.
Лиля засмеялась.
– Открывайте банку.
– Ого! Лосось в собственном соку!
– Вам нравится?
– У меня с собой и хлеб есть.
– Да ну! Доставайте. А то мы все из муки ландорики печем.
– Ясное дело. Вот, принимайте.
Я извлек из сумки заветную фляжку и пару пластмассовых стаканчиков.
– За Вас, Лиля.
– И за Вас, Коля.
Мы чокнулись стаканчиками и выпили.
– Как, на ваш взгляд?
– Вкусно, – призналась она. – И вроде не слишком крепко.
– Старался, – сказал я. – Вот теперь можно выпить за встречу.
– Сначала поешьте.
– Хорошо. В других палатках, я полагаю, сейчас кипит мозговая работа насчет того, что там делают наша начальница и пилот?
Лиля подумала и спросила:
– Вам так важно? – и твердо добавила, – разумеется, нет. Если бы я со всеми их мнениями считалась, здесь никакого дела не делалось бы.
И опять стало тихо, как тогда у костра. Стал слышнее стук дождя по крыше палатки.
– Вы серьезно? – наконец, сказала она.
– Да, серьезно. Я прошелся глазами по лицам после прилета. Вроде хамского отродья не заметил. Тут кто-то должен быть хотя бы тайно влюбленным в Вас. А отсюда и шага нет до ревности.
Лиля снова засмеялась.
– Ну, давайте выпьем за встречу.
Мы снова чокнулись. Немного погодя я налил по новой.
– Я поняла, что после знакомства с Риточкой Фрейберг вы с повышенным вниманием относитесь к женщинам-геологам. Кстати, не знаете, как она теперь?
– Нет, не знаю.
– Ну, все равно – выпьем за нее.
Лиля подождала, пока я выберу из банки остатки лососины, и сказала.
– Ну все, хватит пировать. Надо укладываться. Завтра дождь может кончиться, и тогда мне в маршрут, а вам в полет. Надо отдохнуть.
Она дала мне время посмотреть, куда положить одежду, напомнила, что фонарик положила на вьючный ящик, и задула свечу. Стало темно. Сквозь стук дождя по крыше был слышен шорох снимаемых одежд. Потом я понял, что Лиля залезла в свой спальный мешок. В атмосфере замкнувшего нас пространства я ощутил сильнейшее напряжение своих и Лилиных ожиданий.
Она ответила на мой поцелуй, хотя и довольно слабо. Я поцеловал еще. И запустил руки внутрь не застегнутого клапана спальника. Там пальцы встретили голую грудь. Время слов кончилось, и теперь я вслушивался в ее дыхание. Почувствовав, что волна в ее груди нарастает, я правой рукой скользнул и коснулся начала начал.
Лиля ладонями раздвинула клапан спальника, и я, обняв ее за плечи, помог ей выбраться. Теперь почти все ее тело стало доступным для моих рук и губ. Лиля приподнялась, освобождаясь от последних покровов. Она приняла меня безоговорочно и страстно. Теперь она то сжимала меня в объятиях, то притягивала мою голову к себе и целовала, целовала, целовала.
Перед кульминацией я шепнул, надо ли предохраняться, и в ответ она выдохнула: «Да»! И потом я еще долго ласкал ее поцелуями и руками, чувствуя, что напряжение отпустило ее, но ей все равно приятно и, стало быть, не стыдно и не жалко себя за слабость. И потом я постарался повторить и сделал это еще нежней. Незадолго до того, как я оставил ее, чтобы хоть немного поспать, я услышал очень тихо произнесенные рядом с моим ухом слова: «Коля, Коля!» – и потом тихо, – «как хорошо!..»
В конце августа ночи уже достаточно долгие, чтобы можно было успеть заснуть еще в темноте. Когда мы проснулись от шума на биваке, стало ясно, что день будет рабочий. Дождь кончился. Утро было сырое, но не очень туманное, и легкий ветерок вытягивал из широкой долины остатки облаков. Хребты были отдалены, и все-таки было видно, что их побелил свежий снег. Мой механик, едва завидев меня, пошел гонять мотор. У нас с Лилей осталось время только для завтрака. Не помню, что ел, но мы сидели за столом друг против друга и смотрели, стараясь больше запомнить и больше передать от себя друг другу. Шансов увидеться когда-то еще было чрезвычайно мало. Судя по тому, как нас старательно не тревожили, это понимали не только мы. Лиле предстояло скитаться до снегу где-то в ближних и дальних окрестностях стоянки, а мне даже неизвестно, где.
Но труба звала. Торопил и паводок, уже значительно сузивший еще вчера широкую полосу гальки, на которую я сел. Залповый сброс дождевых вод вот-вот мог докатиться сюда из верховий. Я подумал, что если бы рейс в Лилину партию выпал мне не на вчера, а на завтра, посадка стала бы уже невозможной. А если бы она когда-нибудь снова обсохла и меня послали сюда, глядишь, мог бы Лилю и не застать. Но вот застал. Провожать самолет собрались все, кто был в лагере. Мне отдали письма, и Лиля свое письмо тоже.
Когда оттягивать дальше сделалось невозможно, я, сняв фуражку, взял ее руку и поднес к губам. Что-то дрогнуло в ее лице, и Лиля порывисто обняла и поцеловала меня, а я ее. И все. Я вошел в аппарат, по наклонному полу перебрался в кабину, открыл форточку, разогнал обороты винта, отпустил тормоза и через полминуты уже набирал высоту. Потом я заложил вираж и снова пронесся над геологической стоянкой, покачав на прощание крыльями.
– Что, никак не можешь вспомнить? – услышал я рядом с собой и, взглянув в сторону, увидел Валентина.
– В том-то и дело, что вспомнил, – ответил я.
– Значит, было о чем вспоминать?
Я кивнул.
– А кто она была? Геолог?
– Да, геолог.
– А как ее звали?
– Не скажу.
Возможно, Валентин почувствовал, что мне походный палаточный интим представился иначе, чем ему. Ну что же, каждому свое. Может, он помнил коллегу, разделявшую с ним бурную страсть в течение целого сезона. Может, перед его глазами всплывал какой-то чудный пейзаж: некая волшебная страна, посереди которой стояла палатка и в ней – двое. Все у него могло быть с женщинами-геологами, только не то, что случилось у нас с Лилей. Я помнил об этом как о самых светлых часах моей жизни, когда мне открылось новое понимание любви. И помнил о Лиле, ладной женщине невысокого роста с особым светом в глазах и душе.
IX
Прежде чем разойтись по палаткам, мы обсудили планы на завтрашний день. Андрей предложил возвращаться в Важелку, если ребята не против. Ребята заявили, что хотели бы денек побродить по тайге. Очень уж соскучились по такой жизни. Им не светило скоро попасть в поле, поскольку нынешняя их работа предполагала наезды в разные экспедиции и партии для проверок и консультаций только во вторую половину сезона. А тут можно было пройтись с ружьями (даром, что ли, возили), посмотреть, подышать, ощутить аромат сумрачных распадков и свежесть ветра на высотах, может быть, даже что-то подстрелить на обед. Андрей признал, что выходной день мы себе заслужили, и, хотя сам он предпочел бы поскорей оказаться в Важелке и оттуда договориться с начальством из Кирова насчет вертолета, чтобы посетить плешь, которую мне показал с воздуха пилот «Ан-2», все же объявил о согласии на дневку.
В палатке мы продолжили разговор.
– Тебе не кажется, Андрей, – спросил я, – что основная экспедиция будет отличаться от этой только длительностью и трудностями подлета к цели и возвращения домой?
– Кажется, – почти сердито ответил он, и я понял, что его, как и меня, тоже заранее злит, что и там мы ничего не сможем понять.
Андрей помолчал, потом добавил:
– Мы ведь уже говорили об этом. Но это не повод отказаться от обследования пятна.
– Нет, конечно, – подтвердил я. – Это повод для рассуждений совсем другого рода.
– Каких рассуждений?
– Насчет того, как трудно заниматься чем-то без энтузиазма, наперед зная, что существенных продвижений в неизвестность не будет. Я-то в этом деле новичок.
– Представь себе, я в этом деле точно такой же новичок. НЛО – это первая проблема, которой я занимаюсь столько лет без особого успеха. Чувство порой такое, словно барахтаешься у основания высоченной крепостной стены.
– Как же ты тогда держишься?
– Сам не знаю. То ли любопытство не отпускает, то ли сидит во мне неведомое существо, которое знает уже об этом больше меня и только ждет момента, чтобы передо мной что-то значительное распахнулось.
Я не удержался и хмыкнул.
– Ты что, Коля, не веришь, что на это можно надеяться?
– Нет, почему же. Надеяться можно. Рассчитывать нельзя.
– Андрей долго молчал, потом наконец произнес:
– Да, умеешь ты морально поддержать, когда в этом особенно нуждаются.
– Грешен. Да чем утешить? Могут и не дать.
– Конечно.
– А тогда что?
– А тогда останется только понять, что не заслужил.
Мы умолкли, и довольно скоро я заснул.
Завтрак прошел сосредоточенно. Мысли о том, что можно по меньшей мере полдня побродить по окрестностям бивака и поохотиться, заставляла каждого подумать, куда пойти и как не сбиться на обратной дороге. Наш бивак был ничем иным, как точкой, мимо которой можно пройти в ста метрах и не заподозрить, что она находится именно здесь. Я раздал всем копировки с нашей единственной топографической карты и спросил, кто в какую сторону пойдет.
Но тут вмешался Андрей.
– Вы вот что. В разумных пределах идите куда хотите, но я требую, чтобы все разбились на пары. Мало ли что может случиться. Устраивать поиски пропавшего одиночки нашими силами почти нереально, а ЧП мне ни к чему. Возражений не было. Андрей же достался мне.
Мы условились, какие линейные ориентиры не будем пересекать, и обсудили, как лучше выходить в биваку с разных направлений. Андрей проверил, у каждого ли есть с собой компас, и назначил контрольный срок возвращения – семнадцать часов, по истечении которого недостающих будут искать, если они не отзовутся, выстрелом на два дуплета с места бивака. После этого все разошлись.
Мы с Андреем отправились на северо-запад. Спешить не хотелось. Мы спокойно продвигались в глубь леса. Я знал, что Андрея не тянуло охотиться, и все же он пошел со мной, чтобы не делать ни для кого исключения в им же установленном «парном» порядке. Мы соблюдали молчание, и временами я почти забывал о том, что иду не один.
Вдруг слева от себя боковым зрением я отметил какое-то движущееся пятно. Повернув голову, я увидел уже посеревшего беляка, который, сделав несколько спокойных прыжков, остановился и сел. До него было метров восемьдесят. Андрей, заметив, что я замер, тоже остановился. Я показал рукой:
– Заяц!
Андрей углядел его не сразу, лишь когда беляк неспешно двинулся. Мы проводили его взглядом. Тогда Андрей сказал:
– Чего не стрелял?
– Далековато, да и жалко стало, – сознался я.
– Мне тоже не хотелось, чтобы ты стрелял. Всегда их жалеешь?
– Нет.
– А во мне с детства, что ли, осталось, что зайчики такие милые.
Мы двинулись дальше. Я вспомнил свою детсадовскую фотографию, сделанную на новогоднем празднике. Под елкой сидели дети, и среди них я, в шапочке с заячьими ушами.
Да-а, в таком настроении трудно было рассчитывать на удачную охоту. Жалость к жертве свойственна многим охотникам, но у тех, кто хочет добыть, она должна просыпаться позже, постфактум, так сказать.
Интересно, жалел зайцев дед Мазай? Не во время половодья, а на охоте? Вот дедушка Ленин – главный друг советских детей – тот к зайцам, загнанным водой на кочку, жалости не испытывал. Надежда Константиновна вспоминала, как в Шушенском ее супруг набил их столько, что борта лодки едва возвышались над водой. Ну, на то он и был величайший политик и вождь, что чужая жизнь значила для него даже меньше, чем ничто, или, проще говоря, отрицательную величину.
Ничего не скажешь – миленькие мысли полезли сами собой, следом за пустяком А все проклятые контакты с чуждым миром…
Неожиданно вспомнилось то, что пришло в голову еще до этой экспедиции и, следовательно, никак не было связано с воздействием «плеши».
Собственно, ничего особенного. Просто сшиблись – или как там еще – два, вроде бы, вполне обособленных факта. Сшиблись – и выбили искру. И благодаря ей множество сведений, без всякой связи теснившихся в голове, начали выстраиваться в логические цепочки.
Начало было положено сообщением, что американский астронавт Олдрин – единственный из экипажа своего «Аполлона» – поделился с прессой или кем-то еще, что видел на Луне живых существ и технические сооружения. Непонятно было, что важнее в этом сообщении – то, что Олдрин видел инопланетян, или то, что его товарищи по полету помалкивали, очевидно, в соответствии с полученным от командования строжайшим приказом. Вскоре в газетах появились сведения, что Олдрин на почве своих видений в какой-то степени свихнулся и начал пить. Последнее сильно смахивало на грубую попытку скомпрометировать не ставшего молчать астронавта и дезавуировать его рассказ. Среди статей, которые мне давал Абаза, я нашел одну, содержащую вполне конкретные подробности – купола над лунной поверхностью, громадные плато высотой в полмили и размерами в плане примерно 20×20 миль, действующие горные разработки, трубопроводы. Все это было заснято на пленку.
Американцы побывали первыми на Луне, но они были вовсе не первыми, кто подробно снимал лунную поверхность с окололунной орбиты и с луноходов-автоматов. Очень долгое время наша лунная программа воплощалась в жизнь быстрей американской – до тех пор, пока внезапно не была свернута, хотя должна была обеспечить доставку советского космонавта на Луну. Объясняли это исключительной дороговизной полетов, что, конечно, соответствовало действительности. Однако мне не верилось, что только это было причиной И сейчас я вдруг ясно понял: объекты, увиденные Олдрином, не могли остаться не заснятыми нашими автоматическими станциями. Не могли! Значит, снимки легли на стол Политбюро и заставили его членов крепко задуматься. Решили, что по собственной инициативе советским людям лучше на Луне не появляться. И, если предположить, что хозяева лунных сооружений нанесут ответный удар по той части Земли, откуда была послана ракета с экипажем, это окажется очень даже кстати – главный противник мирового прогресса и коммунизма будет сокрушен, бери его тогда хоть голыми руками. И всего-то и нужно – свернуть программу пилотируемых лунных полетов.
Я шел по лесу, следил за азимутом и только удивлялся своим мыслям. С Андреем говорить совсем не тянуло, но я понимал, что кое-чем из этих соображений с ним все равно придется поделиться. Я даже решил предложить ему взять с собой в экспедицию на Северо-Восток кого-нибудь еще, чтобы посмотреть, проявятся ли на тамошней плеши такие же воздействии на волю и интеллект, которые произошли здесь с нами.
X
Через пять часов мы вернулись к лагерю, так и не сделав ни единого выстрела. А обе пары геологов-геохимиков добыли по глухарю. Счастливые, они снимали друг друга с огромными птицами в руках, и мне было понятно их настроение, но немного жаль глухарей. После леса в движениях каждого сквозила усталость, подтверждая справедливость моего убеждения в том, что тайга возьмет свое с человека. И еще все знали, что единственный день отдыха подходит к концу. Что нам оставалось перед возвращением в Важелку? Только провести в палатках еще одну ночь, позавтракать и собраться.
В палатке Андрей спросил меня:
– Что это ты такой тихий и сумрачный?
– От недовольства собой.
– Какого недовольства?
Я рассказал, о чем думал во время охотничьей прогулки.
– Знаешь, – наконец высказался Андрей, – а ты, наверное, прав. Из нас же веревки вьют, соки выжимают, да притом заставляют ничего не выдумывать, ничем не интересоваться. Вот мы коснулись запретного – и поехало. На нашу мысль узду уже не наденешь. А если большинство будет вести себя так?
– Ну, большинство вести себя так никогда не будет, – возразил я. – Ситуация в этом смысле находится под неусыпным контролем ЦК КПСС и товарищей из КГБ.
– Теоретически и они не всесильны, – возразил Андрей.
– Теоретически да, – согласился я, – а вот практически лишь за редчайшими исключениями всесильны. Благодаря тому, что практикуют всеобщий опережающий террор, карая за мелочи как за серьезнейшие преступления, причем не только самих оступившихся, но и их родню. Не забывай и о такой «мелочи», что государство у нас единственный, то есть монопольный работодатель. Вышвырнуть с настоящим волчьим билетом они в любой момент могут любого. В этом смысле даже наш разговор в палатке у черта на рогах, в тайге и то не вполне безопасен, потому что мы не одни.
– Ты сомневаешься в ком-то из ребят? – вскинул глаза Андрей.
– Нет, но я их плохо знаю. Разве мало было в жизни примеров, когда одни закадычные друзья предавали других? Да если вдуматься как следует, то кто вообще может предавать, кроме друзей? С врагами особо не откровенничают, с посторонними людьми тоже.
– Да, ты прав, – сказал Андрей. – Это значит, что потенциально опасными для каждого человека являются остальные люди. А это разве не абсурд?
– Безусловно, абсурд, во-первых, потому, что каждый человек не знаком со всем остальным человечеством; и, во-вторых, потому, что кое-кто оказывается неспособен предать доверившегося, особенно того, кого любит, даже под пытками. Таких очень мало, но все же точно известно, что такие люди встречаются.
– Ну, утешил, – ответил на это Андрей. – Согласился, называется. С точностью до наоборот. Без малого.
– Вот именно – без малого. А потому для таких откровений надо выбирать другую обстановку. Беседовать, скажем, под шумовой защитой водопада или дождя или где-то на хорошо просматриваемой местности, на которой шпикам негде спрятаться и нельзя незаметно подойти.
– Ладно, – засмеялся Андрей. – Ты лучше вот что скажи: как жить, сознавая все это?
– Ничего себе вопрос, – отозвался я. – По-моему, надо либо выбросить это из головы, либо эмигрировать, если не хочешь оказаться в застенках и лагерях.
– А ты можешь выбросить? – прямо спросил Андрей.
– Выбросить не могу. Но я тренированный. Могу приказать себе не думать.
– А как ты смотришь на эмиграцию?
– Вообще или для себя?
– И то и другое.
– Вообще – лояльно. Если человек не может жить, дышать или творить здесь у нас – лучше пусть уезжает. Сам я эмигрировать не хочу, разве что под страхом уничтожения, физического и гражданского. А наперед знаю, что в других странах мне будет плохо. В этом смысле Родина для меня не пустой звук, тем более что я так много на нее насмотрелся. Виды родной страны притягивают меня сильнее, чем отталкивают правители. Да и кем бы я мог там начать? Языка не знаю. К летной работе доступа бы не получил. К бизнесу таланта не имею.
– Ну, ты со своим знанием французского мог бы жить во Франции.
– А кто меня там ждет? Это в Израиле и США еврейским эмигрантам хоть как-то помогают, дают возможность адаптироваться. А во Франции что? Разве только через иностранный легион. Это мало радости, и тоже поздно. Туда идут молодые, жадные да глупые.
Я вдруг спохватился:
– Да что это я тебе все объясняю? Ты-то сам ничего в уме не прикидывал насчет себя? Просто ради оценки возможностей?
– Прикидывал, конечно. Тоже ничего утешительного не нашел.
– Ну, у тебя хоть на Западе известность есть. Ты там признанный спец. Можешь на что-то рассчитывать. Английский язык знаешь.
– Ты думаешь, Коля, им своих уфологов не хватает? Ошибаешься. Когда Абаза живет и работает в СССР, он полезен и нужен, поскольку является источником сведений об НЛО с закрытой для них территории. Тогда ему можно оказывать почет и уважение и даже в чем-то помогать. А если Абаза переедет в Америку, то окажется одним из многих. Те из них, которые занимают официальные посты и хорошо оплачиваемые рабочие места, будут совсем не в восторге от появления конкурента и, будь уверен, – постараются закрыть дорогу в свой солидарный и замкнутый круг. Я это точно знаю! – предупреждая мои возражения, добавил Андрей.
– И все же у тебя там были бы шансы, – сказал я вслух.
– Были бы, – подтвердил Андрей, – но не такие, как здесь. У нас я уфолог, так сказать, первого плана, а у них, дай бог, второго.
– Но тебе же не план важен, а возможность работать.
– Вот именно. А она-то как раз и будет у тех, кто на виду. Чего мне здесь недостает? Денег на проведение исследования и возможности свободно публиковаться. Но, будь уверен, больших денег мне и там не дадут. В чем тогда выгода, хотел бы я знать?
– В том, что там тебя за занятия уфологией не уволят и не посадят. А здесь это все-таки может быть.
– Если не лезть на рожон, то и у нас вероятность плохого исхода невелика.
– С чем нас с тобой и поздравляю, – заключил я. – Таким образом, тему эмиграции мы исчерпали и закрыли.
– Да, но и иной приличной перспективы мы с тобой не нашли, – со вздохом сказал Андрей.
Помолчав, он вдруг добавил:
– Знаешь, если говорить о нас, так называемых гражданах СССР, то в наставлениях или советах инопланетян нуждаемся вовсе не мы. Нам достаточно было бы просто брать пример с более пристойных и благополучных государств, существующих не где-нибудь, а по соседству, на Земле. Могли бы тогда, в самом деле, осчастливить своих подданных материальным достатком, что в теории, собственно говоря, и обещали нам «классики» и все следующие за ними «научные» демагоги. Но вот как раз этого они и не в состоянии были сделать, да и не хотели. Инициативу перехватил капитализм. Его успехи теперь очевидны, хотя нас тщательно оберегают от такого рода знаний. Однако можно ли считать их образ жизни нашей целью и полноценной и достойной целью вообще? У меня лично нет сомнений – к вершинам духа и мысли этот путь не ведет. Рабами вещей, денег, своей собственной неограниченной алчности стать очень просто, двинуться же дальше и выше этот балласт не позволит. Ты согласен?
– Конечно, хотя к пользе дальнейшего духовного развития материальный достаток, на мой взгляд, мог бы хорошо нам послужить.
– Достаток – да! Но когда погоня за новыми товарами превращается в религию и психоз, общество потребления становится генератором убожеств. Оно деградирует, а не развивается.
– Ну, – сказал я, дослушав Андрея, – если ты имеешь в виду необходимость подсказки другого рода для жителей загнивающего Запада, то для этого им не требуется контактов с инопланетянами. Достаточно познакомиться с мудростью древнего Востока. Ему известны не только истинные цели развития, но и практика их достижения.
– Известны-то они известны, – подтвердил Андрей, – да разве и там много таких, кто следует этой мудрости?
– Нет, конечно!
– А почему?
– Потому что все это очень трудно. А человек западной цивилизации употребляет свои мозги прежде всего на то, чтобы жить становилось все более необременительно и легко.
– Вот! – торжествующе возгласил Андрей. – В этом-то все и дело! Сейчас человек трудится с энтузиазмом только тогда, когда знает, что в результате ему станет легче и проще жить. И за это постоянно получает по носу или по лбу. И по заслугам. Я давно понял, что чем труднее далось предшествующее дело, тем труднее окажется следующее. Это только по мелочи удается экономить время и труд. В действительности же ухитряемся экономить ради другого – решения более сложной проблемы существования. И вся эта «экономия» пропадает без пользы для вечности. А о чем, кроме пользы для вечности, по большому счету, надо заботиться? Но надо твердо знать, что за устремлением в вечность стоят труды, труды и труды.
– А в чем они должны состоять? – спросил я, пораженный тем, как долго Андрей не раскрывался передо мной в главном. Получалось, что, высоко ценя ум Андрея, я его все-таки сильно недооценивал.
Андрей пожал плечами, потом ответил:
– Наверное, для каждого в чем-то своем, особенном. Недаром же нас создали в таком множестве. Не для того же, чтобы мы повторяли один другого. Кстати, скажу тебе, что я много размышлял о деятельности святых и чудесах, которые они творили именем Господа Бога.
– А ты веришь в это?
– Разумеется, верю. Чудеса они творили, это бесспорно. Но смотри – разве человечество задумывалось над тем, что за легкостью, с которой они совершали чудеса, на самом деле стоят неимоверно тяжкие труды? Чтобы стать небесными заступниками грешных, они не просто отказывали себе во всем, что составляет обычные человеческие удовольствия (а это, замечу, достаточно трудно, так как для большинства смысл жизни как раз и сводится к получению удовольствий), но и трудятся в молитве, в аскезе, в мыслях, а иногда в тяжких земных делах. Кто сооружал монастыри – крепости духа, хранилища книжной мудрости и защиту от нашествий? Кто сохранял и умножал культурные ценности в течение веков и тысячелетий? Кто заложил основы научного знания, притом попутно с верой? Кто исцелял тела и души, изгонял порчу? Они, святые. Если хочешь, святые всегда служили прямым упреком духовенству, в большинстве своем не способному трудиться до изнеможения на пути святости. Я думаю, многие из клириков ненавидели настоящих святых примерно той же глухой ненавистью, какой булгаковский пролетарский поэт Рюхин ненавидел Пушкина.
– Неплохо сказано, – усмехнулся я. – Михаил Афанасьевич был бы доволен. Мне кажется, что в мыслях он был бы рядом с тобой.
– Скорей я с ним, – возразил Андрей. – Тем более что ему веровать было легче и естественней.
– Из-за того, что вырос и получил воспитание еще до революции?
– Не только. Ведь его отец был видный богослов. Насколько же проще ему давались многие знания, нежели нам! Это же была настоящая домашняя Платоновская академия.
– Да, нам такое и не снилось, – согласился я.
– Ну, нам кое-что стоящее тоже в системе образования перепало – грех жаловаться. Но вот живой, трепетной духовной близости между учителем и учеником у нас, в отличие от антиков, конечно не было, а это важно, особенно при освоении гуманитарных наук.
– А ты жалеешь, что не учил в университете философию?
– Жалею, – серьезно ответил Андрей. – А ты разве нет?
– Как сказать? – пожал я плечами. – Жалости определенно не испытываю, но, скорей всего, от того, что философию нельзя «проходить». Однако ущербность своего незнания порой все-таки ощущаю. Тем более, что потихоньку философствую сам.
