Лагерь

Часть 1

1

Закончилась четвертая зима войны. Через пару месяцев, в мае, мы будем отмечать пятилетие нашей борьбы. Будем отмечать с размахом, будто она скоро закончится. Так сказал папа. Я не верила бы ему, не будь он одним из предводителей нашего сопротивления. Меня даже не смущало, что фраза о неизбежности победы повторялась изо дня в день. В наших краях уже стали здороваться восклицаниями о скором триумфе армии нашего маленького народа. Помню, как за день до Революции папа поднял меня своими могучими ручищами к потолку, потом сел на стул и посадил к себе на колени. Его бледные каштановые глаза смотрели на меня с восторженным возбуждением. Губы растянулись в широкой улыбке. В тот момент на кухню зашла мамочка и вопросительно взглянула на папу. Он продолжал разглядывать меня, словно подпитываясь таким образом какой-то неизведанной энергией, которая ему должна была понадобиться в будущем.

– Ну, разве наша Юля не достойна лучшей жизни? – спросил он маму.

Я продолжала болтать ножками и умилительно просила отпустить меня, хотя в тайне желала, чтобы отец меня еще помучил.

Мама с усмешкой смотрела на свою одиннадцатилетнюю дочку, хмурившую лоб и машущую тонкими ручонками, и красивого военного с короткой стрижкой, образцовой выправкой и твердыми правильными чертами.

– Хватит, Сереж. Видишь, ей не нравится, – произнесла она спокойно, но теперь мне кажется, что тогда ее голос дрожал. Она знала, что завтра должно произойти что-то непоправимое, то, что изменит нашу жизнь, наши мысли, наш быт. Ей было страшно. Мамины опасения оправдались в полной мере.

– Карина, ты считаешь, что ради такой жизни наши предки воевали, писали книги на родном языке и преподавали его в каждой школе? Чтобы мы растворились в общей массе этой державной нечисти?

– Пойдем спать, милый. Завтра намечается такой важный день для всех нас. Мы должны быть отдохнувшими, – она подошла ближе и обхватила шею папы, который, поставив меня на пол, обнял мамочку.

Я, поняв, что эта минута – нечто очень важное для моих родителей, решила не разрушать их объятия и стояла в стороне. Папина широкая ладонь скользнула по длинной белой маминой шее к черным волосам. Ласково поглаживая ее густые локоны, он стал что-то ей нашептывать. Вторая его рука легла на ее небольшой животик, в котором уже зарождался мой братишка. Мама в ответ еще сильней сжала объятия вокруг папы. Ее щеки залил алый румянец. Они замерли, боясь прогнать настигнувший их прилив нежности.

– Я все равно не усну, – едва слышно произнес папа.

– Я тоже, – ответила мама.

На следующий день пришла война…

2

Это было давно. Почти пять лет назад, если измерять простыми стрелками часов. Если применить теорию относительности, то сквозь призму военных действий времени прошло гораздо больше. Сейчас мне пятнадцать. Несмотря на периодические взрывы, стрельбу и мародерства, я хожу в школу, в девятый класс. Конечно, это трудно называть школой в полном ее понимании. Нас всего несколько детей на одну нашу любимую учительницу Людмилу Петровну. Учимся мы в крохотном подвальном помещении многоэтажки, где раньше стояла котельная. Но военная администрация города обещала выдать настоящие сертификаты об окончании девяти классов. Мы с мамой, папой и младшим братом живем в небольшом одноэтажном доме на две квартиры. Правда, вторая квартира полностью уничтожена попавшим снарядом. Одинокая бабушка, жившая там, умерла мгновенно. В нашей квартире тогда упала только одна балка, чудом не задевшая кроватку Славика. Теперь вторая часть нашего дома – это груда осколков кирпичей и сплетенные в узлы истлевшие бревна.

Я вприпрыжку, полная веселья и радости, вбежала на кухню, где мама в потрепанном шерстяном розовом халатике с присущей солнечной игривостью напевала мелодию и готовила мне завтрак. Мамочка старалась никогда не унывать. В нашем сером полуразрушенном здании она была той звездочкой, что озаряла потертые обои, старый телевизор и всех нас. Я не знаю, как ей это удавалось. Ее любви к нам, к жизни хватало всегда вне зависимости от обстоятельств. Она – наш генератор, вырабатывающий надежду на лучшее и заставляющий не впадать в уныние от настоящего. Ее любовь может быть жизнерадостной и искрящейся, иногда – чуткой и трогательной, когда, например, погибал очередной знакомый. Но ее волшебным чувством был наполнен весь наш дом. Правда, последнее время ее светлые чувства стали постепенно угасать. Жаркое пламя войны выжигало и ее.

Сегодня после двухнедельного перерыва начинались занятия. Мы никогда не прерывали обучения с учительницей, все единогласно отказались от каникул, так как учеба была чуть ли не единственным развлечением.

– Наша Люда уже полностью здорова? – спросила я, усаживаясь за стол.

Людмила Петровна подхватила какую-то серьезную инфекцию и пролежала взаперти почти две недели. С учетом роста эпидемий непонятного происхождения в городе нас, детей, не пускали проведать любимую учительницу. Мы с ребятами ограничивались только передачей веселых самодельных открыток с самыми искренними пожеланиями и советами по поправлению здоровья.

– Прекратите называть учительницу «Наша Люда». В университете ты тоже будешь своих преподавателей так называть?

Мама любила мечтать о моем будущем. Наша небольшая, уставшая от войны страна не могла похвастаться институтами, но все это казалось временными неудобствами. По крайней мере, для нее.

Завтрак повторялся уже несколько лет – овсяная каша с вареньем или реже с сухофруктами, поступавшими в страну секретными путями. Тем не менее я ела ее с превеликим удовольствием. Тяжелая металлическая ложка звонка скребла по тарелке, забирая остатки пищи. Последнее время с поставками товаров в страну мы имели большие трудности. Держава стала активно применять к нам продовольственную блокаду, которая заключалась в жестоком наказании всех, кто торговал с гражданами самопровозглашенной Басарской Республики. Нам, как стране, со всех сторон окруженной Державой, оставалось лишь опираться на собственные ресурсы и надеяться (не без основания) на продажность державных военных, время от времени пропускающих к нам грузовики с провизией.

Я выскочила на улицу. Радостно встретившее меня солнце играло косыми лучами в широких лужах, оставшихся после вчерашнего дождя. Слабый ветерок тут же вплелся мне в волосы, приподнимая их кончики над плечами. Утро выдалось спокойным и подающим надежду, что день пройдет без выстрелов.

На пороге меня ждал мой школьный друг и товарищ Даник в старом пиджаке пепельного цвета и широких вельветовых штанах. Он радовался выздоровлению нашей Люды и очередному учебному дню не меньше меня. Его белые ровные зубы, казалось, пускали блики на солнце. Наши семьи уже давно сватали нас, хотя поводов особых я не давала. Но мне нравился Даник. Смуглое широкое лицо с яркими голубыми глазами, могучие плечи. Всегда решительный, борец за справедливость. Я бы ощущала себя с ним защищенной. Но Даник любил меня гораздо отчаяннее и более открыто, чем я его. У меня порой это вызывало чувство огромного стыда и неприязни к нему за размеры его любви ко мне. Потом я вспоминала, что я девочка и имею право перебирать все варианты потенциальных мужей и успокаивалась. Но все это женские безумные умозаключения, и давайте не будем о них. Все равно ничего толком не выясним.

Даня каждое утро ждал меня у порога, чтобы довести до школы. Мы сидели с ним за одной партой, а его отец верой и правдой служил сопротивлению и был, наравне с моим, живой легендой Революции. Мы, к слову, дружили семьями (правда, Даник рос без мамы и воспитывал его только отец, но, когда они заходили к нам в гости, дефицит материнской любви с лихвой восполнялся моей мамочкой). Как вы понимаете, мы с Даней были обречены на молву о свадьбе и о наших прекрасных, как я, и мужественных, как мой будущий супруг, детишках.

Мы ходили в школу по одному маршруту: мимо разрушенной часовни к улице героя Революции Стаса Волохова, потом к Дому Правительства и через парк жертвам террора и площадь Свободы.

– Молельню собираются восстанавливать, – произнес Даник своим звонким тяжелым голосом.

– Папа говорил, что в правительстве, – я указала на трехэтажное единственное отреставрированное здание, будто Даня не знал, как оно выглядит, – до сих пор не могут определиться, поддерживать институт веры или нет. Как думаешь?

Даник перепрыгнул глубокую лужу в расщелине асфальта и галантно подал руку.

– Полагаю, – он всегда о подобных вещах говорил серьезно и до одурения деловито, будто сам принимал такие решения, хотя по сути просто копировал жесты, мимику и мысли своего отца, – полагаю, что неподдержка веры может стать одной из ужасных, если не сказать фатальных ошибок Республики.

Я улыбнулась. Я обожала, когда он умничал. В такие моменты воображение непроизвольно рисовало картинку будущего, где Даня заседает в правительстве, а я – первая леди с высокой прической и в роскошном платье с кружевными вставками.

– Ты посмотри вокруг, – не унимался Даня и ткнул пальцем на бывшее здание суда, от которого остались лишь боковые стены, а внутри – только хлам из бетонной крошки, битого стекла и извилистых копий арматуры, – во что им верить, когда нас пять лет грабят, расстреливают и бомбят?

– В победу Революции, – осторожно выговорила я напрашивающийся ответ.

Даня замолчал, а лицо его вмиг стало тусклым. Вскоре мы вышли к парку.

– Безусловно! – внезапно вскрикнул он. – Но мы видим, что бой затянулся, и Революция становится чем-то недосягаемым.

– Ты сомневаешься в завоевании нами независимости?

– Нет. Что ты? Конечно. Но институт веры станет для народа гораздо более надежной опорой. Тем более когда пачками гибнут наши люди, без веры никак нельзя.

– А мне кажется, что если правительство начнет политику уничтожения веры, то это будет самый обычный геноцид. Геноцид свободы. Глупо получается: столько боролись за свободу, но, получив ее, начали сужать ее рамки.

Даник вновь нахмурился. Ему не нравилось, что какая-то девчонка строит более изящные и интересные мысли, нежели он. Меня это ужасно веселило, хотя и стало жалко этого большого сильного парня с лицом обиженного ребенка.

– У меня сумка тяжелая. Поможешь?

– Да, конечно, – он выхватил у меня рюкзак и важно расправил плечи.

Мне стало еще веселее. Впервые захотелось обнять такого ранимого и наивного моего Даника.

Остальной путь мы прошли молча, каждый в своих мыслях. Мы забежали в класс как всегда с опозданием. Наша Люда в белой кофточке, подчеркивающей ее узкую талию, и черной прямой юбке до колена стояла у учительского стола и что-то рассказывала. Лицо и ладони были у нее неестественно бледными – болезнь еще не отступила. Но она не могла больше терпеть разлуку с нами.

Давайте я расскажу вам о нашей учительнице. Она милая. Знаете, есть такие женщины, про которых не скажешь, что они писаные красавицы, но они притягивают к себе мужчин похлеще любой королевы красоты. У всех таких милых женщин есть пара схожих черт: маленькое кукольное личико, кроткий, но заигрывающий взгляд, неувядающий оптимизм и изысканные манеры. Вот наша Люда именно такая. У нее тяжелая судьба (хотя кто может похвастаться в наше время ее легкостью?). Ее мужа, командира роты, убило еще при штурме Дома Правительства. Сын умер от тифа в первые самые трудные месяцы войны. Людмила Петровна была сиротой и в разгар ожесточенных боев осталась совсем одна. Знаете, каково это, остаться одной, когда все твои соседи думают только о себе, о собственной жизни? Вообще во время войны все человеческие качества проявляются гораздо отчетливее, чем при повседневной жизни. Лакмусовая бумажка. Самая жестокая и беспристрастная лакмусовая бумажка. Так вот, Людмила Петровна, оставшись наедине с собой, не имея средств к существованию, пожелала пойти на фронт. Она обратилась к моему папочке (ходят слухи, что они с папой встречались, пока он не познакомился с моей мамой). Он решительно ей отказал в участии в боях, хотя она настаивала именно на этом. Папа предложил пойти в госпиталь (тогда он был полевым, сейчас из-за вялой текучести боев его преобразовали в одно из отделений центральной городской больницы). Ощущение собственной значимости в первый день кружило ей голову. Она весь день хлопотала над больными, которые лишились конечностей, потеряли память или которым обезобразило лицо. Наверное, она видела в них собственного сына и мужа. К концу смены минометный снаряд угодил точно в госпиталь, уничтожив семнадцать человек, включая персонал и пациентов. Людмила Петровна отделалась легкой контузией и несколькими шрамами. Казалось, смерть подбирается именно к ней. Она уничтожила ее мужа вместо нее, затем забрала сына, хотя желала обладать именно ней. Потом этот снаряд. И все за полгода. Выздоровев и совершенно отчаявшись, она купила на черном рынке пистолет и самостоятельно двинулась к линии фронта. Ее самолично остановил мой папенька. Взъерошенная, обезумевшая, с водопадом слез и пистолетом на вытянутой руке, она шла по чистому полю в пасть врага. Увидев свою былую любовь, папа без промедления побежал за ней. Представляете, один из руководителей сопротивления, считавшийся чуть ли не главной мишенью Державы, оказался в поле, которое простреливалось со всех сторон. Папа повалил ее на землю, когда на том конце раздались первые автоматные очереди. Обратно в штаб они добрались, только когда стемнело. Мне кажется, этот поступок папеньки по-настоящему вернул нашу Люду к жизни. Именно папа потревожился в правительстве об оборудовании школьного кабинета под руководством Людмилы Петровны с выделением ей небольшого жалованья.

– Даниил, Юлия, потрудитесь объяснить причины опоздания, – учительница иногда любила говорить официально и твердо, но не для того, чтобы напугать, а для того, чтобы мы все ощущали, что пришли в школу.

Мы постоянно с ним опаздывали. И как у нас это получалось, я никогда не понимала.

– Они свадьбу свою будущую планировали! – выкрикнул Кирилл – главный наш выскочка и бездельник, который к тому же безумно ревновал меня к Данику, хоть и старался не показывать этого. Он был гораздо симпатичнее Дани, но характер имел просто невыносимый.

По партам расселись все восемь детей. Не хватало лишь меня и Дани. Людмила Петровна обернулась, едва заметно улыбнулась нам, словно представляя наше бракосочетание, и указала на первую парту.

– Нам поручили в честь пятилетия великой борьбы организовать номер на праздничный концерт. От школьников нашим героям и простым людям, живущим в это непростое время. Концерт пройдет на Центральной площади города, – произнесла учительница, захлопнув перед этим журнал с отметками, – есть идеи?

3

Все на свете очень хрупко. Наша жизнь прекрасно это демонстрирует. Кто или что угодно может исчезнуть в любой момент. Ты проснулась, а знакомой из дома в квартале от тебя не стало. Да и дома самого не стало. И ты вроде слышала ночью оглушительный взрыв и понимала, что это рядом, но перевернулась на другой бок, накрыла голову подушкой и уснула. А наутро ты плачешь от отчаяния, ненавидишь Державу, иногда проклинаешь революционеров, что начали эту катавасию. Но самое ужасное, что постепенно начинаешь привыкать ко всему этому. Твоя горечь и злоба становятся дежурными и больше проявляются внешне, а внутри уже нет той бури, что разрасталась раньше. Вдруг на чьих-нибудь похоронах приходит осознание, что все искусственно, а ты незаметно превращаешься в лицедея. Стираешь неискренние слезы и, обиженная на саму себя, тайком покидаешь панихиду. Идешь мимо развалин, которые даже любопытства уже не вызывают. Шагаешь по широким пустым улицам, местами туфли зарываются в месиво из расколотого асфальта, песка и мусора. По разные стороны стоят усталые ветхие постройки, в окнах мелькают чумазые детские лица. На каждой улице невольно находишь истерзанные мародерами после бомбардировки разрушенные дома. Некоторые жилища просто покинуты своими хозяевами, согласившимися уйти в Державу ради спокойствия. На душе становится совсем муторно. Выходишь на Центральную площадь – каблуки цокают по недавно выложенной плитке. Площадь настолько величественна, что непроизвольно сжимаешься и чувствуешь себя насекомым. Грандиозное с колоннами здание Правительства важно и деловито смотрит на тебя своими большими окнами с широкими рамами. Правее стоит метров в шесть бронзовый памятник воину-освободителю. Высокий скуластый мужчина с автоматом наперевес, воинствующим оскалом и пугающим взором. Еще правее – аккуратный фонтан, ждущий лета, когда его наконец наполнят водой и он сможет журчать и веселить ребят. Рядом с Домом Правительства неизменно спешно ходят мужчины в военной форме или костюмах с серьезными лицами и папками под мышкой. Настроение чуть приподнимается. В груди (как бы я ни упиралась) начинает разгораться пламя надежды на светлое будущее. Покидаешь площадь и продолжаешь вести свой путь среди разрухи. Становится одиноко. Одиноко и грустно. Потом возвращаешься домой, где мамочка варит борщ, а Славик бежит обнимать свою сестренку, и на душе немного проясняется. Но при всем этом мне страшно. Всегда. Даже не перед смертью. Она кругом. К ней привыкаешь. Скорее, перед тем, что все это никогда не закончится. Вот чего по-настоящему боишься.

4

Дебаты о том, что будем готовить к празднику, продолжались весь учебный день. Предложений поступила масса. Кто-то выступал за театральную постановку о штурме Правительства в первый день Революции, кто-то за зажигательный развеселый масштабный танец в военной форме. Но выбрали мой вариант с хором. Детский хор всегда завораживает и вселяет в людей самые возвышенные чувства. А если еще поработать над костюмами и добавить элемент шоу, то наше выступление вообще обязано стать гвоздем программы.

После школы я поспешила домой похвастаться маме о том, что именно мою идею одобрила Людмила Петровна. На кухне сидел папа с отцом Дани.

– Здравствуйте, дядя Никита! – звонко прокричала я.

Папа с дядей Никитой подняли на меня свои мутные глаза. Оба были сильно пьяны. Это беда всех мужчин нашей страны. Мама говорит, что алкоголь – единственное противоядие от повального сумасшествия среди мужского населения на почве ужасов войны. Думаю, она права. Папа и так за эти пять лет сильно осунулся и исхудал, лицо приобрело нездоровый красноватый оттенок. Дядя Никита, до сих пор трудно переживающий потерю жены, стал выглядеть еще хуже. На фотографии пятилетней давности, что висела в зале, было не узнать нынешних друзей и предводителей Революции, что сейчас пьянствовали вдали от линии фронта. Беседа между лучшими друзьями шла как раз об одиночестве дяди Никиты.

– У Даника должна быть мама. Ты бравый военный, символ Революции. У тебя отбоя не будет, – тяжело ворочая языком, рассуждал мой отец.

– Я понимаю, – дядя Никита обнял и папу за плечи и подтянул к себе, – но куда девать то, что внутри? – он сжал руку и ударил себя кулаком в грудь.

– Чувства. Чувства, сука! – папа со всей силы грохнул кулаком по столу, и водка из стакана расплескалась на скатерть. Он пристально взглянул на меня. Я ненавидела этот туман, который так часто последнее время оседал в папиных впалых глазницах.

– Закопай их, – грозно проговорил он. Меня почему-то передернуло, словно это относилось и к его чувствам ко мне.

– Закопать? – дядя Никита повернулся вплотную к папе, и они, упершись лбами, некоторое время смотрели друг на друга.

– Да, закопай глубоко. И жди, пока чувства перегниют.

– И превратятся в удобрения.

– Точно, – папа весело расхохотался.

В этот момент дверь в кухню открыла мамочка, сосредоточенная и сердитая. Она подошла с тряпкой к столу и старательно убрала разлитую водку, хлебные крошки и пустую банку с сардинами.

– Карин, как считаешь? – спросил папа, повернувшись к ней.

Мама явно злилась, но старалась этого не показывать. Подобные посиделки стали распространенным явлениям на нашей кухне. Изрядно захмелевшие лучшие друзья не замечали маминой сердитости.

– Мальчики, по-моему, вам хватит, – сказала она и выхватила бутылку из рук папы.

Папа взглянул на своего друга, пожал плечами, показывая, что, мол, слово хозяйки в доме закон, и произнес:

– Давай я тебя с Людкой познакомлю.

Мамочка, пряча бутылку в холодильник, на мгновение застыла – любые разговоры о нашей одинокой учительнице сильно ее раздражали.

– Так мы вроде знакомы.

– Видел один раз ее в школе. Разве это знакомство? Давайте поужинаем вчетвером. Что думаешь, Карин?

Мама посмотрела сначала на папу, потом на понурое лицо дяди Никиты, которому от выпитого трудно уже было даже сидеть.

– Пусть тогда и дети будут, – произнесла она и выскочила из кухни.

– Пригласишь на эти выходные Людмилу Петровну, Юля?

– Хорошо, – коротко ответила я и, словно подражая маме, возмущенная поведением папочки, пошла к себе в комнату.

Я разобрала школьную сумку. Уроков на завтра не задали, поэтому я легла на кровать и уставилась в стенку. Серые обои с выцветшими на них темно-синими розами, письменный стол с двумя полками, небольшой платяной шкаф для вещей и металлическая кровать на упругих пружинах – это вся моя комната. Хотя нет. Еще в углу на полу ютился небольшой аквариум с земноводной черепахой Фросей. Не об этом, конечно, мечтает девочка-подросток, но в наше время все может быть намного хуже. Многие военачальники живут гораздо богаче, но они нечисты на руку. Наш папа такого себе не позволит.

Дверь в мою комнату приоткрылась, и в проеме показалось крохотное лицо со вздернутым носом и смешными большими ушами. Брат вопросительно взглянул на меня своими ясными глазами, ожидая разрешения войти.

– Заходи, Слава, – сказала я, переворачиваясь на другой бок.

Всегда стеснительный брат на цыпочках приблизился к кровати и вложил свою руку мне в ладонь. Славик в свои четыре с небольшим года почти не разговаривал и боялся всего, чего только можно было бояться. Врач говорил, что такое случается после серьезного детского потрясения. Видимо, весь мир, куда он попал, стал для него потрясением.

Через стенку послышались тяжелые шаги мамы, затеявшей незапланированную уборку. С ней такое происходило. Знаете, когда кто-то из семьи бездельничал (а пьянство можно отнести именно к этому), мама задумывала уборку, чтобы потом при предъявлении претензий с еще большей грозностью заявить, что я, вот, спину не разгибаю, а ты баклуши бьешь.

То ли от жалобного взгляда брата, то ли от поведения папы и мамы или, вероятнее, от всего вместе в груди больно кольнуло, и я почувствовала себя совсем одинокой. На мгновение показалось, что мы со Славиком сироты и ночуем в заброшенном доме на окраине города. Я пододвинулась в сторону, дав брату лечь рядом. Он стал расстегивать пуговицы на своей рубашке, думая, что уже пора ложиться спать и сестра разрешила ему переночевать у нее в комнате.

– Нет, Слава. Еще рано, – сказала я, улыбаясь и застегивая рубашку обратно.

Вдруг послышался протяжный громогласный рев мотора. Глаза брата округлились, и он стал крутиться по сторонам. Из его маленькой груди вырвался душераздирающий вопль, который почти полностью перекрывался оглушительным рокотом. Я резко обхватила руками голову напуганного Славика, прижала ее как можно сильнее к груди и закрыла его уши руками, всеми силами пытаясь как можно скорее прекратить для него этот пронзительный гул. Вражеский самолет пролетел низко над самым городом. Но взрывов никаких не последовало. Это был плохой знак. Мои нехорошие предчувствия вскоре подтвердились.

– Листовки! Листовки! – послышался крик во дворе, и я тотчас побежала в прихожую.

В дом ворвался перепуганный Даник со взъерошенными волосами и небрежно накинутой курткой. Дрожащими пальцами он сжимал стопку бумажек.

– Кто?! – вскрикнула я и хотела взять у него стопку, но руки Даню словно не слушались. Передавая мне пачку, он неуклюже растопырил пальцы, и листы разлетелись по полу.

Даник стоял в дверях, не шелохнувшись, и пытался отдышаться, пока я подбирала листовки у его ног. Вбежала моя мама, затем с грохотом в прихожую ввалились папа с дядей Никитой.

– Кто?! – грозно спросил на этот раз папа, хмель в голосе которого уже не слышался.

Даник, охваченный леденящим душу ужасом, с каменным лицом стоял в проходе и не мог произнести ни звука. Я собрала все листовки, поднялась и зачитала:

– Старший лейтенант Ерохин В.А., рядовой Галиулин В.В. и рядовой Симонов Л.А., – в горле застрял увесистый ком. Сразу три человека.

– Когда? – спросила мама, еле сдерживая надвигающиеся слезы.

– Завтра в 19.00, Центральная площадь, – ответила я.

– Они снова взялись за старое, – проговорил дядя Никита, тихо добавив: – Мы пойдем.

Взяв под руку еще не пришедшего в себя Даню, он вывел его на улицу. На побледневшем лице мамы проступила первая слеза. Папа, зажмурив глаза, запрокинул голову к потолку и стал бормотать что-то невнятное. В прихожую вбежал Слава, испуг которого прошел вместе с отлетом бомбардировщика. Выхватив у меня пачку, брат убежал с новыми листками для рисования к себе в детскую.

Практика публичной казни военнопленных существовала в Державе с первых дней войны. Но не казнь где-то в столице Державы на глазах у местных жителей. Нет, все гораздо чудовищнее. Зачем пугать собственное население? Надо вызвать ужас у врага. Казнь проходила в столице нашей Басарской Республики на Центральной площади. Спросите, как Держава попадает на главную площадь страны? Ответ, мне кажется, очевиден. По воздуху. Военнопленных сбрасывают с бомбардировщика точно на вымощенную плиткой площадь. Но все не так просто. Их предварительно обвязывают взрывчаткой и взрывают, пока те не столкнутся с землей. Ошметки людей дождем из крови и градом из костей, хрящей и внутренних органов проливаются на Центральную площадь города. И предварительно вся страна посредством листовок узнает, когда это произойдет. Вот где действительно запрятана вся безжалостность державного режима. Ведь они могли просто неожиданно для всех вышвырнуть за борт пленника и улететь к себе на базу. Но им этого недостаточно. Они предупреждают каждого, что в такой-то день, в такое-то время ожидаются осадки в виде мелко разорванной человечины. И ты с этим знанием живешь. Кто-то закрывается дома, зашторивает окна, прячет детей и не выходит на улицу, пока последние человеческие останки не будут убраны. Кто-то выбирает укромную обзорную площадку и с непонятными мне чувствами впитывает всю жестокую картину. В первый год войны по инициативе одного (простите меня, по-другому не могу выразиться) полоумного чиновника был выпущен указ, по которому «в целях поднятия всеобщей ненависти к Державе» к площади во время казни стягивали, как стадо баранов, простой народ. В истерике, всхлипах и обмороках толпа ужасалась увиденной жестокости. Слава Богу, вскоре эту дикость запретили. Отдельно остановлюсь на том, что все знали, кого именно разорвет в клочья над плиткой нашего города. И родственники, и просто знакомые. Мне кажется, это самая большая пытка для близких и самая большая «находка» для карателей Державы. Вы думаете, подобное варварство вызовет ненависть у родственников к Державе? Скорее всего, вы правы, только с одним большим «но». Держава далеко. Ее не видно. А ненависть любит, чтобы ее объект можно было потрогать. Помните, в чем суть всех детских споров после драки? Правильно. Кто первый начал? И приходит на ум одно: начали первые мы – жители Басарской Республики. А дальше мысли идут по одной истоптанной тропинке: «Подождите, я не начинал. Я вообще не знал, что будет Революция, пока не посмотрел новости. Я хотел перемен, но не такой ценой. Виновата та группка людей в камуфляжах, что устроила весь беспредел и которая сейчас у власти. Именно она забрала у меня сына». И вот недавние тихие сторонники Революции начинают ненавидеть ее лидеров. Моего папу хотели убить дважды. Такие изменения происходят, конечно, не со всеми, но с пугающим постоянством. Смотреть на казнь многие родственники и близкие отказываются. Кому понравится, когда твоя родная плоть и кровь превращается в месиво? Кто-то приходит. Начинают смотреть стоя, а заканчивают лежа на грязной земле, беззвучно рыдая и захлебываясь настигнутыми страданиями в окружении толпы сочувствующих. Последний год прошел без казней. Целый год. А завтра разлетятся на куски сразу трое. Такого еще не было.