Kitabı oku: «Остров пропавших девушек», sayfa 5

12

Дом их бабушки когда-то был римской гробницей. Хотя после смерти Гелиогабала его дворец утех сровняли с землей, а камни побросали в море, остальные особняки никто трогать не стал. Их превосходные фундаменты, мозаичные полы, подвальные помещения для печей (великолепные кладовки!), канализация, бани, сады во внутренних двориках и резервуары для дождевой воды – слишком хорошие, чтобы практичные люди крушили их в угоду историческим обидам, – легли в основу города Кастеллана.

А через пару сотен лет здешнее римское кладбище – небольшая вереница квадратных увенчанных куполами строений с прекрасным видом на море, выстроившихся вдоль скал, – утратило мистическую таинственность. Местные где-то прилепили к склепам по комнатке, где-то поставили перегородку, под шумок выбросили с утесов в воду бренные останки и устроили маленькие дома там, где когда-то покоились мертвецы. Этот крохотный квартал взирающих сверху на город лачуг был особенным и в другом отношении. Поскольку кладбище существовало задолго до того, как к власти пришли герцоги, это единственные здания на острове, которые находятся в частной собственности. На остальной территории в случае смерти арендатора имущество автоматом возвращается к герцогу, и покинутая семья обязана обратиться к нему с прошением переоформить аренду на кого-то из них. Чтобы обременить еще одно поколение долгом за дом, за который платили все предыдущие. Но дома на кладбище попросту переходят от хозяина к наследникам, и хотя в них нет ни водопровода, ни канализации и они не имеют никакой ценности (ценность появляется, когда у населения есть деньги) – на острове эти дома имеют очень высокий статус.

Свой дом мать Лариссы завещала внучкам, прекрасно видя, куда дует ветер с ее зятем.

Мерседес находит Донателлу на старой кухне – сестра плачет, привалившись к стене и поджав под себя ноги.

– Боже мой, Донита! – восклицает Мерседес, стремительно опускается на пол и обнимает ее. – Ох, kerida.

Когда она касается щекой лица сестры, та болезненно морщится. Синяк от отцовского кулака скоро будет виден, еще немного, и сначала заплывет, а потом почернеет глаз. Донателле уже пятнадцать, а каждому известно, что девушку этого возраста надо наказывать, дабы уберечь ее от ада. Так было, есть и будет.

Протянув руку, Мерседес кончиками пальцев касается ушибленного места. Донателла шипит.

– Больно?

Ей самой только двенадцать, поэтому отец, наказывая ее, обычно не поднимается выше ягодиц. Тут ему пока не нужно демонстрировать solteronas свою сильную руку. Мерседес знает, что ее час еще настанет, но в данную минуту лишь смотрит в гипнотическом ужасе на то, как плохо сестре.

– А ты как думала, конечно, больно, – рычит Донателла.

– Погоди, я сейчас, – говорит Мерседес, вскакивает на ноги, находит на привычном месте на полке над каменной раковиной тупой кухонный нож и выходит на солнечный свет.

У двери, пробив себе путь через побитую временем мозаичную плитку, растет большое старое алоэ. Девочка отрезает пару дюймов его побега, снимает кожистый покров с твердыми, как камень, колючками, обнажает кусок нежной сочной мякоти, возвращается в дом, протягивает его сестре.

– Держи.

Донателла берет его, прикладывает к щеке, опять морщится и прижимает сильнее.

– Бедная моя, – сочувственно произносит Мерседес. – За что он тебя так?

– Ни за что, – отвечает Донателла, и из ее глаз опять катятся слезы. – Ни за что!

– Ты наверняка что-то натворила, просто так не наказывают.

– Заткнись, – говорит Донателла, – подожди, придет и твой черед.

– Но, если бы ты делала, что велено, он бы не злился на тебя, – стоит на своем Мерседес. Убеждение, что бездумно передается из поколения в поколение.

– Даже если он несет чушь? – кривит губы Донателла.

Мерседес непроизвольно чуть дергает головой. Чушь? Конечно же, нет, он же их отец.

– Если бы он велел тебе сунуть руку в чан с кипятком, ты бы его послушалась?

– Да хватит тебе, он не стал бы ничего такого просить.

Донателла с отвращением качает головой.

– О господи. Ладно, забудь, проехали. Когда-нибудь сама все поймешь.

Как же ее расстраивает поведение Донателлы. У нее есть все, что только можно пожелать. Она находчива, умна, хорошеет день ото дня, а их семья по сравнению с огромным множеством других живет в достатке. Если бы она только была добродетельнее, вела себя скромнее и не дерзила в ответ…

– Ты правда думаешь, что этого довольно? Что достаточно быть послушной и тогда все будет в порядке?

С этими словами Донателла прикладывает алоэ под глазом ближе к носу. В дополнение к щеке у нее начинает распухать и переносица. Стоит ей вернуться в «Ре дель Пеше», чтобы подавать клиентам frijoles и пасту al’arabais с кроликом, как весь остров тотчас узнает, что дочь семейства Делиа опять вообразила о себе невесть что.

Мерседес пожимает плечами.

– Ради спокойной жизни можно пожертвовать чем угодно, – произносит она любимое изречение их матери.

Донателла с силой бьет ее кулаком по ноге и кричит:

– А если мне не нужна спокойная жизнь! Неужели ты думаешь, что это все, что есть в жизни?

Мерседес потрясена до глубины души.

– Что ты хочешь сказать?

– Это! Все это… убожество! Все одно и то же, одно и то же. И так всю жизнь!

Мерседес вконец озадачена. Все так живут уже тысячу лет. Зачем что-то менять?

– А что еще то нужно?

– Да что угодно! – опять срывается на крик Донателла. – За пределами этого острова целый мир!

Потом шипит от боли и опять прикладывает алоэ.

Слова сестры повергли Мерседес в ужас. Большой мир таит в себе множество опасностей – так все говорят. Нет ни одной женщины, которая уехала бы из Ла Кастелланы, а затем вернулась обратно.

– Не говори так, Донита! – восклицает она.

Сестра отталкивает ее, встает, идет по выложенному известняком полу к старым воротам в виде арки и смотрит на море. У самого горизонта надрывается от натуги контейнеровоз, ржавый и черный, следующий мимо Алжира в свободную экономическую зону Мальты. Ближе к берегу на перекатывающихся волнах к заливу мчит белое суденышко размером с дом, но отсюда для нее совсем маленькое. На передней палубе несколько крохотных ярко окрашенных фигурок греются на солнышке, будто тюлени. Иногда Мерседес видит проходящие мимо суда размером с целый город, там люди лежат рядами, будто тела утопленников, вытащенные из воды после кораблекрушения. И всегда радуется, что они здесь не высаживаются, что у них слишком тесный порт, да и виды с достопримечательностями далеко не сногсшибательные. Ей кажется, что, если бы все они в одночасье сошли на берег, это было бы сродни нашествию саранчи.

– Я не могу так жить до конца своих дней, – говорит Донателла, – не буду. Если придется, то буду каждый день молиться о смерти.

Мерседес застывает от ужаса.

– Тише, святой Иаков услышит!

– Я тебя умоляю! – восклицает старшая сестра, вихрем врывается обратно в комнату, злобно смотрит на Мерседес. – Ты же не веришь в это все?!

– Во что?

– Что святой Иаков убивает грешников, как мавров. Ты серьезно? Он же умер тысячу лет назад!

– Но потом вернулся, чтобы принять участие в битве при Клавио…

Донателла в ответ только фыркает.

– А все эти девушки? Марсела Перес, Елена Эру, Кариза Дракулис…

Донателла закатывает глаза.

– Боже мой, Мерседес, какая же ты наивная.

– Почему это?

– Никакой святой Иаков их не убивал. Они просто уехали. Уехали, и все.

13

Вторник

Мерседес

Зал для приемов забит народом. Гости высокие, как боги. У них вечеринка.

Как вы вообще здесь оказались?

Мерседес бросается от одного бога к другому, дергает их за рукава и взывает к ним. Вам нельзя здесь находиться. Это не ваш дом. Уходите отсюда. Убирайтесь! Вскоре вернутся хозяева и вас не должно быть здесь!

Слышится звон стекла и взрыв смеха. Кто-то перевернул стол, и пол теперь усыпан осколками. Когда она в ужасе подносит к лицу руки, боги закатываются от хохота. Они пьют пепси-колу из бокалов для шампанского, таких же тонких и высоких, как они сами.

Ее накрывает волна паники. Нет! Нет! Я ведь только-только здесь убралась! Вы что, не видите? Не видите, да? Она вот-вот придет и тогда все сразу закончится! Если Татьяна увидит весь этот бардак, мой долг опять вырастет и я никогда не смогу уйти.

Мерседес плачет. Чувствует, как у нее содрогаются плечи, а по щекам текут слезы. Открывает рот, чтобы взвыть, но не может издать и звука.

Боги не обращают на нее никакого внимания.

Сквозь панику пробивается только одна мысль: я должна здесь убрать. Если их нельзя заставить уйти, то надо хотя бы навести порядок.

Гости становятся все выше и говорят все громче, и она не может заставить их уйти, но если она будет мести и мести, то, может, тогда к приходу Татьяны стекла больше не будет.

Лавируя между их ног, она направляется к кладовке за лестницей, где хранятся веники, тряпки и портреты. Если открыть дверь…

В дальнем конце коридора стоит ее сестра Донателла. Умершая тридцать лет назад. Мокрая до нитки. К синюшному лицу водорослями прилипли волосы. Она тянет вперед руки. «Помоги мне, Мерседес. Помоги».

Услышав ее зов, Мерседес вдруг понимает, что все это сон. «Ты умерла, моя дорогая. Тебя давно нет, а я пропала».

Донателла поднимает руку и показывает на безупречно белую стену позади нее. «Я здесь, Мерседес. Помоги мне. Я здесь».

Она рывком садится в своей узкой белой кровати. Сквозь шторы проникают первые рассветные лучи. Простыни насквозь мокрые, будто она только что вылезла из моря.

Мерседес закрывает руками лицо и заставляет себя сделать вдох.

Сразу после обеда над головой рокочет вертолет, а через три минуты звонят с вертолетной площадки, сообщая о прибытии гостей. Еще каких-то двадцать минут, и Татьяна будет здесь. Звонили заботливые соседи – ее нанимателям даже в голову не придет позвонить заранее. Порой ей кажется, что в их представлении прислуга в этом доме сродни роботам – стоят на зарядке, пока какой-нибудь датчик движения или кнопка не приведут их в действие.

Униформа Мерседес черного цвета. Старомодное платье-рубашка с белыми кантами и обтянутыми белой же материей пуговицами от воротника до колен. Не самая практичная одежда для физической работы. Оно задирается, когда ей приходится за чем-нибудь потянуться или нагнуться, поэтому ей приходится надевать под него черную комбинацию, в которой ужасно жарко. Но в семье Мидов любят униформы, а остальное не имеет значения.

Она оглядывает себя в большом гримерном зеркале, утыканном по периметру светодиодными лампочками, способными высветить любой изъян. После бессонной ночи под глазами залегли темные круги, хотя Татьяна в жизни не обратит на них внимания. Но из пучка, в который Мерседес стягивает волосы на работе, выбилось несколько прядок, а это Татьяна заметит сразу же. Порывшись в кармане, Мерседес находит пару запасных невидимок и возвращает пряди на место. После чего оглядывает лицо и руки, дабы убедиться, что на них нет ни пятнышка грязи, и идет в своих ортопедических туфлях вперед, чтобы провести смотр вверенных ей подразделений до того, как это сделает хозяйка.

Татьяна похудела. Для дочери Мэтью Мида это неустанная борьба. Перешагнув сначала двадцатилетний, а затем и тридцатилетний рубеж, она постоянно сидела на диете, состоявшей из приготовленной на пару рыбы, вареных яиц и амфетаминов, но каждый год срывалась, и тогда вновь в полный голос заявляла о себе ее тяга к печенюшкам «Поп-Тартс». Ее несчастный изголодавшийся организм за каких-то пару недель набирал восемь килограммов, после чего она отправлялась на месячный курс реабилитации. Когда в мире, где половина женщин выглядят миниатюрными куколками, на тебя насылают проклятие в виде телосложения грузчика с размером никак не меньше сорок восьмого, это может стать настоящей пыткой.

Мерседес нацепляет свою самую лучезарную улыбку и выходит вперед. К классу улыбающихся она принадлежит всю свою жизнь. И нередко завидует Феликсу, который может хмуриться на работе, сколько ему заблагорассудится.

«Кожа да кости», – думает Мерседес. Татьяна выглядит изможденной. Значит, у нее все получилось. Она все-таки нашла специалиста, сделавшего ей бандажирование желудка.

– Ого! – произносит Мерседес вслух. – Выглядишь просто фантастически!

Татьяне ее слова явно нравятся.

– Ты мне льстишь, – говорит она, разглаживая на бедрах узкую атласную прямую юбку и поворачивается обратно к машине.

От ее ягодиц ничего не осталось. Вместо них ей теперь придется ставить импланты.

Прислуга выстроилась в тени крыльца. Тоже с улыбками на лицах.

Из машины со стороны переднего пассажирского сиденья выходит Майк, личный телохранитель Татьяны, и хмуро оглядывает из-за стекол своих очков дорогу, будто ожидая, что из-под асфальта вот-вот вырастут призраки «Аль-Каиды». Пауло говорит, что у Майка слишком большое самомнение. Но Майка наняли в том числе и для того, чтобы он выглядел профессионалом. Только звезды первой величины велят своим охранникам выглядеть так, будто их и нет рядом.

Удовлетворившись осмотром, Майк поворачивается, смотрит на Пауло и кивает ему. Тот в знак приветствия отвечает аналогичным жестом. Водитель начинает вытаскивать из багажника вещи. И пока на подъездной дорожке растет куча Татьяниных чемоданов от Виттона, из мрака салона появляется худенькая ножка шести футов в длину в туфельке на дешевой платформе, а за ней такая же худенькая миниатюрная девушка в топе-бюстье и коротких облегающих джинсовых шортах.

Садовники бросаются за сумками. Багаж – их единственный шанс провести немного времени в прохладном, кондиционируемом помещении. А порой и получить на чай. Хотя сегодня явно не тот случай: нынешние гостьи почти что дети, а такие чаевых, как правило, не дают.

Из лимузина выходит другая девочка, худобой затмевающая первую, настолько белокурая и бледная, что ее вполне можно принять за альбиноску. «На вид лет двенадцать», – думает Мерседес, но тут же отгоняет от себя эту мысль.

И еще одна девочка в топе с открытыми плечами – миниатюрное создание из Восточной Азии с волосами до пояса и янтарными глазами. И последняя. Лет, пожалуй, семнадцати. Смуглая кожа с золотистым отливом, копна каштановых кудрей с отдельными выбеленными прядками, небольшой пухленький носик и полные красивые губы. На лице – выражение невинности, стоящее, пожалуй, целое состояние.

«Татьяна притащила с собой полную палитру», – думает Мерседес, снова и снова улыбаясь направо и налево. На любой вкус. Видимо, очень надеются ублажить того принца. Может, эти девочки и выглядят молоденькими, внутри они уже старухи.

Не улыбается один только Пауло. Ему за это не платят.

Наконец Татьяна поворачивается к прислуге и с сомнением ее оглядывает, будто совершенно не знает. Впрочем, если вдуматься, так оно и есть. Слуги приходят и уходят, неизменный атрибут у этого дома только один – Мерседес.

Один из садовников берет небольшой розовый рюкзак и закидывает его на плечо. Бледная девчонка с визгом бросается к нему.

– Ханна! – рявкает Татьяна, а когда девочка застывает на месте, продолжает прежним медовым голосом: – Не волнуйся, он здесь для этого. Ты сейчас не у себя в Магалуфе.

Другие девочки фыркают от смеха у нее за спиной.

– Ваши вещи разнесут по комнатам, – объясняет Мерседес.

Девочки не сводят с нее своих огромных глаз. «Интересно, где они их берут?» – думает Мерседес. Этот вопрос всегда не дает ей покоя. Не с улицы же их приводят, правда?

– А Мерси их распакует, – произносит Татьяна. – Правда, моя дорогая?

– Ну конечно, – вежливо отвечает Мерседес. – Может, принести вам что-нибудь попить? Или перекусить? Вас, наверное, замучила жажда.

– Думаю, нам всем неплохо бы искупаться, – говорит на это Татьяна. – Как вы на это смотрите, девочки?

– Я принесу все к бассейну, – говорит Урсула.

«Мы словно хорошо смазанный механизм, – думает Мерседес, – никому из них даже в голову не приходит, сколько нам вчера пришлось попотеть».

Потом под плеск воды и звонкий девичий смех, доносящиеся из сада, поднимается наверх. Багаж Татьяны навален у двери. Она затаскивает его внутрь, большой чемодан кладет на стойку, косметичку относит в ванную, а шкатулку с драгоценностями убирает в сейф.

Со стены над кроватью на нее глядит интимный портрет нагой Татьяны, который обычно живет в кладовке наверху. Выгнув спину и прижав к нижней губе палец, она следит за тобой глазами, куда бы ты ни пошла. При виде этой картины Мерседес всегда хотелось отвернуться. «Я же знала ее еще ребенком», – думает она. Но тут же ей в голову приходит следующая мысль: «Да была ли она когда-нибудь ребенком? На самом деле?» После чего она решает сначала разобраться с комнатами для девочек, пока все заняты своими делами.

Их поселили в глубине дома. По двое в спальне, окна выходят на дорогу и верхний этаж «Каса Амарилья», скрывающий за собой вид на горы.

«Эти маленькие девочки», – думает она. Все прекрасно знают, зачем их сюда привезли. И все мы будем молчать – потому что если не они, то это будут наши сестры и дочери. Герцоги всегда обеспечивали нашу безопасность, и жизнь на острове стала лучше, чем когда-либо. Кто станет раскачивать лодку, когда на кону все? Еще вчера эти девочки для нас просто не существовали. И перестанут существовать, как только исчезнут отсюда.

Оштукатуренные белым комнаты вроде спальни самой Мерседес. Узкие кровати, больше подходящие для женского монастыря, на каждой лежит сумка. Если эти девчонки и думали, будто их пригласили в гости, то при виде этих комнат они поймут, как заблуждались. Хотя они вряд ли будут проводить тут много времени. Только когда их отпустят.

У них милый детский багаж. Поскольку им велели не брать ничего, кроме ручной клади, они набили сумки так, что те чуть ли не лопаются. Мерседес их осторожно распаковывает. В одной комнате розовый рюкзак и твердый чемодан на колесиках с хромированной отделкой, которым владелица в момент покупки, должно быть, невероятно гордилась. В другой сумка из мягкой ткани с узором из тропических цветов и черный кожаный саквояж, в котором, когда она его открывает, обнаруживается великое множество карманов и полдюжины вакуумных пакетов, набитых настолько мятой одеждой, что Стефани, чтобы все это выгладить, придется работать сверхурочно.

Мерседес старается угадать, кому что принадлежит. Черный саквояж, вероятно, принадлежит девочке, первой вышедшей из машины, той, у которой такие длинные ноги. У нее такой вид, будто все это для нее уже не ново. Твердый чемодан на колесиках, видимо, принадлежит азиатке, а сумка с цветочным узором – кудряшке. Мерседес выкладывает на кровати вещи и какое-то время их разглядывает. Все короткое, облегающее, узкое, с вырезами. Явно не для девочек, которые хотят быть незамеченными. Четыре небольших ювелирных набора, совершенно одинаковых, будто их им подарили: скромные ожерелья из олова, кулоны на цепочках, браслеты с шармами и серьги. Изредка попадается драгоценный камень, такой крохотный, что его жизнь, по всей видимости, началась, когда его смахнули со стола на пол в мастерской у Тиффани.

Мерседес развешивает платья, складывает нижнее белье – миниатюрные откровенные изделия из атласа из кружев, скорее намек на одежду, чем полноценный предмет гардероба, – и раскладывает по разным ящичкам в верхней части комодов. Затем разворачивает ювелирные наборы и кладет их на виду, чтобы их сразу было видно и понятно, что ничего не пропало. Косметички уносит в отделанные мрамором ванные и выставляет на стеклянные полки каждый пузырек, каждый тюбик, каждую зубную щетку с торчащей во все стороны щетиной – будто безделушки в сувенирном магазине.

Потом находит во внешних боковых отделениях паспорта и засовывает их в большой карман своего форменного платья – единственная полезная деталь ее наряда. Собрав их все, идет в туалет, садится на унитаз, где ее не могут увидеть даже камеры видеонаблюдения Мидов, и фотографирует их для Лоренса.

14

Робин

Она полагала, что почетный консул – это какой-то дипломат, но увидела перед собой самого обычного пьяницу, который болтается в предобеденный час в вестибюле отеля «Гелиогабал» и объясняет просителям, чем именно он не может помочь. Чопорный человечек из другой эпохи по имени Бенедикт Герберт. Но при этом в хороших туфлях – аверняка сшиты в Лондоне на заказ.

– Да поймите вы наконец, – произносит он, – на этой неделе у всех полно дел. Во вторник festa, а в субботу герцог устраивает в честь своего дня рождения bal masqué. Ему, знаете ли, исполняется семьдесят лет, поэтому к нам толпами съезжаются знаменитости.

«К нам». Легко понять, кому он предан.

Герберт потягивает мартини. Запотевший бокал на ножке с одной оливкой на зубочистке. Он без конца крутит его на столешнице, игнорируя подставку и оставляя на деревянной поверхности влажные следы, которые потом кому-то придется вытирать. Делает вид, что с интересом ее слушает, но на самом деле обводит взглядом толпу, выискивая истории полюбопытнее.

– Это мне известно, – отвечает Робин, – поэтому я здесь.

Он тут же оживает:

– В самом деле?

На его лице отражается испуг. Ха! Он думает, что ошибся и что перед ним важная дама инкогнито. Наверняка жалеет, что до этого почти не прислушивался к ее словам.

– Моя дочь, – напоминает ему Робин. – Она сказала, что едет на вечеринку.

Свет в его глазах снова гаснет. Он осматривает ее с головы до ног, бросает взгляд на украшения, рассчитывает в уме их стоимость. Переводит ее обратно в низшую категорию.

– Это вряд ли.

Увидев какую-то проходящую мимо женщину, он приветственно приподнимает бокал, стучит пальцем по циферблату часов и закатывает глаза. Даже не пытается скрыть свои жесты. То обстоятельство, что консульский статус порой влечет за собой тяжелое бремя общения с британскими налогоплательщиками, для него, очевидно, просто лишняя головная боль.

– Да? И это все? Больше вам сказать нечего?

Он со вздохом кладет оливку в рот и начинает медленно ее жевать – не исключено, что это единственная твердая пища, которую он съест сегодня.

– Миссис…

– Хэнсон.

– Ах да, Хэнсон. О. Послушайте, а вы случайно…

В его глазах опять мелькает проблеск интереса.

– Нет, к тем Хэнсонам я не имею никакого отношения.

– Да? Ну что же, хорошо.

– Мы говорили о моей дочери.

– Да-да. Послушайте, миссис Хэнсон, мне очень неприятно разрушать ваши иллюзии, но так не бывает. Герцог много лет трудился, чтобы превратить этот крохотный уголок в место, куда смогут съезжаться знатные гости со всего света. И он бы не достиг этого, если бы приглашал к себе на вечеринки случайных подростков. Неужели вы думаете, что Берни Экклстоун раздает бесплатно билеты на Гран-при Монако, в кофейнях «Старбакс»? Я это к тому, что… где бы они вообще могли познакомиться?

– Вы тоже туда пойдете?

– На бал? – Он самодовольно надувается.

– Да.

– Разумеется.

Она смотрит на него, ожидая продолжения.

– Мы с герцогом вместе учились, – с гордостью заявляет он.

Скорее всего, в Итоне.

– Мило. Значит, вы с ним старые друзья?

– Да. Очень старые.

– Тогда… могли бы вы просто спросить его, есть ли моя дочь в списке гостей? Ведь есть же хоть маленькая вероятность, что ее позвали?

– Пригласили… – поправляет ее он. – По правде говоря, я не…

– Не забывайте, она британская гражданка.

– Боюсь, вы переоцениваете те возможности, которые дает мой статус, – произносит он.

– Мистер Герберт, я в отчаянии, – гнет свое она.

– Ничуть в этом не сомневаюсь, – надменно отвечает он.

Она стискивает зубы, так что хрустит челюсть, и говорит:

– Она просто ребенок.

– Это не совсем так. Впрочем, вы и сами это прекрасно понимаете.

– Да, но…

– Надо полагать, в английскую полицию вы обращались, так?

– Да, но…

– И что они вам сказали?

Он говорит нарочито тихо и спокойно. У нее на глаза наворачиваются слезы, но она сглатывает и смотрит на него, теряя последнюю надежду.

Герберт с довольным видом кивает.

– Как и положено, когда начальник местной полиции сообщил мне, что вы здесь околачиваетесь, я сделал несколько звонков.

Околачивается? Серьезно? Так это называется?

– И насколько я понял, строго говоря, ваша дочь не находится в розыске, так?

– Ей всего семнадцать лет, и ни я, ни ее отец не знаем, где она.

– Послушайте, полиция не может заставить семнадцатилетнюю девушку возвратиться домой, если сама девушка против. Это просто невозможно. Обычно они снова сбегают. Она явно жива, миссис Хэнсон, явно не имеет проблем с психикой, ее очевидно никто не похищал. Да, ваша дочь ушла из дома в возрасте… скажем так, далеком от идеала… но называть ее «пропавшей» нет никаких оснований. У нее попросту нет желания сообщать вам о своем местонахождении. И насколько я понимаю, все это время она общалась с друзьями.

– Я же так и сказала! Они, по сути, тоже не знают, где она. Она просто заходила в этот идиотский… веб-чат, или как там…

– Там теперь все и общаются, – с новым вздохом отвечает он. – Нам всем нужно смириться с той эпохой, в которой мы живем. Послушайте. Если бы у кого-то были… хотя бы малейшие подозрения, что вашу дочь удерживают против ее воли… если бы на нас вышел Интерпол… В случае необходимости герцог придерживается самых строгих правил сотрудничества с международными организациями. Но ведь ничего такого не было, не так ли?

– Я…

– Да или нет?

– От полиции в таком деле пользы никакой! – возмущенно восклицает она. – Возьмите хотя бы этих девочек из Ротерема. Полиция и пальцем не пошевелила!¹³

Он общепринятым жестом подзывает официанта. Его голос источает снисходительность:

– Ох, миссис Хэнсон. Ваша история вряд ли тянет на громкий скандал с сексуальными преступлениями против несовершеннолетних.

Он опустошает бокал и смотрит на нее – скорее сочувственно, чем гневно.

Слезы так сдавили горло, что она едва может говорить. Слезы ярости. Никакой печали.

– Насколько я поняла, помогать вы мне не собираетесь?

У его ног на полу стоит броская сумка. Он поднимает ее.

– Миссис Хэнсон, вы правда считаете, что правительство обязано улаживать семейные раздоры? Мне, конечно, жаль, что вы рассорились с… – Он заглядывает в блокнот с отсыревшими страницами и продолжает: – …с Джеммой, но подобные дела не в моей компетенции, равно как и не в компетенции xandarms. Боюсь, что право на личную жизнь заодно подразумевает и личную ответственность за нее. Вот и все. Меня ждет еще одна встреча, поэтому мне, боюсь, надо идти.

– И что мне теперь делать?

– Ну… вы вольны остаться здесь и подождать, вдруг она объявится, – отвечает он, поднимаясь на ноги. Потом машет рукой нескольким новым гостям, которые только что вошли в вестибюль и в этот момент направляются к стойке «Сифуд гриль». – Это свободная страна. Конечно же, до тех пор, пока вы придерживаетесь установленных правил. Но позволю себе дать вам небольшой дружеский совет. Не досаждайте полиции, у которой сейчас дел выше крыши. И частных лиц тоже не донимайте. Прошел слух, что с момента вашего приезда вы бросаетесь… определенными намеками, и людям это не очень нравится.

С этими словами он сует сумку под мышку и неспешно направляется к выходу. Робин смотрит ему вслед, в ее голове бушует шторм из ярости и слез.

В этот момент подходит официант, убирает бокал и протирает стойку.

– Sinjora, вам что-нибудь принести? – спрашивает он. – Может, коктейль?

Она даже не поднимает на него глаз. Просто смотрит в спину удаляющемуся Бенедикту Герберту. Потом быстро прикидывает в уме, что коктейли здесь стоят по восемнадцать фунтов, а сегодня она и без того уже достаточно выставила себя дурой.

– Благодарю вас, но нет, – звучит ее ответ, – мне уже пора.

Шагая по вестибюлю, свои эмоции Робин держит в узде. Снующие вокруг лакеи окидывают ее взглядами, относят к категории неплатежеспособных и тут же отворачиваются. Когда она подходит к вращающейся двери, ее щеки полыхают ярким румянцем. В смятении она пытается толкнуть дверь, чтобы выйти, но по другую сторону ей противостоит тот самый виноторговец с парома. Лоренс, как там его. Надо сказать, что он выглядит в сорокаградусный зной невероятно свежим, в то время как от каждого дюйма ее кожи исходит жар.

Он замирает, поднимает руки, ухмыляется и отступает на шаг назад. Показывает пальцем на землю и рисует в воздухе круг против часовой стрелки.

Робин перестает толкать, разворачивается, толкает противоположную створку. Дверь поддается и движется плавно, как по маслу. Когда холодный воздух соприкасается с горячим, раздается едва слышный чмокающий звук.

– Прошу прощения, – говорит она, выйдя на улицу.

– Все в порядке, – отвечает Лоренс, – рано или поздно такое с каждым случается. Забежали чего-нибудь выпить?

– Вроде того, – говорит она, и из ее глаз ручьем льются слезы.

С лица Лоренса мгновенно слетает улыбка.

– О господи… – произносит он.

Робин становится стыдно. Это же надо – разреветься на пороге дурацкого отеля в присутствии какого-то постороннего англичанина, да еще и на глазах у проходящих мимо женщин: все в платьях подороже годового взноса Робин за ипотеку и отводят взгляд от такого зрелища.

– Простите, – бормочет она, размазывая по щекам слезы и стараясь закрыть ладонями лицо, – простите.

– Вам определенно надо выпить.

Она качает головой и говорит:

– Я в порядке.

– Непохоже, – возражает он. – Собирайтесь, и пойдемте.

– Только не здесь.

– Не здесь? Ладно.

Он переводит ее через дорогу и усаживает напротив отеля на скамейку у отвесной каменной стены. Услужливо помогает сесть, будто старушке с хозяйственной сумкой на колесиках, достает из кармана небольшой пакетик, вытаскивает из него салфетку и протягивает ей.

Она громко сморкается и опять говорит:

– Простите.

– Ну что, могу я угостить вас выпивкой?

– Нет, спасибо.

– Может, хотя бы воды?

– Не надо, я…

Но он уже направился к уличному торговцу, болтающемуся без дела в тени огромного красного зонта у массивного холодильника в стиле 50-х годов.

Робин шмыгает носом, опять сморкается и пытается собраться. Со скамейки, на которой она сидит, открывается живописный вид. Геометрически правильная пристань для яхт; канатная дорога, ползущая среди пальмовых деревьев по склону, как серебристая многоножка; и сине-черное Средиземное море, тянущееся до самого горизонта. Где бы сейчас ни находилась Джемма, Робин надеется, что дочь любуется таким же видом.

Лоренс возвращается с двумя бутылками воды «Эвиан», одну из них протягивает ей и садится.

– Ну что, вам лучше?

Она открывает бутылку, делает глоток, неожиданно понимает, что ее измучила жажда, и одним махом выпивает половину.

– Да, простите, – отвечает она. – Пообщалась тут с одним засранцем.

Лоренс смотрит на пассажиров, выходящих из кабинок фуникулера.

– Здесь таких много.

– Вы, вероятно, с ним сталкивались? – спрашивает Робин. – Некий Герберт?

– Это вы о Бенедикте?