Kitabı oku: «Антислова и вещи. Футурология гуманитарных наук», sayfa 7

29

Цифровая номинация. На уровне математического язык бытия заменяет существенный признак наименования на универсальный код, свободный от конвенционализма (например, голографическая оцифровка); следовательно, всю онтологию присутствия/отсутствия, базирующуюся на принципе «изначального опоздания», можно смело сдать в архив, сосредоточившись на проблематизации «изначального опережения». «Изначальное опережение» – это оборотная сторона «изначального опоздания», характеризующаяся тем, что онтологический статус референта (а также означаемого) нельзя констатировать на присутствие/отсутствие для означающего: например, свет от самой далёкой звезды может идти до потенциального наблюдателя несколько десятков и сотен тысяч лет, финишируя в качестве следа уже не существующего источника⁵⁹ (правда, излучатель-ной способностью звёзды наделены на миллиарды лет, поэтому, по–видимому, не существует звёзд, которые уже не светят, а свет их всё ещё идёт к нам⁶⁰; с другой стороны, не одни звёзды могут являться источниками сигнала: при космической коммуникации сигнал может дойти до потенциального адресата тогда, когда аффицирующий источник уже не существует, а его номинация по принципу «изначального опоздания» будет тавтологична принципу «изначального опережения»). Оперируя именами вещей, поименованных из их прошлого, можно пренебречь «изначальным опережением», поскольку синхронизация настоящего на парсековых расстояниях неноминабельна; с иной стороны, несмотря на приоритет принципа близкодействия, принцип «изначального опоздания» обезоруживается перед размерами Вселенной, ничего не знача для неконъюнктурных нужд номинации при космической коммуникации;

(фальстартовая) передача артефактов «изначального опоздания» на космические дистанции накладывается на траекторию «изначального опережения», а на финише фиксируется как сверхопоздание, увеличенное самой дистанцией, которое может оказаться предопережением до получения нового сигнала. Манипулирование означающим в отсутствие или при неопределённости референта не сводится к тому, что означающему не к чему опаздывать, а потому нет смысла настаивать на «изначальном опоздании»; проблема заключается в том, что означающее предпосылается потенциальному отсутствию референта, выдавая его за присутствие, а в космических пределах (макромир) подменяя бытие и сущее – феноменологическим небытием.

В микромире «изначальное опережение» действует на уровне номинации элементарных частиц, существующих на грани экспериментальной (не)номинабельности. Принцип «изначального опережения» характеризует онтологию антиязыка как везде–сущую – вплоть до неденоминабельности (то, что невозможно лишить имени), благодаря которой вещи больше не нуждаются в статусе «в – себе», а доступны для аутентичного аффицирования (вызывание вещи по её автониму с помощью антиязыка означает такие артикуляцию и аудирование, при которой означающее как произносимо, но нерасслышываемо, так и непроизносимо, но расслышываемо). Если антислово нельзя произнести, чтобы расслышать, то его можно произносить, чтобы не расслышать. Восполнение «изначального опоздания» при слуховом восприятии до аутентичного аффицирования той или иной вещи представляет собой расширение аудиодиапазона до интенциональной настройки на интенционирование каждой конкретной вещи – например, на частоту соответствующего излучения. Если артикуляция является источником «изначального опоздания», накладываясь на десинхронизацию между языком и антиязыком, то становится очевидным, почему непонимание предопределено слуховым восприятием: даже во внутренней речи мы понимаем благодаря тому, что слышим себя, оставляя в неприкосновенности антисловный запас. Использование антиязыка вне аудиальной перцепции означает артикуляцию на общем фоне интенциональности, работающей или по инерции (например, при ментальном автоматизме), или вхолостую (например, при направленности сознания на прерывности между интенциональными актами, то есть на ничто).

30

Дефилософизация. Для того чтобы услышать антислово в его аутентичной артикуляции, необходимо говорить, не слыша самого себя в своём произношении, то есть прибегая к акустической редукции собственного модуса номинации, при которой слышимое выдаётся за неслышимое, облекаясь в форму «изначального опоздания». Для того чтобы произнести антислово на антиязыке, следует услышать его в акустике собственного класса, пребывая в состоянии темпоральной синхронизации с ним. Космическая коммуникация, основанная на «изначальном опоздании», использует «изначальное опережение» в качестве компенсации отсрочки между референтом и означаемым и означаемым и означающим: содержание сигнала может обладать свойством синхронизации с адресатом или опережения его. Верификация следов «изначального опоздания»: «"Изначальное опоздание" – это временнóе опоздание к онтологической сличённости бытующего к моменту до онтологического различия бытия и бытующего в мире. В этом смысле этот момент сугубо мыслительный, исторически такого времени не было и, как думается – поскольку всегда существует мир – исторически он нефиксируем» (Богатов)⁶¹. Остенсивно – автореферентативный пример герменевтического круга в определении: «тавтология – тавтология», – слово «существительное» само является именем существительным, представляя собой гомологическое слово, или гомоним (в отличие от гетерологического слова, или гетеронима)⁶², а также автореференцию, которая может быть присуща всем словам, в то время как свойство гомологичности лишь некоторым. Степень «изначального опоздания» снижена у перформативов⁶³ – высказываний – действий/поступков, поскольку между референтом, означаемым и означающим отсутствует отставание, а рассинхронизованность сведена к статистической погрешности⁶⁴. Верифицируемость употреблением является для пер-форматива критерием истинности, правда, не в случае с перформативный парадоксом (например, «Я сейчас высказываю перформатив» или «Это перформативный парадокс»). Несмотря на то, что глаголы, обозначающие предосудительные коммуникативные цели, не допускают перформативного употребления (З. Вендлер), нормативистская лингвистика подлежит критике как с левых (либеральных), так и правых (консервативных) позиций, не брезгуя пейоративной коммуникативностью (например, «Я оскорбляю вас!», «Мы ненавидим их!», «Я нагло лгу вам!», «Мы хотим вашей смерти!» и т. п.), а, например, Дж. Росс вообще выдвинул так называемую перформативную гипотезу, согласно которой «в глубинной структуре любого повествовательного предложения содержится перформативная формула "Я говорю тебе, что …"»⁶⁵.

Онтологические пределы номинации от микро– до макромира представляют собой деструкцию онтологического статуса модуса онтологического статуса, а именно: разграничение номинативных субординаций между номинабельными и неноминабельными уровнями – например, пределы номинабельности зависят от возможности ввести индивидуальные различия для микрочастиц⁶⁶. Физикализация свойства (не)номинабельности может привести к дефилософизации.

31

Апофатическая семантика. Лосев о языке бытия: «А.Ф. Лосев в своей работе "Имяславие" отмечал, что в этом учении имеется научно–аналитический уровень – «который выражается прежде всего в определённом ряду математических конструкций». Неожиданно идея имяславия о том, что имя должно понимать не как присвоенное объекту обозначение, а как нечто онтологически данное, оказалась полезна при определении статуса так называемого нестандартного анализа» (Полуян)⁶⁷. Весь философский потенциал может стать аффективным средством порабощения человека и сведения свободы воли к солипсистской виртуальной реальности, в которой каждый индивид будет погружён в глубокий самообман, подобно автогипнозу, стирающему границы по сю и по ту стороны онтологического статуса существования в соответствии с девизом: «Я буду защищать всех от своей экзистенции и сделаю всё возможное, чтобы защитить каждого от экзистенции другого».

Античеловеческий пафос философии не сводится к критике антропоцентризма в поле притяжения бинарной оппозиции, а тщеславен по отношению к автореферентности самой философии, чьим референтом всегда является прогресс в осознании свободы; если философия бессильна против утопии счастливого будущего человечества, по крайней мере в своей интелли – гибельности, то её уделом должна стать антиутопия, построенная на зле и отчуждении, истины которых атеистически не сокрыты; пропаганда смерти во всех её проявлениях – от мортализма до сатанизма – необходима для усиления экзистенциального запанибратства между людьми: homo mortem не нуждается в суицидальном оправдании, отчуждаясь в смерти аутентичней, чем в самоубийстве, фактичность которого не означает спасения от сострадания живущим. Подлинная бессмысленность человеческой жизни заключается в том, чтобы не осознавать онтологической бессмысленности, основанной на произволе семиотического знака: чем осознанней бессмысленность существования, тем бессмысленней несуществование, похищающее смысл даже у смерти. Если философия становится пристанищем риторических вопросов, ответы на которые тавтологичны, то как ей избежать риторических ответов, вопрошание о которых сверхтавтологично? Только расширяя возможности языка по номинации ранее не поддававшегося номинации, можно расширить горизонт самого неязыкового в соответствии с аналогией кругов Анаксимена⁶⁸. Мистика дословности, как её понимает Гиренок, есть не что иное, как свойство антисловности, входящее в фундамент антиязыковости, одним из аспектов которой является проект грамматологии (Деррида). Являются ли особенности голосового и артикуляционного порядка показателем «изначального опоздания» для индивидуального языка, который вопреки Витгенштейну и его последователям, возможен не столько у аутиста, сколько у солипсиста?

Слуховое восприятие читаемого про себя: разговор аутиста наедине с самим собой. Проблематизация этимона как момента спайки означаемого и означающего при пуске нового слова, а также при выявлении природы идеи в ноэме (в трактовке Лосева) как такой «момент в слове, который бы исключал не только индивидуальную, но и всякую другую инаковость понимания и который бы говорил о полной адеквации понимания и понимаемого»⁶⁹. «Филосеф» А.Ф. Лосев для «изначального опоздания»: «b) То особое значение, которым обладает живое слово в живом звуке, подчиняет фонему себе, заставляя отдельные моменты её служить тем или другим своим собственным моментам. Семема наделяет фонему особыми значениями, уже не имеющими никакого отношения к фонеме как таковой. И вот получается в слове особый 7) этимологический, вернее, этимный момент, момент этимона, «корня», как это обычно говорится, слова. В этимоне мы имеем первоначальный зародыш слова уже как именно слова, а не просто звука. Что бы там ни говорили языковеды о корне слова, с логической точки зрения это – основной и центральный момент в слове. Это та элементарная звуковая группа, которая наделена уже определённым значением, выходящим за пределы звукового значения как такого. Этимон – начало и действительно «корень», если хотите. Но жизнь слова только тогда и совершается, когда этот этимон начинает варьировать в своих значениях, приобретая всё новые и новые как фонематические, так и семематические формы»⁷⁰.

32

Фальфиниш. Слова, обозначающие слова, которые являются названиями эйдетимонов (в отличие от названий этимонов, то есть праформологизмов), то есть общих значений слов, in potentia содержащих в себе все возможные и мыслимые отдельные значения этих слов в разнообразные и, быть может, бесчисленные (в соответствии с принципом бесконечного варьирования значения слова), но по характеру своему всё же вполне определённые моменты времени и места (перифраза цитаты Лосева), – эйдетимонологизмы⁷¹. Редукция онтологии к математике (например, в случае Бадью) представляет собой очередную отчаянную попытку (особенно после Гуссерля) придать философии строгий научный характер, беря на саморазоружение слова Канта: «Во всех дисциплинах содержится лишь столько истинной науки, сколько в каждой из них имеется чистой математики», несмотря на то, что существует философия математики, или метаматематика, как раздел философии о сущности математического знания и о базовых принципах математических доказательств; редукция онтологии к естественному (анти)языку в качестве эксперимента над самим естественным (анти)языком, который оказывается соразмерным языку бытия, а одной из его разновидностей является трансцендентальная математика, свидетельствует о том, что с лингвистическим поворотом в философии закончено так же, как с аналитической традицией вмешательства в философию там, где меньше всего философического: смена основного тренда – философии языка – на философию антиязыка необходимо для того, чтобы апология метафизики не затянулась на время, для которого «вечное возвращение» оборачивается вечным цейтнотом, или бременем, а бытие отсрочено в небытие – по направлению к фальфинишу, обессмысливающему различание как дурную антилингвистическую бесконечность, поскольку за отсрочкой отсутствует Трансцендентальное Означаемое (развитие философии в духе антиизма – вопреки Эрику Фёгелину – становится частью общего плана по сворачиванию с языкового мейнстрима на новый тип движения, порывающий с привычной философской гравитацией; какой бы перформативной ни была смерть философии языка, за её носителями всегда остаётся право вырвать свой языковой орган, чтобы кастрировать двуликого посредника, сохранив чутьё к истине, которая безъязыка до права на несуществования; философия антиязыка ответственна не столько за смену самого способа философского телодвижения, сколько за воспитание антиязыкового инстинкта, заключающегося в ноуменологическом проекте, который скомпрометирован вместе с феноменологией – гуссерлианой.

33

Антиязык числа. Антиязыковая граница бытия означает такое положение вещей, согласно которому вещи не могут быть поименованы в соответствии с их аутентичным статусом, то есть на основании различительного признака, полагаемого в основу (аутентичной) номинации. То, что не может быть поименовано несобственным способом, представляет собой особый класс антислов (солипсизмологизмы), чем – то напоминающий индивидуальный язык в трактовке Витгенштейна или натуральный солипсический язык, недешифрабельный par excellence. Антиязыковая философия даёт пример философского (анти)языка, благодаря которому имя вещи не изменяет самой вещи, являясь не семиотическим знаком, а аффицирующим лейблом в виде антислова, которое называет вещь неконтекстуальным образом, то есть в режиме синхронизации с константой «изначального опоздания», равной отсутствию прерывности между интенциональными актами (другими словами, на период небытия–бремени (пространственно–временное соответствие)). Несмотря на то, что помимо классического принципа «изначального опоздания» существует сугубо интенциональное «изначальное опоздание», выражающееся в отсутствии прерывности (наличии непрерывности) между интенциями, то есть тем, что перечисляет интенциональные акты, не увязая в бесконечной делимости времени (по Сартру), последнее обстоятельство содержит в себе следы отсутствия прерывности (наличия непрерывности) между интенциями, подтверждаемое категорией дискретности интенций в потоке сознания, которые не образуют дыр в бытии именно потому, что компенсируются присутствием «изначального опоздания» как априорной формы номинации. Таким образом, принцип «изначального опоздания» указывает на то, что существование отсрочки между референтом и означаемым и означаемым и означающим конституирует язык бытия как семиотическую панацею. Наличие непрерывности между интенциями означает проблематизацию небытия в качестве антиязыковой номинации, а также присутствие дискретности в потоке непрерывности. Если интенциональный поток как непрерывность синхронизован с дискретностью референтов интенций, то закономерен вопрос о том, каков механизм дискретизации внутри континуальности сознания: вещи, поименованные вопреки принципу «изначального опоздания», являются солипсично–семиотическими, находящими своё единственное пристанище в антиязыке. Антиязыковое философствование призвано размышлению над вещами, названными своими именами (антисловами): не столько на основании аутентики, сколько посредством антиязыка – спонтанных автодескрипций). Слова, обозначающие слова, которые являются названиями референтов, чья номинация зависит от соответствующего контекста – наиболее благоприятного момента для номинации, который предопределяет судьбу референта, – контекстологизмы. Антиязыковая философия понимает вещь как номинацию от начала и до конца существования вещи, то есть в качестве (авто) номинации, синхронной постоянному изменению субстрата вещи. Если вещь не может быть лишена неноминабельности (в том числе невоантиязыковлённости), то она должна быть исключена из рассмотрения антиязыкового топоса в пользу его достаточного основания, находящего выражение в эзотерике числа.

Философский антиязык претендует на универсальный язык номинации вещей именами чисел, приминая во внимание риторическую теорию числа Шилова: если числовой ряд представляет собой самостоятельный язык, то имя числа эквивалентно антислову, фиксация которого может быть частичной или предельно отсутствующей внутри антиязыка (теория апофатических операторов). Если окажется, что имя числа как антислово недостаточно с точки зрения числового ряда вещи, то естественному антиязыку можно противопоставить антиязык числа – то, что, следуя трактовке Шилова, является цифровым пределом внутри числовой последовательности (нищета средств оцифровки), а также числовым пределом понимания самого числового ряда как языка природы. Антиязык числа – это средство выражения таких чисел, которые не могут быть оцифрованы с помощью естественного языка числа как языка числовой последовательности. Антиязык числа существует наряду с естественным антиязыком как система дескрипций для оцифровки антислов, но, с другой стороны, входит в состав естественного антиязыка на правах невоантиязыковляемых алгоритмов. Антиязык числа предназначен для дескрипции неочисляемого, в том числе в цифре, которое может быть скалькировано в антиязык в качестве числовой характеристики антислов (речь идёт о контекстуальном понимании числа подобно тому, как числовой ряд является аналогией лексикона естественного языка: античисла могут быть соотнесены с антисловами по соответствующим классам; например, античисла означают безвозвратно исчезнувшие числа, эксклюзивность которых не компенсируется комбинаторикой числового ряда). Если числом выражается тот или иной референт (язык математики как язык природы), то номинация невоязыковляемых референтов посредством естественного антиязыка предполагает синхронную актуализацию числового субстрата референта в виде античисла, субстратная корреляция которого с антисловом отнюдь не очевидна. Следовательно, антиязык числа является спутником естественного антиязыка, а в лучшем случае —его неотъемлемую формализацию для решения внутрианти языковых парадоксов.

Семиотическая интрига антиязыка числа состоит в том, исчерпывается ли естественный антиязык, или антиязык антислова, античислом или античисло способно отбросить антисловный горизонт до внеантиязыковых широт: контекстуальная трактовка числа, согласно которой значение числа есть его употребление (например, оцифровка), является калькой с контекстуальной гипотезы значения слова (Витгенштейн). Если числа подвержены исчезновению так же, как и слова, то числовой ряд всегда оказывается неполным, то есть копиеобразным (как известно, Платон наряду с миром идей постулировал мир чисел, бесконечность которых не дискретируется в числовой последовательности, доступной человеку), подводной частью которого является антиязык числа как максимум числового представительства, включая античисловую субстратность. Например, некоторые числа, существующие в потенции числового ряда, могут являться как антисловами, так и античислами, правда, пока номинируемыми посредством антиязыка: если за числовой ряд взять набор не только целых натуральных чисел, а мозаику числовой распределённости, то окажется, что многие члены такого числового ряда не охвачены презентацией в математике, а существуют в естественном антиязыке в пределах антисловности. Если инвариантность числового ряда не нуждается в учёте каждого элемента (бес)конечной последовательности, то контекстуальная теория числа может быть отброшена словно витгенштейновская лестница. Гамбургский счёт числа означает такую бухгалтерию эзотерического в математике, о которой в среде математиков известно крайне мало, но следы которой выдает изначальный математический платонизм: по Шилову, язык числа – это совокупность правил и исключений описания числового ряда с целью максимального приближения к его полноте, под которой понимается не формальная счётность, а символическая счисляемость, или риторичность.

Иными словами, язык числа – это набор алгоритмов для контекстуальной трактовки числовой последовательности, не ограниченной бесконечностью, но соблюдающей аутентичность каждого элемента, именуемого (анти)числом. Если числовой ряд исчерпаем с точки зрения оцифровки в математике, то с точки зрения естественного антиязыка он может дать фору самой искушённой (риторической) дефиниции числа, упускающей из виду то, что онтологический статус числа фундирован именем. Именем античисла может быть как антислово, так и нечто, подлежащее воантиязыковлению: если античисло не находит адекватного имени в антиязыке, оно оказывается (бес) пределом для антиязыковой материи, онтологический смысл которой сводится к семиотической панацее, или панноминации. Математическая оцифровка чисел в степени, приближающей к (бес)конечности числового ряда, представляет угрозу не только для антиязыка числа, но и для естественного антиязыка, беря на вооружение категорию невоантиязыковляемости: например, существование того или иного (бес)конечно большого числа может оказаться нериторическим для самого антиязыка числа, а для естественного антиязыка – соответствовать признаку неденоминабельности, согласно которому античисло, нецифрабельное ни в одной системе семиотических координат, невозможно лишить (оператора) имени.

Тщета антиязыковой материи перед тем, что всегда существует как слово, не обладая отсрочками ни в происхождение, ни в исчезновение, говорит о том, что, возможно, существует такое антислово, к которому восходит весь антиязык, но которое доминанатней, чем само невоантиязыковляемое: бесконечный числовой ряд как гипостазированная конструкция, не референтная реальной числовой последовательности, свидетельствует о том, что математический идеализм представляет собой метод фальсификации для (анти)языковой комбинаторики, пытающейся догнать и перегнать следы числового различания. Экстраполяция категории différance на числовую последовательность в качестве следов числовых значений, которые ускользают от константной дискретности набора в дурную числовую бесконечность, может оказаться весьма продуктивной для деконструкции конвенциональной математики в пользу риторической математики. Деконструкция математической материи означает выявление, с одной стороны, подлинного языка числа, в чём – то подобного естественному языку, а с другой – обнаружение в процессе чтения числового текста ложных оцифровок, выражающих цифрой то, что кодируется числовым паллиативом. Антиязык числа рассматривает не столько недочисловое, сколько дочисловое/доцифровое как пребывающее в операторе имени, но не характеризующееся антисловностью: если доантисловное наполняет содержанием категорию антиязыковой неденоминабельности (невозможность лишить референт его антислова), то доантичисловое определяет категорию антиязыковой неденумеризации как невозможность лишить референт его античисла, то есть оператора имени дочислового. Дочисловое – это то, что предшествует антисловному как не подлежащее оцифровке.