Kitabı oku: «Десять дней октября», sayfa 3
– К печке, к печке иди, – дядька кивнул в сторону прихожей. – Это ты прав, конечно, что при таких отношениях не семья уже получается, только ты мне вот что скажи… Ты её на руках носил, на божничку поставить готов был, а она тебя?
– Что – она меня?
– Ну она-то тебя любила?
Артём недоумённо пожал плечами:
– Ну а как, раз замуж пошла?
– Ну, милый мой, замуж ходят не только по любви. Есть браки и по расчёту. Может, у неё какой интерес был на тебя? Квартиру там получить, машину, денег, ещё чего. Я же с твоей женой незнаком.
Артём открыл пачку и задумчиво вынул сигарету:
– Я не знаю. Я думаю, любила. Как без любви-то семью создавать? У нас же и дочка есть.
– Да, дочка. Вот дети-то поболе вашего в таких случаях страдают, – вздохнул дядя Гена и покачал головой. – У них ведь весь мир рушится, когда родители разводятся.
– Дядь Ген, я всё же не пойму, ты к чему клонишь?
– Да чего тут понимать, племяш? Ты сам себе напридумывал про эту Эльвиру свою, чего у неё и в помине не было. Можно сказать, сел голым задом на печку, а потом печку же и ругаешь. Дескать, я тебя, печка, люблю, а ты жжёшься. Или ты думаешь, когда женился на ней, она другая была, лучше, да потом испортилась? Нет, так не бывает, это я тебе точно скажу. Конечно, она тебе, наверное, какой-то пыли в глаза напустила, а ты и уши развесил. Надо было получше человека узнать, может и жениться бы передумал, сейчас бы не страдал.
– Да куда лучше-то? Мы же с ней ещё до армии познакомились, год дружили. Потом она из армии дождалась меня, ну я и подумал, чего тянуть-то? Вот и поженились.
– М-да… Неприятно, конечно, всё это, чего уж тут говорить. Только ты, Артём, не серчай на меня, но я тебе в лоб скажу: её это всё, конечно, не красит, но ты виноват не меньше. Хотя бы в том, что слеп был от страсти к избраннице своей. Заметь, я не говорю «от любви», я говорю – «от страсти». Тем более что и второй раз снова на ней женился, считай, на те же грабли сам и наступил, а теперь её одну во всём винишь.
– Так я же говорю, дочка у нас уже была, – вконец растерялся Артём. – Считал, одумалась она, повзрослела, дурь всякая вышла. Надеялся, семья будет, наладится всё у нас, – он опустил голову.
– Вот видишь – думал, надеялся… Ладно, не кисни, чего ты голову повесил? Ты ещё молодой, у тебя всё впереди. А Эльвиру твою простить да пожалеть надо вместе с другом этим твоим. Как его? Олег, ты сказал?
– Как это? – Артём поднял голову и прищурил глаза. – Пожалеть? Олега пожалеть? Это за что же? За паскудство его, что ли? Её пожалеть за то, что семью разрушила, за то, что в душу наплевала, за измены? Ты чего говоришь, дядя Гена? Слушай, ну не ожидал я от тебя, честное слово.
Тот улыбнулся в ответ и спокойно кивнул:
– Да, Артёмка, пожалеть. Потому как у людей, которые так поступают, жизнь, ох какая нелёгкая бывает, поверь мне. Это попервости они гоголем ходят, думают, что высоко взлетели, да только жизнь-то она длинная, а цыплят по осени считают. Поэтому ты зла на них не держи, а лучше пожалей. Им ещё это аукнется, если не раскаются вовремя да прощения не попросят.
– У кого прощения? У меня, что ли?
– А зачем тебе их прощение, ежели ты сам их наперёд простишь да пожалеешь?
– А у кого тогда?
– У бога.
– А бог-то тут причём? – Артём окончательно запутался в дядькиных рассуждениях. Весь их разговор шёл куда-то не в ту сторону, не так, как он думал.
– Как это причём? Он-то как раз везде причём.
– Слушай, дядь Ген, ты мне чего-то голову совсем заморочил – жену-стерву прости, друга-предателя пожалей, чего-то там им когда-то аукнется… Но я-то сейчас живу! У меня сейчас душа на куски разрывается! – Артём встал с дивана и начал расхаживать взад-вперёд по горнице, так и держа незажжённую сигарету в руке.
– Ну и живи, кто тебе не даёт? – Дядя Гена спокойно посмотрел на племянника снизу-вверх. – Я ж тебе объясняю: вашей с женой вины в создавшемся положении ровно поровну – она тебя обманула, но ты ведь сам в ней не разобрался до конца и женился, да ещё и дважды. Или она тебя силком на себе женила?
– Смеёшься? – Артём хмуро глянул на дядьку и снова сел на диван.
– Ну так я и говорю: ты сам в ней толком не разобрался, боготворил, по твоим же словам (чего она явно не заслуживала), в жёны взял, а сейчас всю вину на неё перекладываешь. Это честно, по-твоему? Мне кажется, нет. Поэтому возьми свою часть вины на себя и отпусти эту голубку на все четыре стороны. А сам свою жизнь строй дальше. Сделай правильные выводы и живи. Только вот, «жена-стерва да друг-предатель во всём виноваты, а я бедный и несчастный, посочувствуйте мне» – это выводы неправильные будут. Жена и друг такими всегда были, такие сейчас есть, а будут дальше или нет, это нам с тобой не ведомо. У них своя жизнь, может, и изменятся, но не нам их судить да переделывать.
Племянник сидел и молча смотрел в пол, вконец озадаченный дядькиными словами:
– Ну и не сочувствуй, не надо… Запудрил ты мне мозги своими рассуждениями. Я с этой стороны не смотрел на всё это.
– А ты посмотри, подумай. Сам сказал, что за этим ко мне и приехал. Тебя же никто не торопит. – Дядя Гена поднялся со стула, вышел в прихожую и стал одеваться.
– Ты куда? – поднялся следом Артём.
– Так, уже баню готовить пора. Она у меня большая, просторная, ей часа три-четыре топиться надо. Зато париться потом одно удовольствие, сам увидишь. Ты мне поможешь воды натаскать? Вон у нас колодец, за огородом, вёдра я тебе дам.
– Конечно, помогу. – Племянник тоже вышел в прихожую и стал надевать свою куртку. – Только покурю сначала.
– Погоди, одень чего попроще. – И дядя Гена дал ему старенькую фуфайку.
После обеда, часам к четырём баня была готова.
– Ты сразу париться не начинай, полежи сперва на полке́, попрей, чтоб пропотеть хорошенько, по сухому прожариться, – говорил дядя Гена, показывая Артёму, где и что у него в бане. – На вот, простыню на поло́к постели, чтоб не жгло. А потом уже, как выйдет из тебя вся гадость вместе с по́том, тогда и веничком себя не жалей. Я свеженький запарил, в тазу вон лежит, на лавке. Да, чуть не забыл… Я ещё кипятком веток пихтовых залил с душицей. Как на поло́к ляжешь, так совсем чуток плесни на каменку, только чтоб для запаха. Оно дышать приятнее будет, да и для здоровья, для лёгких хорошо. Только немного, чтоб жар сухим оставался, без пара.
– Хорошо, дядь Ген, разберусь. – Артём стал раздеваться в предбаннике.
Плеснув на горячие камни пихтового настоя, он растянулся на полке́. По парилке поплыл вкусный хвойный аромат вперемешку с запахом душицы. Сухой жар прогревал, но не обжигал. Закрыв глаза, Артём медленно вдохнул полной грудью: «Хорошо-то как! Почему вот только люди не могут жить так же просто и хорошо? Почему же мы делаем друг другу всякие гадости да подлости? Как же можно вот так обманывать, предавать? Дядьке хорошо говорить – прости да пожалей, отпусти на все четыре стороны. Это не его лучший друг предал. Нет, дядя Гена, тут я с тобой согласиться не могу. Если такие вещи прощать, так вообще на голову сядут и будут ноги о тебя вытирать. Гм, пожалеть их… Чего их жалеть? Они меня жалели, когда за моей спиной мне же рога наставляли? Нет уж, не будет им прощения от меня, не на того напали».
После того как оба сходили в баню, пришла Людмила:
– Я уж в обед не стала вас беспокоить, вижу – баню топите. А сейчас вот картошки с мясом натушила, дай, думаю, угощу. А то самим-то, поди, некогда готовить было. – В руках она держала большую сковороду, завёрнутую в полотенце.
– Заходи, Люда, заходи. – Дядя Гена взял сковороду из её рук. – Спасибо тебе. Я и вправду ужином ещё не занимался. Проходи, давай вместе посидим, поужинаем.
За столом болтали о разном. Дядя Гена расспрашивал о своей сестре – матери Артёма, тот рассказывал, говорил о городской жизни, о разных новостях, сам интересовался, как идут дела в деревне, что нового у родных и общих знакомых. Людмила посетовала на местного пастуха, который с октября наотрез отказался пасти коров, хотя вполне ещё можно было недели две-три гонять небольшое деревенское стадо на выпаса.
– Да стадо-то стало… Название одно. Сколько там? —дядя Гена повернулся к соседке. – Голов сорок наберётся на всю деревню?
– Всего? – удивился Артём.
– Вот тебе и «всего». Раньше-то три стада на село было. С разных концов собирали. По улицам шли, так конца-края не было видать, пыль столбом стояла. И коровы, и овцы, и козы… А сейчас все ленивые стали, никто не хочет за скотиной ходить. И за молоком, и за сметаной, и за яйцами в магазин бегут.
– Так, может, оно и к лучшему. – Людмила пожала плечами. – Значит, деньги у людей есть, да и в магазине всё купить можно. Раньше-то отчего скотину держали? Потому что в магазинах ничего не было. Вот, считай, натуральным хозяйством и кормились, а оно ведь дело-то хлопотное. И тяжело это – корову держать. Сено поставить надо, каждый день кормить, доить… И не оставишь ведь её даже на день, как привязанный всё время. Заболеть, и то нельзя. Ты же, Геннадий, сам сейчас уже ничего не держишь, кроме пчёл своих. Даже курей у тебя нету.
– Может, ты и права, – согласился хозяин. – Хотя разве сравнишь магазинное со своим-то? Качество-то и вкус совсем другие.
– Это да, что правда то правда. Я вот фабричную сметану да масло сливочное вообще есть не могу, – кивнула Людмила, – совсем невкусными кажутся.
– А что до меня, – продолжал дядька, – так мне одному разве много надо? Да и пенсии, слава богу, хватает. Ты вот иной раз чего подкинешь. А пчёы – это так, для души больше, да за ними и ухода не так много, они сами кормятся.
– А сколько у тебя, дядь Ген? – спросил Артём.
– Четыре улья вон за домом стоят. Скоро уже в подпол надо будет убирать их, пока морозов больших нету.
Людмила ушла, когда совсем стемнело. Дядька с племянником перебрались в комнату.
– Ну что, Артём ба́тькович? Тебе, наверное, телевизор посмотреть охота? Если надо, так ты не стесняйся, включай. Я‑то сам его редко когда смотрю. По праздникам великим.
– Да нет, не хочу я его тоже. В городе надоел. Всё равно ничего путного не показывают, криминал сплошной да сплетни: кто, где, с кем и сколько раз, – он вдруг осекся на этих словах и снова погрустнел.
Немного помолчав, спросил дядьку:
– Дядь Ген, вот ты днём говорил, сам я, дескать, виноват. Не разобрался в человеке, а потом его и винишь. Забудь, прости, да ещё и пожалей. Так по этой логике надо всех мошенников, что у людей деньги обманом выманивают, тоже прощать да жалеть? Сам виноват, потому что не разобрался, что он жулик? Это что же тогда получится?
Дядя Гена сел на диван рядом с Артёмом:
– А что получится?
– Ну так, значит, выпускай их из тюрем на волю?
– Ну почему же? Не надо никого выпускать. Ты просто не путай общественное прощение и своё личное. Мы же все люди, живём в обществе, следовательно, должны соблюдать установленные законы и правила общежития. А одно из таких правил гласит: не воруй, причём, неважно как – мошенничество это, обман или разбой. Всегда так было, испокон веку, иначе общество не сможет нормально жить и развиваться. Поэтому тех, кто ворует, и наказывают. Но ты-то сам его при этом и простить можешь, и даже пожалеть. Душу его бестолковую пожалеть, потому как тяжко ему придётся. Ты только подумай: что же это за жизнь такая у человека, что ему постоянно в страхе пребывать приходится – «Как бы не поймали, как бы в тюрьму не посадили»? Или думаешь, эти люди спят спокойно? Сомневаюсь. Ходи да озирайся.
Артём усмехнулся:
– Ну не знаю… И воруют, и живут в своё удовольствие, и спят, я думаю, вполне благополучно. Причём воруют-то миллионами да миллиардами.
– Так это только внешнее, напускное благополучие. А там, в глубине-то – страх сидит. Они бодрят себя, убедить пытаются, что всё им нипочем, что плевали они на всех, а покоя-то в душе всё равно нет.
– Ну ладно, бог с ними, с мошенниками этими, но всё равно не могу я никак принять, что и жену свою пожалеть должен. Отпустить на все четыре стороны – ладно, тут по‑другому и не получится, но с чего мне её жалеть? Думаешь, её совесть мучает? Да она, поди, рада-радёшенька, что меня удалось из дома выжить. И спит спокойно, да ещё и не одна, наверное, – Артём зло ухмыльнулся.
Дядя Гена вздохнул:
– Не понял ты меня, племяш. Давай по-другому объяснить попробую. Вот скажи, доводилось тебе такое видеть, что ребятёнок маленький шагает, ходить только учится и – раз! – в стул врезался, упал, заплакал…
– Конечно, видел, – племянник снова удивлённо посмотрел на дядьку: «К чему он опять клонит?» – Полинка сколько раз стулья сшибала.
– Ну вот… Упал, значит, плачет, а тут бабуля сердобольная подскакивает, подняла дитятку и давай стул этот лупить да приговаривать: «Ах, какой стул нехороший, ах, встал он тут у нас на дороженьке, ах, вот мы ему, вот мы ему!» Видел такое?
– Ну да, бывает.
– Так скажи мне, кто виноват, что ребёнок в стул врезался? Неужели этот стул? Он вообще-то на месте стоит, никого не трогает, а ребёнок шпарит напропалую и – тресь в него с разбегу!
Артём засмеялся:
– Естественно, ребёнок.
– А как ты думаешь, что для себя уяснит этот ребёнок после того, как его бабка всю вину на стул этот несчастный свалит? А он скажет себе: «Я-то молодец, оказывается, я хожу как надо, это стул дурацкий во всём виноват». Вместо того чтобы подумать: «А вдруг это я неправильно что-то сделал? Может, мне надо учиться ходить поаккуратнее? Может, на себя лишний раз посмотреть?» Конечно, ходить нормально он рано или поздно всё же научится и стулья постоянно сшибать не будет, но потом, что бы в его жизни ни случилось, он будет думать по-прежнему: «Я-то молодец, я-то ни при чём, а вот Ванька-Петька-Светка – это они во всём виноваты», поскольку не приучен он будет к себе критически относиться, к своим поступкам.
– Погоди! – племянник поднял руку. – Во-первых, я не помню, чтобы при мне кто-то бил стулья, в которые я врезался, когда ходить учился. А во-вторых, Эльвира – это не стул, и я не просто врезался в неё сдуру. Стул никого не обманывает, он стоит и все его видят – хочешь врезайся, хочешь обходи. А она меня обманула, причём жестоко обманула!
– Не кипятись. Про стул это я так, для примера. В жизни полно других ситуаций, когда человек может уяснить, что в его проблемах виноваты все, кроме него самого. Да и вообще человек так устроен, что на себя в последнюю очередь смотрит. Эго не позволяет в собственной святости усомниться. А что касается Эльвиры… Да, она не стул, так ведь и ты уже не просто ходить учишься. Ты, мил человек, уже другие уроки в этой жизни проходишь, посерьёзнее. Я же тебе про принцип толкую на примере этого стула. Если ты изо всей этой ситуации с изменой жены, с предательством друга выйдешь с глубокой обидой и злостью на них – это они такие-сякие, а я ни при чём, то, считай, не прошёл ты свой урок. Поэтому это прощение в первую очередь тебе самому нужно. Ты ещё молодой, у тебя жизнь впереди, и если не научишься это делать сейчас, то потом намного тяжелее будет. И рискуешь ты потом этот урок заново проходить, только уже, возможно, на более серьёзном уровне.
– Куда уж серьёзнее, – нахмурился Артём.
– Ну, брат, жизнь она разные сюрпризы может преподносить, куда серьёзнее измены жены да развода. – Дядя Гена встал, подошёл к печке и потрогал ладонью дымоходы. – Как думаешь, подтопить на ночь или так до утра дотянем, не замёрзнем?
– Да ладно, не топи, не зима же на улице. – Артём тоже встал с дивана.
Дядька продолжал:
– Вот представь, идёт человек, а за спиной рюкзак. Как затаил на кого обиду, злость или иной какой гнев, зависть, ревность, так, считай, положил камушек в рюкзак этот. И со временем там столько камней набирается, что дальше идти уже сил нет. Тянет рюкзак к земле, давит на плечи ношей непосильной, а человек вместо того, чтоб сбросить всё это, упирается, кажилится, пока совсем не свалится без сил.
– И что? Как сбросить этот рюкзак?
– Простить, – дядя Гена улыбнулся. – Простить тех, на кого гнев, злость, обида… Только по-настоящему, а не формально. Чтоб зла в душе не осталось ни капли. А уж каким образом ты это сделаешь, тут по-разному может быть. Я вот тебе предложил посмотреть на ситуацию с женой с другой стороны – что ты сам человека переоценил, а потом претензии ему предъявляешь, почему он не соответствует твоим требованиям. Да потому и не соответствует, что он совсем другой. Чего же сейчас на неё бочку катить? Расцени эту ситуацию как жизненный урок, словно ты в стул врезался, сделай выводы и живи дальше, но уже без Эльвиры своей, а ей скажи «спасибо» за всё и «до свидания». То же самое и Олегу своему. Впрочем, что делать, это тебе решать, жизнь-то твоя. Я просто тебе совет даю, не более.
– Вот, если честно, дядь Ген, то я тебя не очень понимаю с этими уроками. – Артём, задумавшись, неспешно ходил по комнате из угла в угол. – Это же не школа, в конце концов.
– А что же это? Жизнь как раз и есть одна большая и долгая школа.
– Гм, но в школе-то потом экзамены сдал и дальше, в институт, потом ещё куда-нибудь. А тут что? Рано или поздно помрешь и всё – кончились твои уроки.
– Кто знает, кончились они или нет.
– В смысле? Ты о загробной жизни, что ли?
Дядя Гена пожал плечами:
– Может, и о загробной, а может, вдруг, да и опять тут же, на земле этой.
– Ну ты даёшь! Вот договорились мы с тобой. Я там у тебя Библию видел на полке, а ты сейчас словно буддист какой‑нибудь рассуждаешь или индус. Да брось ты!
– Так я ж и говорю: тебе решать, как дальше жить. Это твой выбор, я же не настаиваю. Раз уж у нас с тобой разговор такой зашёл о жизни, вот я тебе и высказал своё мнение. Поделился, так сказать, не более того. А там уж тебе решать, – повторил дядя Гена и улыбнулся. – Ну что, может, спать уже ложиться будем?
– Давай, правда, спать будем, – согласился Артём. – А то что-то у меня уже голова кругом пошла от разговоров этих.
На душе у него стало как-то неспокойно, словно взъерошили там против шерсти. В бане, да и потом, когда сидели втроём за столом и разговаривали, он немного успокоился, даже смирился с мыслью, что никого жалеть не собирается, что всё само как-нибудь устаканится, а тут дядька опять со своими стульями, уроками да рюкзаками… Разбередил чего-то, только непонятно чего.
Когда племянник уже лёг, дядя Гена заглянул в горницу:
– Да, совсем из головы вылетело, забыл сразу тебе сказать. Там в сумке твоей телефон, похоже, звонил пока ты в бане мылся.
Артём достал мобильник. Было два пропущенных вызова и оба от Олега. Усмехнувшись, он отключил у телефона звук и бросил его обратно в сумку: «Звонит ещё, гадёныш. Совсем совести нет. Что, ему Эльвирка не сказала, что я из дома ушёл?» Повернувшись лицом к спинке дивана, он закрыл глаза и постарался выкинуть всё из головы, иначе точно не заснуть.
3 октября
– Дядь Ген, я сегодня, наверное, к Петру в гости схожу, попроведую их, – сказал после завтрака Артём. – Как-никак выходной, воскресенье, он дома должен быть, а завтра, может, на работу уйдёт.
– Ну что ж, сходи. От меня привет передавай. Когда собираешься? После обеда?
– Нет, пораньше. Думаю, часов в двенадцать пойти, у них и пообедаю.
– Ночевать там останешься или обратно придёшь?
– Да, думаю, засветло к тебе и вернусь. Долго сидеть не буду. Просто выйти охота, по деревне прогуляться, а то вчера почти весь день в доме просидели, проболтали с тобой, в бане только и были. Ну и повидаться с ними, конечно, охота.
– Сходи, сходи. – Дядя Гена подошёл к ходикам и подтянул гирю вверх. – Проветрись.
– Слушай, а чего ты себе нормальные часы не купишь?
– Это какие – нормальные?
– Ну электронные, на батарейках. Они сейчас недорого стоят. Можно такие же, со стрелками, а можно и с цифрами. И не надо будет каждый день заводить, гирю подтягивать.
– А мне не тяжело, Артёмка, я никуда не тороплюсь. Ведь эти часы как живые, словно душу свою имеют. А на батарейках чего? Кончится заряд, и умерли твои часы. В магазин сразу бежать. А если не будет там батареек? А тут – гирю вверх поднял, и всё, ничего больше не надо. И так скоро без электричества шагу ступить не смогут.
Погода с утра снова хмурилась, но дождь, шедший всю ночь, всё же перестал.
– У вас бы тут хоть щебнем засыпали, что ли, – собравшись идти, Артём подошёл к калитке и подозрительно посмотрел на дорогу. – А то грязи по колено. Ни пройти ни проехать.
– Так ты одевай, вон, сапоги мои резиновые. В туфельках-то своих утонешь, это тебе не город.
Переобувшись в сапоги, Артём пошёл.
В деревню с одной стороны широким клином заходил березник, и если посмотреть на неё с высоты птичьего полёта, она походила на корявую, квадратную букву С. Дома́ дяди Гены и Петра стояли в разных её концах. Поэтому к Петру можно было срезать путь, если пойти напрямую через березник, а можно было идти по более длинной дороге, в обход, через центральную улицу села, там, где Артём шёл, когда приехал сюда. Он выбрал второй вариант. Ему хотелось прогуляться по знакомым улицами, пройти мимо дома, где он родился и вырос, мимо школы, в которой учился, а может, и встретить кого-то из старых приятелей.
Выйдя на центральную дорогу и немного пройдя по ней, он свернул в переулок, где стоял их дом. Когда Артём окончил деревенскую десятилетку, и они переезжали в город, то дом продали, и в нём давно уже жили другие люди. Артём и раньше, когда изредка бывал в деревне, проходил по родной улице мимо их старой усадьбы. Сердце в такие моменты щемило, так как многое новыми хозяевами было переделано на свой манер, и дом с участком потеряли привычный вид.
Сейчас, подойдя ближе, он не поверил своим глазам: забора со стайкой и баней не было, а дом, открытый со всех сторон, представлял собой лишь серый бревенчатый сруб с пустыми прогалами вместо окон. Над голыми стенами с остатками штукатурки, цеплявшейся за дранку, тонкими рёбрами торчали в хмурое небо стропила.
У Артёма сжалось сердце. Как так? Что случилось? Неужели пожар? Но нет, ничего горелого не было видно. Вокруг дома мёртвыми будулыгами торчала сухая полынь. Было очевидно, что дом в таком состоянии находился уже года два, не меньше.
Краем глаза он заметил, что к калитке соседнего дома подошла старая женщина. Это была баба Нюра, их бывшая соседка. Повернувшись, он подошёл к ней:
– Баба Нюра, здравствуй! Узнала, нет? Это я, Артём.
Старуха прищурилась и посмотрела на него, прикрыв глаза рукой:
– Артёмка? Ты, что ли?
– Я.
– Ох ты, тебя и не признать сразу-то. Какой стал.
– Баба Нюра, а чего с домом-то стряслось? Приехал вот к дяде Гене погостить, дай, думаю, пройдусь по родным местам, а тут вон чего…
– Так вот видишь, Артёмушка, как жизнь-то поворачивает. Уехали все отседова.
– Так, а почему дом-то такой стал? Почему сломали всё?
– Так это не сразу. Сперва-то продать хотели, да только покупателей нету. В деревню-то нынче никто ехать не хочет. – Старуха постояла, пошамкала губами. – Года три, однако, дом пустой стоял, а потом вот на слом продали его. Баню-то со стайкой, да забор сразу разобрали да увезли, а дом стоит вот ещё. На следующий год, наверное, и от него ничего не останется. Усадьбу жалко, зарастает всё.
– Да, жалко, – Артём с тоской посмотрел на остатки родного дома.
– Ну вот… – вздохнула баба Нюра. – Да чего уж тут, теперь вся жизнь наша такая. Всё под закат идёт. Я вот помру, так тоже всё растащат. Кто захочет тут жить?
– А чего они уехали-то? Хозяева эти, которые после нас жили.
– Так они сами-то городские ведь. Сюда приехали, как в городе жизнь совсем плохая стала. Скотину сперва завели, корова была у них, овечки, думали насовсем останутся. Да всё газ они ждали, печку топить им шибко не нравилось. С углём да с золой таскаться кому интересно? Это мы уж привычные, родились здеся, а они городские. Ну и газ-то этот всё сулились, сулились: проведём, дескать, погодите ещё немного, а его нету и нету. – Баба Нюра вытерла краем платка слезящиеся глаза. – Сколько они?.. Годов десять пожили, однако, да и плюнули. Говорят, обратно в город поедем, там мужику работу какую-то посулили, вот и уехали.
– Я помню, газ этот обещали, когда ещё мы тут жили, – усмехнулся Артём. – Столбы-то бетонные под трубы тогда ещё вкопали. Я совсем пацаном был.
– Ну вот, вот… Они, вон, по сей день, столбы-то эти торчат. Это ещё при советской власти было, а сейчас и вовсе никому ничего не нужно стало, – закивала баба Нюра. – Вы‑то как там в городе живёте? Как Галина-то? Одна всё или нашла себе кого?
– Да нормально, баб Нюр. Нормально живём. Мать одна, привыкла уже, говорит, никого ей не надо.
Постояли ещё немного, поболтали о жизни, о здоровье. Баба Нюра рассказала о своих дочерях, живших сейчас тоже в городе:
– Редко бывают, редко. Но совсем не забывают, проведают всё же, тут грех жаловаться.
– Ладно, баба Нюр, пойду я дальше, – засобирался Артём. – К Петру зайти хочу, не был ещё у них.
– Ну давай, давай, ступай с богом. Матери поклон от меня передавай, – соседка мелко закивала головой и снова приложила к глазам сухонькую руку, глядя на пошедшего прочь Артёма.
Настроение у него испортилось. Он думал, что пройдёт по деревне, вспомнит золотые деньки детства, всколыхнётся в душе далёкая радость тех дней, а тут оно вон как выходило. Не радость, а совсем наоборот.
Перед тем как иди к Петру, он решил зайти в магазин, купить каких-нибудь гостинцев. Вся торговля в деревне была сосредоточена в центре. Вокруг небольшой заасфальтированной площади, на которой останавливался рейсовый автобус из райцентра, стояли почта, сельсовет да сберкасса, а чуть в сторонке – пара продовольственных и промтоварный магазины. Это место в деревне так и называли – «площадка». В советские годы здесь на столбе висел большой громкоговоритель, который днём всегда работал, вещая передачи центрального радио. Бодрым голосом дикторы оповещали селян о выплавленном чугуне, надоях молока, о новостях на международной арене, звучали песни, концерты… Такое звуковое сопровождение вызывало ощущение бурно идущей жизни, постоянного движения, даже если на «площадке» никого и не было. Но сейчас тут было совсем тихо и действительно пусто, несмотря на то, что было воскресенье и день был в самом разгаре. Казалось, деревня, словно вымерла.
Артём вошёл в магазинчик с вывеской «Продукты. Круглосуточно». Покупателей не было. Худая остроносая продавщица в очках, увидев посетителя, встала со стула, стоявшего у небольшого зарешёченного окошка и, поджав губы, подошла к кассе.
– Добрый день, – поздоровался Артём.
– Здрас-сьте, – чуть слышно ответила та, не глядя на него.
На вид ей было лет сорок, сорок пять, короткая стрижка, форменный синий халатик поверх вязаного свитера с высоким воротом, на халатике приколот небольшой бейджик с надписью красным фломастером «Зинаида». Артёму она была незнакома, видимо, не из местных. Он посмотрел на заставленный товаром стеллаж позади продавщицы:
– Зинаида, скажите, пожалуйста, что у вас можно из пряников или печенья купить? Только, что-нибудь хорошее и свежее.
– Всё на полках. – И ленивый взгляд в окно с выражением лица уставшей непонятно от чего страдалицы.
Артём посмотрел на женщину и усмехнулся.
– Понятно всё с вами, – тихо пробормотал он.
Добрая часть стеллажа была отдана под напитки. Здесь завлекала всеми цветами радуги газированная вода в пластиковых бутылках, яркими упаковками привлекал внимание разномастный сок, пару полок занимали пиво и водка. Вторая половина была уставлена кондитерскими изделиями, консервами, крупами, лапшой и прочим. Роль прилавка выполнял здоровенный холодильный ларь, в котором жались друг к другу замёрзшие пельмени и мороженое.
Купив булку хлеба, пакет пряников и коробку конфет, Артём, никуда больше не заходя, пошёл сразу к Петру.
Жена Петра Светлана, когда в двери вошёл Артём, сидела у стола, листала какой-то журнал и курила. Подняв глаза на гостя, она отложила сигарету в пепельницу:
– Ёлы-палы, какие люди! Петька, иди сюда, Артёмка в гости заявился! – растянув в улыбке рот и сверкнув золотой коронкой, Светлана поднялась со стула. – Здоро́во! Каким ветром тебя в нашу дыру занесло?
– Привет, – Артём улыбнулся в ответ и протянул пакет с гостинцами. – На вот, взял кое-что к чаю.
– Ха! – Светлана растянула рот ещё сильней. – Чаем, что ли, решил отделаться? Не выйдет! – она погрозила пальцем.
Из комнаты вышел хмурый и небритый Пётр.
– Здоро́во, брательник, – протянул он Артёму руку.
– Привет! – Артём поздоровался с братом, они обнялись.
– Заходи, раздевайся. Ты как в наши края?
– Да вот отпуск взял, решил съездить, родню попроведать. Как говорится, себя показать да людей посмотреть.
– Чё тут у нас смотреть-то? Или забыл уже всё? – вставила Светлана, криво усмехнувшись. – С каждым днём только хуже да хуже.
Пётр махнул на неё рукой и поморщился:
– Да ладно тебе! Хуже ей… И так дома сидишь, ни хрена не делаешь, а всё чего-то жалуешься.
– Ага! «Ни хрена не делаешь…» А кто тебе каждый день жрать готовит, кто тебя обстирывает, кто за детьми смотрит, а? Это что, по-твоему, ни хрена не делаю? – сердито зыркнула на мужа жена. – Не слушай его, Артёмка, он тебе наговорит сейчас.
Пётр был на три года старше двоюродного брата. С будущей женой, которая в свою очередь была старше его тоже на три года, он познакомился, когда служил в армии в соседней области. Когда Пётр демобилизовался, она неожиданно согласилась ехать с ним в деревню. Так они и поженились, родили двоих мальчишек и жили здесь вот уже двенадцатый год. Светка, родив детей, на работу больше не выходила, объясняя это необходимостью воспитывать сыновей. Пётр ей периодически пенял на это, но спорить со Светкой было трудно, да считай и невозможно: баба она была горластая, нахрапистая и переорать могла любого.
– Ой, Артёмка, только вот у нас сейчас правда жрать ничего нету, – протянула она, жалобно глядя на мужнина брата. – Слушай, а ты деньгами не богат?
Артём пожал плечами и улыбнулся:
– Да есть, конечно.
– Всё! Я сейчас Славку в магазин отправлю, и посидим нормально, а то чего с чаем одним да с пряниками. – Она повернулась к двери. – Славка, ты где там? Иди сюда!
Из небольшой комнаты в глубине дома вышел мальчишка, старший сын Петра Славка. Увидев Артёма, он кивнул:
– Здравствуйте, дядя Артём.
– Привет, Славка. Как у тебя дела? – Артём улыбнулся парнишке.
– Да погоди ты, потом целоваться будете, – перебила его Светка. – Славка, сейчас тебе дядя Артём денег даст, ты дуй бегом к тёте Зине и возьми у неё пару пачек пельменей и две бутылки «Пшеничной». Скажи, я послала. И лимонаду какого-нибудь возьми.
– Не много будет? – с сомнением уточнил Артём. – Две-то бутылки?
Светка цыкнула в ответ и добавила:
– Не много. Зато потом бегать не придётся.
