Kitabı oku: «Керенский. Вождь революции», sayfa 3
Поэтому жизнь военных он видел, но не понимал ни их, ни самой военной среды. Впрочем, это не мешало ему сознавать, что в условиях войны и противоборства разных политических сил опираться на военных было равносильно выживанию и явной необходимостью. Но солдатской массой он управлять не умел, да, собственно, и не стремился. Следовательно, ему необходимо найти лояльных и преданных офицеров и сделать ставку на них, параллельно создавая конкуренцию в их среде.
Он снова отложил корреспонденцию в сторону и вяло откинулся на спинку дивана. Во всех газетах были растиражированы лозунги. Социал-революционеры, они же эсеры, РСДРП, они же меньшевики и большевики, Союз 17 октября, что символично! – они же октябристы, конституционно-демократическая партия, они же кадеты, Бунд – чисто еврейская рабочая партия, они же бундовцы. А ещё был Союз русского народа, анархисты, монархисты, причём, последние не афишировали себя, а также различные фракции: трудовики, интернационалисты, а также те, кто делился по предпочтениям и отношению к войне: оборонцы и циммервальдовцы.
От этой политической каши дико заболела голова, ушибленная лошадью. «Во всём виновата кобыла», – Подумалось Керенскому, – «Хорошая такая кобыла, в яблоках, с длинным жёстким хвостом».
Неожиданно вспомнилась байка про девушку, которой нарастили волосы в парикмахерской. Там они казались чёрными и мягкими, а по приходе домой, через несколько дней, остались чёрными, но мягкость волшебным образом испарилась. И тут вскрылся обман: волосы-то были конскими, что Алексу тогда показалось смешным, а вот девушке явно было не до смеха. Так им, кобылам, и надо!
Вот и сейчас хотелось крикнуть, что во всём виновата лошадь! Лошадь, конечно, виновата в его появлении здесь. Не исключено, кстати, что за рулём «крузака» тоже сидела «кобыла», однако сейчас надо не кидаться обвинениями, а что-то делать.
«А министр-то не настоящий!» – вспомнилась фраза из фильма. Так ничего и не решив, Керенский лёг спать. Сквозь сонную одурь иногда прорывались только редкие ружейные выстрелы, доносившимся от окна.
Тяжело вздохнув, он сказал сам себе:
– Хватит валяться, пора за дело браться! Время не ждёт! Надо брать власть, надо разговаривать, надо вникать! – Привычный уклад жизни снова стал его ипостасью, и, весь в предвкушении будущей борьбы за власть и деньги, он заснул.
Глава 3. Народ
Борьба с мещанством – это борьба с абсолютным большинством, которое хочет нормально жить сегодня, а не нищенствовать в ожидании прекрасного завтра. Лев Сиднев.
Извозчика, который отвёз Керенского домой, звали Никанор Хренов. Высадив своего пассажира, он домчал поручика с приятелем обратно к Таврическому, получил серебряный рубль за услуги, а затем принялся разъезжать по близлежащим улицам в поисках других клиентов. Ему удалось развести еще несколько случайных пассажиров, пока не стало смеркаться.
Последний рейс мужичок совершил на Литейный проспект, где высадил пожилую чету и отправился обратно на извозчичью станцию. Только по пути завернул в знакомый проулок, где в подвале доходного дома жил его дальний родственник Пахом Мордасов.
Оставив экипаж недалеко от входа в четырёхэтажное здание, извозчик зашёл в парадную, где и дежурил возле печки дворник Пахом.
– Привет, Пахом!
– И тебе не хворать, Никанор!
– Всё греешься, бездельник, пока другие спину горбатят?
– Ента ты, что ль, Никанор, горбатишься? Удивил, удивил, неча сказать. Ента лошадь у тебя горбатится, а не ты, дубина стоеросовая. Хоть кормишь свою клячу иногда?
Никанор не стал отвечать на столь глупый и оскорбительный вопрос. Как же кормилицу свою голодом морить! Чай, не злодей какой, да и животина умная и полезная, грешно с ней так поступать.
– Ты чего такой злой сегодня, Пахом? Полиция перестала тебе платить за соглядки? – Поддел родственника извозчик.
– Кто бы говорил! Недаром ты по центру колесишь, а не трёшься на Васильевском или на Крестовском острове. Всё сливаешь господам хорошим.
– Ну, точно, перестали платить! Да и мне уже, признаться, перестало перепадать. А то, глядишь, когда и серебрушку какую заработаешь у господина пристава. А сейчас всё больше стволом в спину тычат, да обмануть норовят.
– Так ты, небось, Никанор, серебром норовишь взять, а не бумажными рублями?
– Если можно было бы, так и империалами брал.
– Дык кто ж тебе их даст! – Рассмеялся в ответ Пахом, выйдя из своего хмурого состояния, в котором пребывал с самого утра.
– Вот то-то и оно, кляузник ты грешный. Даже мелкого золотого пятирублёвика никто не сыпанёт извозчику, а ведь и есть за что. Вот хотя бы за рыск.
– Да, рыск сейчас есть, – Признал Пахом. – Эээ, это ты ещё не знаешь всего, Никанор. Тут такое иногда происходит, – И Пахом опасливого оглянулся, прислушиваясь, не открыл ли кто дверь на этаже и не спускается ли сверху по лестнице. Убедившись, что всё вокруг тихо, он продолжил.
– Ты что, сам не видишь, что происходит? Это для них, господ-то наших энта леворюция наступила, а…
– Да что ты так, Пахом, боишься. Эх, темнота! – Никанор деланно махнул рукой, скаля жёлтые, прокуренные, но ещё крепкие зубы. – Леворюция наступила, царя скинули, теперь заживём, хлеб с сахаром пожуём.
– Оно-то так, – Согласился с ним Пахом, – но я опаску имею.
Никанор, глядя на здорового, как бугай, Пахома, внутренне улыбался. Дворник при помощи полицейского свистка и здоровой метлы мог шутя обратить в бегство двоих-троих грабителей с ножами, но как огня боялся новых перемен. А его родственник, между тем, продолжал высказывать свои опасения.
– Сейчас, Никанор, все с оружием ходют, что господа идейные, что всякая шушера уголовная. Ентих убивцев и греховодников под общий шумок из тюрем выпнули, а оне таперича ходют гоголем да грозятся. Говорят, мол, что, старый хрен, выслуживаешься? А леворю… тьфу! Народную, в смысле, пулю не хочешь в лоб получить? Ты же за царя был, мерзавец, а ноне другой порядок! Всё можно! Сдохни, говорят, дворянский шкурник, или переходи на их, дескать, сторону. Во как!
– Собаки, они и в леворюции собаки! – Пахом зло сплюнул, прищурив левый глаз от яркого света огня печки. Выстрелило искрой свежее берёзовое полено, зашкворчала береста на нём и пыхнула струйкой огня, потом снова равномерно загудело. Помолчав, Пахом продолжил:
– По мне, Никанор, надобно, шобы порядок был, да деньгу в срок и исправно платили. Остальное всё чушь собачья. Ты вот, вроде, грамотный?
– Так это… буквы знаю, по слогам читаю, – Почесал смущённо в затылке извозчик.
– А вот скажи, что в газетах пишут?
– Так не пойму я. Леворюция! Военный займ! Временное, туды его, правительство! Остальное-то и не разобрать по-человечески. Словеса плетут енти социалисты, простому человеку ни в жисть не понять. Да ещё партии их всякие, меньшевики какие-то, эйсэры.
– Да, эсеры за землю! А про большевиков слышал?
– Да, слышал от рабочих, там они пасутся, агитаторы ихние, но понять ничего невозможно, когда говорят на своём. Как будто талмуд талдычат. Маркс, социализм, трудно там понять что-то. А так, конечно, они большевики же, значит, за ними больше правды, чем за меньшевиками и другими.
– То так, – Согласился с ним Пахом. – А обещають что?
– Так многое обещают, землю отнять и поделить, да рабочий день сократить.
– А о войне?
– Войну прекратить, нечего этим, как их, эксплуататорам, на нас давить.
– Да, дело-то благое. Царя-то скинули, может, и вправду землицей крестьянина пожалуют. А землю и эсеры обещали отдать.
– Молчат чевой-то эйсэры твои про землю. Поди, рано ещё говорить о том: власти-то у них пока нету, потому и не знаю, что и думать. Все кричат: Свобода! Свобода! А продукты всё дорожають и дорожають, а плОтить больше господа не желают, сами концы с концами еле сводят. На днясь езжал по Шпалёрной, так там трубы прорвало, говно хлещет, а управы нет, городские разбежались, все боятся. Свобода же. Могеть всё! Поймают и в говне утопят. Всё разваливается, власть у энтих социалистов, у власти нонешней, Петросовета. Полиция вся попряталась, а честному человеку к кому идтить? Или самому за кистень браться?
– Да, пожалуй, что и так, – Согласился с ним Пахом. – А почему ты говоришь, что Петросовет правит? А как же Временное правительство?
– Дак, на то оно и Временное, пока то, пока сё, пока слушаться их начнут. А сила щас у кого? Правильно, у Советов ихних. Они захотят исполнять, будут исполнять евойные законы, не хотят исполнять, так говном стены измажут, да пошлют куда подальше любого министра. А неча временными делаться. Во как!
– Да ты, Пахом, не теряйся, – Переключился Никанор на другую тему. – Давно уже бы палочку, что покрепче, нашёл, да дом свой охранял. У тебя дамочек же одиноких, да господ хлипеньких много в доме живёт?
– Так отчего же? Полно, конечно, и в первой квартире, и в десятой, и ещё в трёх.
– Так вот, я и талдычу тебе, обойди квартиры-то, да покличь. Мол, так и так, кому охрана нужна, да в мага́зин сходить? Нонче страшно по улицам в одиночку, да по ночной поре шастать. Жизь-та у каждого своя. Кому и приспичит среди ночи, а ты тут, раз, и пожалуйте. Да не рублик серебряный или бумажки эти драные, а половину золотого империала за ночной поход бери.
Пахом задумался. Было видно, как тяжёлые мысли пытались пробиться сквозь толстый череп и шевелили густые и жёсткие волосы под форменным картузом.
– Да, дело говоришь ты, родственничек. Боюсь толко я пришибить кого по ночному-то делу!
– А ты не бойся, леворюция всё спишет, полиции-то нет. А ента милиция ихняя, и смех, и грех. Нет, нарваться можно, но так. А ты им говори, мол, что самооборона была. Сейчас Керенский объявил, что суды будут не такими, как раньше, а справедливыми. Судья и два присяжных, один от солдат, другой от рабочих, не сумлевайся, оправдает. Керенский нашего брата не раз оправдывал. На Ленских приисках народ взбунтовался противу хозяина, а он их защищать поехал. И что ты думаешь? Доказал, при всём честном народе, что хозяин наживался на них, деньги не платил да обманывал. Судья и оправдал их всех, а хозяина шахты заставил штраф выплачивать. Наш человек, за народ!
Ну, да ладно! – Перебил он сам себя, – То не нашего ума дело, а вот с дубинкой тебе, конечно, сложно придётся от бандюганов отбиваться, надо тебе пистоль найти, то понадёжнее будет. Выстрелишь вверх, и гопотня сама в разные стороны разбежится.
– Да, твоя правда, сродственник, пистоль в самый раз будет, да только он дорогой, пятнадцать рублёв стоит. Серебром, не бумажками.
– Ничё, ради такого дела, найду тебе, Пахом, самый настоящий револьвер, не сумлевайся! – Выпятил тощую грудь извозчик, – Много тут по вечерам лихого люда шатается, а то матросик, бывало, какой подкатит, да пистолет сбывает, али кортик. Они там, в своём Кронштадте, не чураются сейчас ничем. Сказано, что они эти, как их… антихристы, во!
– Да не антихристы, Господь с тобой, свояк, – Откликнулся на эти слова Пахом. – А говоришь, что читать умеешь, грамотный. Анархисты это! Ходют по улицам, да орут: – Анархия – мать порядка! Какая она мать? Шельма подзаборная, да рвань перекатная. Но супротив штыков особо не повозражаешь.
– Твоя правда! Они на своих кораблях офицериков постреливают, грабят через день, а потому и оружие приносят. Глядишь, и присмотрю тебе чего за пару рубликов. Ну как, осилишь?
– Так для такого дела чего ж не осилить. А то и подойду к Марфе Ивановне. Она женщина боязливая, да нервная, но деньги есть. Скажу, что охрану в лучшем виде сделаю, токмо денежек сначала надо для охраны, значится, чтобы оружия прикупить.
– Во-во, дело говоришь, свояк. Вот и начни с нее, а я присмотрю пока. Бывало, едешь, тут выстрелы, ба-бах, ты в сторону. Лошадь придержишь, а потом в тот проулок, где выстрелы были, глянешь: а там либо труп холодный, либо оружие валяется. Страшно всё, прости Господи. Одно слово – Леворюция! Всё можно! А, кстати, тут давеча господина министра сбили лошадью, – Внезапно вспомнил он сегодняшний случай.
– Это ж какого, свояк?
– Так Керенского и сбили! Министра этой, слово-то больно блудное, да заковыристое. А! Вспомнил! Юс-ти-ции, – По слогам проговорил он. – Сбили, значится, а он выжил. Живучий оказался, так то ж он и за народ! Вот Бог его и защитил! Сил, значится, выжить дал. А я в ту пору мимо проезжал, так меня запрягли до дому его отвезти. Я со всем желанием и важеством домчал их. Весь перемотанный, министр-то, но живой. Под рученьки его в дом отправили, да рубль мне дали за лихость и аккуратность, а обратно уже без оного мчал и ещё рубль заработал. Повезло!
– Да, величину ты вёз!
– А то! Целого министра, не абы кого!
– Так чего ж тебе за труды червонец не дали?
– Ну, вот так! Забыли, наверное.
– Да…
Помолчали.
– Ладно, поехал я, – Засобирался извозчик. Дворник подхватился с насиженного табурета, стоящего возле печки, протянул руку, широкую и мозолистую, с грязью, въевшейся в кожу навсегда.
– Бывай, Никанор!
– Бывай, Пахом!
***
Павел Дыбенко, бывший матрос Балтийского флота, списанный и отправленный в пехоту за пьянство и антивоенную агитацию, только заслышав о Приказе №1 и Февральской революции, дезертировал в тот же день и стал пробираться в Петроград.
Он чувствовал всей своей мятежной разбойничьей душой, что его место там. Анархист по сути, но большевик по факту, и даже член партии РСДРП, он стремился изо всех сил в столицу. Дорога не казалась особо тяжёлой: где-то на поезде, где-то на перекладных, обманывая и воруя продукты и деньги, с крепко зажатой в руке винтовкой, он в начале марта тысяча девятьсот семнадцатого года уже бодро шагал по улицам Петрограда.
Путь его лежал в особняк балерины Кшесинской, где организовали свою резиденцию большевики. Возле красивого, необычной формы здания сновали моряки, рабочие, непонятного вида гражданские с хмурыми лицами. На входе в дом стоял караул, состоящий из матросов с разных кораблей. У одного из них на бескозырке виднелась надпись: «Африка», у другого – «Новик». Матроса с «Африкой» Дыбенко знал – это был его старый дружок по пивным и кабакам, Григорий Адамчук.
– Гришка! Ты шо-ли!
– А, Павлуха! – Узнал его кореш. – Какими судьбами?
– Тропами, братец, да непростыми, а тайными, – Решил напустить тумана Дыбенко. – Как услышал о революции, так сразу и рванул сюда. А то, думаю, не успею всех буржуазных гнид изловить да офицерьё пострелять. Ух, как я их штыком хочу попотчевать, шоб они там трепыхались, да ножками сучили.
– Да, крепко тебя, братец, они помяли. Но ничего! Мы за тебя отомстили, да и у тебя тоже будет не один шанс для этого. Мы на «Африке», знаешь, как их убивали? Старлея нашего, Ивкова, живым спустили под лёд. Ух, как он кричал, как кричал! «За что, братцы!» А мы его штыками, и за борт, побарахтался чуток в ледяной воде, да и утонул. А нечего, гнида, на нас кричать, да на гауптвахту сажать.
Так мы ещё добрые! Адмирала Вирена, что был военным губернатором Кронштадта, прилюдно расстреляли на Якорной площади. Тело, слышь, в овраг скинули, да еще и родственников отгоняли, чтобы, сталбыть, не хоронили его неделю. Так и валялся там, на поживу воронам. А в Гельсингфорсе, я слышал, кувалдами забивали. А ежели кто сопротивляться посмел, того по-всякому, кто во что горазд, убивали. И жгли, и стреляли, сталбыть, и штыками кололи. А потом все едино за борт сбрасывали. Всех монархистов закололи! Всех, кто супротив Временного правительства был!
– Да, Гришка, порезвились вы тут на славу, пора и мне в руки штык брать.
– Так он у тебя и так с собой! – И Гришка кивнул на винтовку, которая торчала у Дыбенко за спиной.
– А то ж! Чегой-то я с фронта с пустыми руками приеду. Я же не сельский дурачок. Мы ещё постучимся прикладами в ворота дворцов ихних да особняков. Это они буржуазную революцию замутили, а мы свою, мужицкую, замутим. Бойтесь, сволочи! Наш лозунг – «Грабь награбленное», зальётесь своей кровушкой по всей земле, эксплуататоры, – Разошёлся Дыбенко, гневно потрясая крепким кулаком и плюясь во все стороны слюной от переизбытка ненависти.
– Эк, ты их! Твоя правда, Павлуха. Заходи в особняк. Лучше всего сразу к Луначарскому обратись, или к Антонову-Овсеенко, они тебя к делу приставят. К нужному делу, где ты справишься…
– Спасибо, братец! Ну, бывай тогда!
– Бывай, Павлуха!
***
Ксения Никитишна, дочь профессора геологии, была замужем за врачом Фёдором Корнауховым. Революционные события ожидались ею как светоч свободы, как избавление от гнёта и сосредоточение всего светлого и разумного, что виделось ей в розовых снах. Социализм был в моде! Им грезили и курсистки, и студенты, и многие из преподавателей университетов и институтов.
Февральские события не застали её врасплох. Наоборот, она давно уже ожидала их, с восторгом встретив «Манифест об отречении царя от престола» и создание Временного правительства.
Взахлёб она рассказывала об этом своим сокурсницам по Смольному, в ответ слыша то же радостное щебетание. Однако дикий революционный восторг вскоре несколько поблек под грузом новых обстоятельств. Сначала с улиц города ушли жандармы, за которыми началась форменная охота, а вслед за ними не стало и городовых. Исчезли с перекрёстков околоточные, не видно было филлеров, спешащих на встречу со своими «клиентами», и даже наблюдать обычного полицейского теперь не было никакой возможности, а уж, тем более, обратиться к нему за помощью.
По Невскому проспекту бродили толпы вооруженных солдат и матросов, с интересом разглядывая высокие красивые здания и хорошо одетых горожанок. Эта толпа, со смаком щёлкающая семечку и сплёвывавшая кожуру прямо на землю, с восторгом обменивалась впечатлениями, а также отпускала различные шуточки в адрес горожан и горожанок. Многие из этих шуток были скабрезными, сальными, а большинство просто грубыми и пошлыми. Но эти люди оказались ещё не самыми страшными.
Первым же указом Временного правительства из тюрем выпустили многих арестантов, а вместе с ними, как в России водится по стародавней привычке, дали свободу и многим уголовникам, у которых сроки подходили к концу. Отпустили и известных террористов, руки которых были по локоть в крови их жертв, но не осуждённых за это на смерть. Среди них оказалась и, ставшая впоследствии известной, Фанни Каплан.
Полиции не осталось, по улицам важной поступью шагала Свобода. Свобода мысли, свобода совести, свобода печати, свобода всего, чего только душа пожелает. Но, по неизвестной для неё причине, большинство людей предпочитали не свободу самовыражения, а свободу беспредела. Свободу низменных страстей и похоти. Свободу любых поступков над властью и законом. Анархия – мать порядка! Долой государство, долой закон, долой совесть!
Проходя мимо винной лавки, Ксения Никитишна заметила, как толпа людей, в которой мелькали куртки рабочих, шинели солдат, бушлаты матросов, картузы и шапки мещан и студентов, разносила дверь в заведение. Внутри уже слышались радостные возгласы людей, дорвавшихся до бесплатного хмельного. На пороге лавки лежал сам хозяин, с разбитым в кровь лицом. Ему повезло, что он остался жив.
Втиснув руки в меховую муфту и сжавшись под модным котиковым манто, женщина поспешила домой, в ужасе вспоминая только что увиденное.
Она так торопилась, что не заметила, как сзади пристроился мелкий мужичонка, одетый в рваное пальто, с грязным картузом на голове, натянутым по самые уши. Она ускорила шаг, когда начала проходить тёмную арку своего дома, но неожиданно была сбита с ног этим человеком.
Схватив женщину за ворот котикового манто, грабитель сунул ей под нос заржавленный, однако хорошо заточенный нож, и прошипел.
– Ну, что, красотка, отдавай золотишко да кошелек, а не то жизнь свою оставишь здесь. А напоследок я с тобой ещё и позабавлюсь.
– У меня ничего нет, – Омертвелыми губами прошептала она в ответ, ощущая на своём лице смрадное дыхание грабителя, буквально накануне вышедшего из тюрьмы.
– Есть, как же, нет! – И грабитель полез левой рукой женщине за пазуху. Его рука стала жадно ощупывать её грудь, крепко тиская и сжимая до ясно ощутимой боли. Пошарив, грабитель нащупал подаренный матерью золотой медальон на тонкой цепочке. Ухватив, он рывком сдёрнул медальон с шеи, разорвав при этом тонкие звенья цепочки, и достал руку из-за пазухи обратно уже с добычей. Но на этом преступник не остановился.
– Кольцо давай, а то палец отрежу!
Рыдая, она сняла с пальца широкое обручальное кольцо. Забрав его и выдернув из её ослабевших пальцев маленькую дамскую сумочку, он сказал ей в лицо.
– Ах, какая ты сладкая дамочка. Жаль, ещё наше время не пришло. Один я пока, но скоро, скоро мы будем не только деньги у вас отбирать, но и честь, и жизнь! Попомни мои слова, бла-аро-одная! – Презрительно выдохнул он, и исчез в тёмной арке выхода на улицу.
Добравшись до дома, Ксения Никитишна в слезах рассказывала об этом мужу, который только-только вернулся из госпиталя, размещённого в комнатах Зимнего Дворца. От её слов он мрачнел всё больше и больше, пока, наконец, не сказал.
– Как стемнеет, из дома ни ногой. Одна не ходи, солдатня, матросня… все шастают вокруг, не ровен час изнасилуют. А бандитов развелось – тьма! Без оружия нельзя из дома выйти. Одна и днём не ходи. Всё, что смогу, я сделаю сам. Продукты буду присылать со знакомыми, или приносить. Дверь никому не открывай, только если хорошим друзьям, или по паролю «Геология». Эти крестьяне, да и рабочие тоже, не знают, что это такое, да и выговорить не каждый бандит сможет. Ты поняла, любимая?
– Поняла, – Глотая слёзы, ответила она. – Но, как же так, ведь революция, все должны помогать друг другу?
– Вот они и помогают, только сами себе, – Хмуро бросил в ответ муж. – У каждого своя правда. Надеюсь, Временное правительство сможет навести порядок, переловить и наказать всех бандитов, а матросов – приструнить. Иначе…
– Что иначе, любимый?
– Иначе нам всем будет очень плохо. Но, я слышал, создаются отряды народной милиции. Может, они смогут навести порядок. Их начальником назначен мой хороший знакомый, Дмитрий Андреевич Крыжановский, городской архитектор и профессор. Будем надеяться, дорогая. Не плачь, я куплю тебе новое обручальное кольцо, лучше прежнего.
– Глупый, где ты его купишь? Все ювелирные магазины закрылись, а драгоценности владельцы прячут в сейфах банков или у себя дома.
– Разберусь. Утро вечера мудренее. Давай, дорогая, ложись спать.
– А если они ворвутся к нам ночью?
– Значит, придётся купить револьвер, и тебе тоже! – Наставительно выставив в её сторону указательный палец, сказал он. – Не бойся, не ворвутся. Я поговорю с капитаном Карнишиным, может, он сможет чем помочь. Или у дворника спрошу, как лучше защититься. Деньги у нас есть, да и жену я его вылечил почти бесплатно, он это помнит. Мужик этот из народа, его не тронут, если что. Да, пожалуй, поговорю с ним. Какая-никакая, а защита для тебя будет. Извини, что так получилось, но у меня сейчас много работы. Очень много раненых, и их привозят всё больше и больше. Придётся ночевать в больнице. Ты не переживай, я всё решу. Всё будет хорошо, дорогая.
– Да, всё будет хорошо, – Прошептала она в ответ. Её губы улыбнулись, она обвила руками шею мужа и прижалась всем телом к своему самому дорогому человеку.
