Kitabı oku: «Фантом памяти», sayfa 4
ГЛАВА 3
О том, чтобы уснуть, не могло быть и речи. Неподвижно лежа на спине и укрывшись одеялом до подбородка, я мысленно перебирал факты и пытался составить из них связную цепочку. Итак, что мы имеем? Я пообещал дочери деньги, но почему-то не дал их. Я сменил номер мобильного телефона. Я ухитрился дать матушке уговорить себя написать книгу о сестре. Вероятно, я был чем-то совершенно выбит из колеи и не смог вовремя и с прежней ловкостью увернуться от ее настойчивых требований. Что меня так сломало? И, наконец, в меня стреляли. Во что же я умудрился вляпаться? Муся не знает, иначе непременно сказала бы мне. А кто знает? Лина? Мы давно уже исключили из разговоров все темы, кроме сына, родственников и общих знакомых. Я ничего не понимаю в ее бизнесе и не намерен делиться с ней муками творчества. Когда-то я был страстно влюблен в нее, теперь же, после двенадцати (прошу прощения, четырнадцати, я снова обсчитался, никак не привыкну жить две тысячи первым годом, все время в девяносто девятый скатываюсь) прожитых бок о бок лет, мы оба сосуществуем очень мирно, очень комфортно, даже уютно, но… Мы даже не друзья, мы просто живущие вместе родители одного ребенка. У нас общие деньги, общие знакомые, но жизнь у нас, увы, не общая. Впрочем, почему «увы»? Меня все устраивает. Полагаю, что и Лину тоже, иначе она давно ушла бы от меня.
А может, все-таки Борис? Вдруг я ему хоть что-то сказал? За год и девять месяцев мы должны были встретиться с ним как минимум восемь раз, четыре – на папины дни и четыре – на Верочкины. Может, хотя бы слово, хоть намек какой-то… Завтра же попрошу Мусю разыскать его новые координаты. Нет, все гораздо проще. Надо дать ей ключи от моей квартиры и попросить найти и привезти мою записную книжку, если у Борьки менялись телефоны, они обязательно там записаны. А кстати, почему он до сих пор не объявился? Муся сказала, что об аварии, в которую я попал, написано во всех газетах. Что же, Борька газет не читает? Быть того не может. Или ему самому, или кому-то из его семейства должно было попасться на глаза это сообщение.
Мыслей много, но все они носят характер вопросов. Ответы бы найти, но с этим дело обстоит совсем плохо. То и дело на ум приходил образ огромного количества маленьких юрких зверьков, бегающих вокруг меня, заигрывающе покусывающих мои ноги, вопросительно заглядывающих в глаза, но тут же убегающих при малейшей попытке с моей стороны дотронуться до них и погладить, не говоря уж о том, чтобы поймать и взять на руки. И чем дальше, тем отчетливее я осознавал, что зверьки эти – хищные, хотя и не понимал, откуда у меня такая уверенность.
До рассвета я промаялся в бесплодных усилиях схватить хоть одного хвостатого негодяя. В руки они не давались. От проведенной без сна ночи разболелась голова, и вид мой так напугал хорошенькую медсестру, явившуюся с утра пораньше с шприцем на изготовку, что мне пришлось выдержать еще и внеплановый визит дежурного врача, который долго допытывался, не стало ли мне хуже, не было ли тошноты или еще чего пострашнее, а потом строго заявил, что, как только придет Эмма Викторовна, она тут же меня посмотрит. Пришлось соглашаться. Не рассказывать же ему о всех моих страхах и о вчерашней прогулке по больничному парку. Тут-то уж они точно решат, что у меня с головой не все слава богу. Кому надо стрелять в писателя, пусть известного, пусть состоятельного, но все равно всего лишь писателя, бумагомараку, безобидного книжного червя? Его можно ограбить, совершив налет на квартиру, его можно даже похитить и потребовать у родственников солидный выкуп. Но стрелять? Нет, в психушку мне не хочется. Тем более я и сам до конца не уверен, действительно ли то был звук выстрела или мне почудилось. А вдруг я и в самом деле того… Ох, не хотелось бы. В любом случае надо молчать до поры до времени и пытаться разобраться самому. Ведь если я не помню событий последних двух лет и если в меня действительно стреляли, то нельзя делиться ни с кем и ничем, пока я не вспомню, как все было на самом деле. В такой ситуации и врага принять за друга недолго.
После завтрака я мужественно перенес хлопотание Эммы Викторовны вокруг моей драгоценной персоны, выслушал очередной длинный перечень всяческих запретов, в том числе на резкие движения, на яркий свет, на зрительное напряжение. К моему немалому удовольствию, врач сказала, что, поскольку я еще недостаточно окреп, принимать ванны и делать массажи мне пока рановато, так что данное матушке обещание заняться общим оздоровлением организма можно было не выполнять с чистой совестью.
– И все-таки меня беспокоит, что вам вдруг стало хуже, – озабоченно говорила Эмма Викторовна.
– Но мне совсем не стало хуже, – возражал я. – Я прекрасно себя чувствую.
– Тогда откуда появилась головная боль утром, после сна? Этого не должно быть в норме.
– Просто я не спал всю ночь.
– Почему? Откуда бессонница?
– От нервов, – неудачно пошутил я и тут же был за это наказан:
– Вас что-то встревожило? Что именно? Вы плохо себя почувствовали и испугались этого ухудшения? – допытывалась она. – У вас вчера не было посетителей, кроме вашей мамы, я узнавала. Что вас так расстроило?
– Телефонный звонок, – соврал я и тут же снова получил по мозгам:
– Вас нельзя тревожить, я это объясняла вашей маме и вашему секретарю. Вам ни в коем случае нельзя нервничать. Если ваши близкие не могут оградить вас от телефонных звонков, мне придется сделать это самой. Ольга Андреевна обещала мне не давать ваш номер телефона всем подряд. Если она не сдержит слово, я унесу аппарат из вашей палаты. И мобильный телефон отберу.
Вот, значит, как. Матушка обещала не давать мой номер телефона «всем подряд», что, зная ее характер, означало на самом деле «никому». А Мусю наша дорогая Эмма Викторовна приняла за моего секретаря. Ну и ладно, какая, в сущности, разница.
Что-то я вру сегодня неудачно, что ни скажу – все невпопад. Квалификацию потерял, что ли?
– Эмма Викторовна, – я постарался вложить в голос как можно больше теплоты и сердечности, – мама ни в чем не виновата. Это все мои эмоции. Знаете, поговорил вчера с сыном и вдруг понял, что он стал на два года старше, он уже совсем взрослый, а я даже не помню, как он взрослел. И так явственно ощутил этот провал во времени… Но вы же не запретите мне общаться с сыном, правда?
Наконец-то ложь получилась удачной, Эмма явно мне поверила и даже посочувствовала. Но радость моя была недолгой, очень быстро выяснилось, что я опять подставился.
– Андрей Михайлович, давайте поговорим серьезно.
– Я готов, – улыбнулся я.
– Если бы ваша амнезия была прямым следствием травмы черепа, то память вернулась бы к вам уже давно. Скажу вам еще одно: обычно в таких случаях амнезией охватывается всего несколько часов до травмы, ну максимум – сутки. У вас же пропало почти два года, и они до сих не восстановились в вашей памяти, хотя после аварии прошло без малого три недели. Это заставляет меня задуматься.
Ну вот, не хватало еще, чтобы она задумывалась, Спиноза. Сейчас скажет, что мне нужен не невропатолог, а психиатр.
– Мне кажется, вы напрасно беспокоитесь, – произнес я бодро, – вы же сами сказали, что все это бывает «как правило». Но у любого правила есть огромное количество исключений, вот я и попал в их число. И я уверен, что, как только я вникну в дела и пообщаюсь с близкими, которые мне напомнят все события, память восстановится.
– Андрей Михайлович, – она вздохнула, – если бы все было так просто, жить было бы куда легче. Мне кажется, в вашем случае речь идет о диссоциативной амнезии, и здесь вам не обойтись без психоаналитика.
Диссоциативная амнезия. Слово красивое, а что оно означает? Если психическое заболевание, то я не согласен. Категорически.
– Вы не можете вспомнить то, что забыли, не потому, что получили травму, а потому, что не хотите вспоминать. Вы стремитесь это забыть. Эти воспоминания вас тревожат, расстраивают, мешают вам спокойно жить, и ваша психика постаралась избавиться от них при удобном случае. Этим удобным случаем и послужила авария, в которую вы попали. Вы меня понимаете?
– Понимаю, но не уверен, что вы правы. Думаю, что все куда проще и я действительно являюсь банальным исключением из правила. Дайте мне время, и я справлюсь с амнезией сам.
– Голубчик, я согласилась бы с вами, если бы вас это не беспокоило. Но если проблема исчезнувших воспоминаний заставляет вас не спать ночами и мучиться головной болью, я как невропатолог не могу смотреть на это сквозь пальцы. Все наше лечение, все наши процедуры не дадут никакого эффекта, если вы не перестанете нервничать и переживать, а вы и не перестанете, пока не справитесь с проблемой. Так что моя задача сделать все возможное, чтобы вам помочь восстановить память как можно быстрее. А вы не хотите принять мою помощь. У нас с вами получается замкнутый круг.
Она сидела передо мной на мягком диванчике, такая маленькая, худенькая, в накрахмаленном белом халатике, из-под полы которого виднелись тонкие беспомощные ножки, вызвавшие у меня острое чувство жалости к ней. До сегодняшнего дня ее вид ассоциировался у меня с таксой, но сейчас я вдруг увидел в ней голую мексиканскую собачку, вечно дрожащую, совершенно несамостоятельную и абсолютно зависимую от окружающих ее людей. Да, я хорошо представлял себе, как это бывает: прорваться в платное отделение престижной клиники не каждому удается, для этого нужно иметь или непререкаемый авторитет в медицинских кругах, или связи. Авторитета у тридцатилетней (или чуть старше) Эммочки быть пока еще не могло, она даже не кандидат наук. Значит, пропихнули по знакомству, деньги здесь она зарабатывает отнюдь не малые, и расстаться с местом в ее планы не входит. А тут свалился на ее голову знаменитый писатель, но что еще хуже – у писателя мамочка доктор медицинских наук и профессор, перед ней вся медицинская общественность столицы и области как на ладони. И сделай маленькая Эмма хоть что-нибудь не так, на ее репутации можно будет ставить изящный, но нестираемый крестик. А вполне возможно, что есть и еще одно обстоятельство, учитывая внешние данные моего доктора. Данные не бог весть какие, она скорее страшненькая, чем симпатичная, хотя и очень обаятельная. Может быть, у нее есть мужчина или даже муж, которого привлекает ее зарплата, и отказ от денежной работы разрушит личную жизнь этой несчастной Голой Собачонки.
Ну и что мне делать? Позволить ей навязать мне психическое заболевание вместе с психоаналитиком, чтобы моя матушка Ольга Андреевна не смогла упрекнуть Эмму в том, что та не все сделала для ее сына? Иными словами, поставить под угрозу собственное реноме ради спасения ее репутации? Нет, на такие жертвы я идти не готов. Я, конечно, добрый и жалостливый, но не до такой же степени!
– Хорошо, Эмма Викторовна, – я изобразил из себя эталон понимания и покладистости, – я подумаю над вашими словами. Не уверен, что вы правы, но я обдумаю то, что вы сказали.
Муся появилась в четыре, собранная, деловая, в образе Самки Гепарда. Я все ждал, что она усядется на диван и превратится в Персидскую Кошечку, но этого не случилось.
– Вот документы, – она вытащила из портфеля синюю папку и положила на стол рядом с телефоном, – ко всем бумагам на иностранных языках подколот перевод, так что разберешься. К сожалению, я не смогу сегодня долго пробыть у тебя, ты уж прости, Андрей. Планировала освободить себе весь вечер, чтобы подробно поговорить с тобой обо всем, но не получилось. Сегодня прилетает этот безумец, и мне придется его встречать и всюду сопровождать, он же по-русски ни бум-бум.
«Этим безумцем» Муся называла владельца крупного литературного агентства из Канады, регулярно наведывающегося в Россию в поисках русских авторов, которых можно было бы выгодно пристроить в канадских издательствах. К своим поискам он подошел вполне по-деловому и заключил с Мусей контракт, согласно которому она обязуется в каждый его приезд оказывать ему консультативную помощь, включая организацию передвижений по городу и, если нужно, по стране, встречи с издателями и авторами, реферирование (если речь шла о конкретной рукописи) и синхронный перевод с утра до ночи. Приезжал «этот безумец» один-два раза в год дней на десять, Муся ужасно выматывалась за эти дни, но расторгать контракт и не думала: платил канадец щедро. Кстати, именно благодаря ему все мои книги переведены и изданы канадским издательством, ведь Муся, разумеется, предлагала «безумцу» в первую очередь своих авторов.
– Бедненькая, – посочувствовал я ей, – тебя ждут веселые деньки. Каким временем ты располагаешь? – Муся бросила взгляд на часы.
– Минут пятнадцать, не больше, надо мчаться в Шереметьево.
– Тогда я буду краток. У меня к тебе просьба. Вот, возьми, – я протянул ей ключи от квартиры, – и пожалуйста, съезди ко мне домой и привези мою записную книжку. К сожалению, не могу тебе сказать точно, где она лежит, но раньше я обычно держал ее на компьютерном столе, прямо рядом с телефоном. Сделаешь?
– Конечно, – она взяла ключи и бросила в портфель. – Если сама не вырвусь к тебе, пришлю того же мальчонку, который тебе телефон привез. Жаль, что ты мне раньше не сказал, я бы подъехала к твоей маме, взяла ключи, и уже сейчас ты получил бы свою книжку. Не сообразил?
– Сообразил. И тут же сообразил, что матушке это не понравилось бы. Почему я прошу об этом не ее, родного человека, а тебя? Она сказала бы тебе, что сама найдет записную книжку и привезет мне.
– И что в этом плохого? – не поняла Муся. – Пусть бы и привезла.
– Мусенька, дорогая, у тебя принципиально другая мать, и ты меня никогда не поймешь. Я не люблю, когда матушка роется в моих вещах и бумагах. Она человек деликатный и никогда сама никуда не полезет, но если ее попросить что-то найти и если на ее пути при этом попадется хоть одна бумажка, можешь быть уверена, эта бумажка будет прочитана от корки до корки. А потом мне придется отвечать на множество вопросов и выслушивать разнообразные упреки в том, что я опять сделал что-то не так. Однажды она нашла у нас дома счет за телефонные переговоры, причем, заметь себе, оплаченный. Так она не поленилась, изучила каждую букву и цифру и обнаружила, что оплата была просрочена на два месяца. Разговоров было – на две недели! И что мы с Линой несобранные, неорганизованные, что никогда ничего не делаем вовремя, что рано или поздно у нас отключат телефон за неуплату или вообще снимут номер, и как мы будем жить дальше, и тому подобное. Из-за такой ерунды – две недели нервотрепки. А я ведь совсем не знаю, какие бумаги лежат сегодня у меня в столе, ты понимаешь? И матушку туда на пушечный выстрел подпускать нельзя.
– Аргумент, – согласно кивнула Муся. Она так и не присела, продолжала стоять, поставив портфель на стол и облокотившись на широкий подоконник. – Я все поняла, записную книжку найду и переправлю тебе. Что еще? Кстати, ты прочел свои книги?
– Да, осилил.
– Что так скучно? – улыбнулась она. – Почему «осилил», а не «запоем проглотил»? Не понравилось?
– Не в этом дело… Просто то, на что я надеялся, не случилось. Я ничего не вспомнил. А качество написанного я как-то не собрался оценить. Вроде ничего, увлекательно. А ты как считаешь?
– Андрей, ты же знаешь, я твои рукописи не читаю, я их продаю. Читать имеет смысл, когда автор не известен, чтобы понять, как он пишет и о чем. А твои книги зачем мне читать? Ты – Корин, этим все сказано, издатели платят уже только за твое имя, а не за содержание.
– Муська, – засмеялся я, – ты цинична до неприличия.
– Я всегда была такой. А ты что, надеялся, что я за два года стала другой?
– Нет, я радуюсь, что ты прежняя. Человеку для внутреннего комфорта необходимо чувство стабильности, узнаваемости. Знаешь, мне действительно очень страшно, что за два года все вокруг переменилось, и я уже не найду своего места в этой изменившейся среде. Поэтому я радуюсь как ребенок, когда вижу, что что-то осталось прежним, кто-то совсем не изменился. Меня это утешает, и я начинаю думать, что два года – это не такой уж большой срок.
Мне показалось, что Муся немного нервничает, вероятно, боится опоздать в аэропорт, и при этом не хочет меня обидеть.
– Все, дорогая, беги, не буду тебя задерживать. Когда ты появишься?
– Пока не знаю, Андрюша, – в ее голосе послышалось явное облегчение оттого, что я не обижаюсь на ее столь скорый уход. – Наш безумец собирается пробыть здесь почти две недели, но точное расписание я буду знать только сегодня вечером, когда он прилетит. Я обещаю, сегодня же выберусь к тебе домой за записной книжкой и позвоню, что и как.
– Позвони обязательно, – попросил я, – мне нужны телефоны одного человека, ты мне их продиктуешь, а саму книжку можно и попозже привезти.
Конечно, я не обижался на Мусю, ведь она, в отличие от меня, работает, крутится. У нее пенсионного возраста родители и еще дочка, к сожалению, больная, на лечение которой постоянно нужны деньги, с каждым годом все больше и больше. Поэтому Муся с ее юридическим образованием, прекрасным знанием авторского права и издательской «кухни» и свободным владением тремя иностранными языками хватается за любое дело, которое может принести хоть какие-нибудь деньги. Даже, случается, выступает в качестве гида-переводчика для чьих-нибудь гостей, не говоря уж о бесконечных переводах всяческих контрактов с русского и на русский. Да и с авторами хлопот немало, кроме меня, у Муси на руках еще восемь творцов, и все в разных издательствах, и у каждого свои капризы и амбиции.
После Мусиного ухода мне удалось на какое-то время отстроиться от мыслей о выстреле, не то почудившемся мне, не то имевшем место в реальности. Я смотрел на синюю папку и тешил себя надеждой на то, что вот здесь-то как раз и найдутся те самые слова или цифры, которые подтолкнут мою увязшую в весенней распутице память. А вечером я созвонюсь с Борисом, он завтра же приедет ко мне. Рано отчаиваться, еще не все возможности исчерпаны, я буду пытаться, буду стараться, изобретать все новые и новые способы заставить амнезию сдать свои позиции. Я справлюсь с ней. Сам справлюсь. И не нужны мне никакие психоаналитики.
– Ожил! – Борькин голос звучал в трубке непривычно-насмешливо. – А мне Ольга Андреевна запретила тебя тревожить, и я как хороший мальчик сижу тихонько и не высовываюсь. Ты же знаешь, я привык слушаться твою маму. Ну как ты?
– На все сто, – бодро отрапортовал я. – Очень хочу с тобой повидаться. Ты сможешь вырваться ко мне?
– Нет вопросов, – тут же ответил он. – Говори, когда и куда ехать. Ольга Андреевна так тебя законспирировала, что я даже не знаю, где тебя держат.
Я продиктовал ему адрес, заручился обещанием Бориса приехать завтра же прямо с утра, принял душ и улегся в постель вполне умиротворенным. За вечер я успел одолеть примерно треть всех бумаг, которые оставила мне Муся, но в голове ничего не прояснилось. Это меня не обескуражило, ведь впереди были еще две трети содержимого синей папки, а главное – встреча с Борисом. Но матушка-то, матушка-то какова, а? Теперь хоть понятным стало, почему Борька не объявился. Наверняка он, узнав об аварии, кинулся названивать и мне домой, но там ему никто не ответил, и на мой мобильник, который оказался отключенным из-за севшей батареи, и матушке, которой сначала тоже не было, но которая в конце концов приехала и элегантно отшила его. Тревожить меня, видите ли, нельзя! Да чем Борька может меня потревожить, скажите на милость? Я все понимаю, матушка всегда хотела безраздельно владеть своими детьми, а после смерти Веры это желание обрушилось на меня одного. Она ревновала меня к первой жене, ревновала к Лине и, мне кажется, подспудно хотела, чтобы я вообще никогда не женился и оставался до конца жизни маминым сыном. Нет, она никогда не позволяла себе дурно отзываться о моих женах и друзьях, а если и критиковала их, то очень деликатно и, надо признаться, всегда по делу. Ольга Андреевна – умнейшая женщина, но даже у самых умных людей в подсознании творится черт знает что. Как она обрадовалась, когда я согласился с тем, что не нужно дергать Лину и срочно вызывать ее в Москву! С какой готовностью согласилась с тем, что я не хочу выходить из клиники и включаться в привычный круг контактов, пока не справлюсь со своим страхом попасть впросак и выглядеть нелепо. И как ловко отсекла от меня Борьку Викулова. Хорошо еще, что не посмела таким же манером обойтись с Мусей, все-таки понимает, что Муся – это не столько эмоции, которые могут меня разволновать, сколько дело, работа, в конце концов – деньги.
Перед тем, как лечь спать, я некоторое время обдумывал неожиданно пришедшую в голову мысль пойти погулять по парку. А что, если во время такой же, как вчера, поздней прогулки в темноте я снова услышу те странные звуки, но на этот раз увижу их источник, и это окажется нечто абсолютно безобидное? То есть никто и не собирался меня убивать, никто в меня не стрелял, нет никакой опасности для жизни, и в то же время нет слуховых галлюцинаций. Иными словами, и ни во что страшное я не вляпался, и с головой у меня все в порядке. Идея была весьма и весьма соблазнительной, но как человек, набивший руку на продумывании интриг для своих сюжетов, я быстро просчитал, что вариантов может быть целых три. Либо тот, о котором я подумал в первую очередь, самый красивый и желанный. Либо я ничего не услышу, вчерашняя история так и не получит разъяснения, и я буду продолжать мучиться вопросом: было это или не было. Либо меня все-таки убьют, чего уж совсем не хотелось бы. «Завтра, – решил я, опуская голову на подушку, – завтра я выйду гулять днем, когда светло и в парке много людей. Если меня собирались убить, то на глазах у всех сделать это не посмеют. А если нет, если у тех звуков совсем иное происхождение, то будем надеяться, что мне повезет, я снова их услышу и все выясню. Как просто! И почему я не сделал этого сегодня? Завтра сделаю обязательно».
Едва Борис переступил порог моей палаты, я почуял неладное. Может, не зря матушка боялась, что встреча с ним может меня расстроить? Борька Викулов, мой ровесник и одноклассник, был совершенно седым. Белым как лунь. Щеки заметно опали. Походка была не такой стремительной, как прежде. Что с ним? Неужели тяжелая болезнь свалилась на него? А я ничего не помню.
Наверное, мина у меня была чрезмерно выразительной, потому что Борька усмехнулся:
– Что смотришь как неродной? Не узнаешь? – Мне понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя и обрести способность внятно говорить.
– Прости, Боря… Я ведь не помню ничего. Что с тобой? Ты болен?
– Я? – он расхохотался, и смех его был прежним, раскатистым и громким. – Теперь уже нет. Теперь я здоров. Да ты не переживай, Дюхон, ты меня в таком виде и не видел. Мы ж с тобой больше двух лет не встречались.
То есть как это не встречались? А на кладбище? Я отчетливо помню, что мы виделись с Борькой в феврале девяносто девятого, в день рождения Веры. Потом было то самое восемнадцатое июля, после которого я ничего не помню, а потом еще август – день рождения отца, октябрь – день его смерти, декабрь – день смерти сестры. Потом снова февраль, уже двухтысячного года, и снова август, октябрь и декабрь. И февраль две тысячи первого. Восемь дней поминовения, и что, ни на одном из них я не виделся с Борькой? Как же так, почему? Неужели он два года болел?
– Прости, Боря, – растерянно повторил я, потому что никаких других слов придумать не мог. – Я действительно ничего не помню. Расскажи, будь другом.
– Да уж вижу, что ни хрена ты не помнишь! – Чуть прихрамывая, он пошел мне навстречу, протягивая руку. Мы коротко обнялись, и я полез в шкаф-сервант, где стояли предусмотрительно привезенные матушкой бутылки с дорогими спиртными напитками на случай необходимости отблагодарить кого-то из персонала.
– Мне нельзя, а тебе налью. За встречу. Что ты будешь, коньяк, виски, водку?
– Ничего, Дюхон, не буду, я за рулем.
Это что-то новенькое! До сих пор у Борьки были водители, так что проблема вождения никогда не принималась в расчет, если речь шла о выпивке.
– А водитель?
– А водителя нету, – он картинно развел руками в шутовском жесте.
– Именно сегодня или его вообще больше нет? – уточнил я, пытаясь осмыслить перемены, произошедшие с другом.
– Вообще нет. У меня больше нет водителей. Я теперь сам езжу, как нормальный человек. Да что ты смотришь на меня как на привидение! Давай убирай обратно свою бутылку, садись и рассказывай, как ты дошел до жизни такой.
– Да нет уж, – я покачал головой, – это ты рассказывай. Какая такая хворь тебя подрубила?
– Социально-политическая, – Борька снова усмехнулся, но на этот раз его лицо выражало сарказм. – Называется она «уголовное дело против богатого бизнесмена». Слыхал про такие болячки?
Вот это номер! Выходит, против Борьки возбудили дело!
Но, судя по тому, что он сидит у меня в палате, а не на нарах, все обошлось, только здоровье ему попортили и нервы помотали. Борька был немногословен, но присущее ему чувство юмора сделало рассказ об отношениях с правоохранительной системой весьма легким и забавным по форме. Однако по сути все это было ужасным. Просто ужасным. Его арестовали и несколько месяцев держали под стражей в одной камере с уголовниками. Его жестоко избивали и сокамерники, и сами милиционеры, добиваясь нужных им показаний о незаконных финансовых операциях и переводе денег на зарубежные счета. Пытались навесить ему организацию каких-то убийств, которые, видимо, давно не могли раскрыть. Потом шили дело об участии в транзите наркотиков. Потом у милиционеров и прокуроров сменилось руководство, пришли новые люди с новыми друзьями, у которых были свои конкуренты, и новыми идеями о том, как помочь этим самым друзьям в борьбе с этими самыми конкурентами. Короче, Бориса Викулова выпустили, а дело закрыли. В камеру Борька пришел здоровым богатым мужиком, любящим отцом и любимым мужем. А вышел полным инвалидом, с отбитыми почками, раздробленным коленом и кучей других болячек. И совершенно седым. И почти нищим, во всяком случае, по сравнению с былым достатком. Его фирму растащили по кусочкам доброжелательные партнеры якобы в целях спасения его самого и, радостно взмахнув серебристыми крыльями, принадлежащими Аэрофлоту, Свиссэру и Люфтганзе, отбыли за рубеж спасать все остальное. Юристы у них были грамотные, и Борьке по выходе из следственного изолятора даже претензии предъявить оказалось некому. Любящая жена не пришла в восторг от подобного расклада, который стал ей, находящейся на свободе, очевиден куда раньше, чем сидящему в застенке Борьке. Она потребовала развод, пока он еще был под арестом, и упорхнула от него в кресле салона бизнес-класса самолета, выполняющего рейс по маршруту Москва – Цюрих. Рядом с ней, на соседнем кресле сидел правая рука Бориса, его заместитель, доверенный человек, которого Борька считал своим другом. Сын, чуть постарше моей Светки, остался с ним в Москве, мать не захотела тащить с собой этого почти совсем безмозглого двадцатитрехлетнего шалопая, обнаруживающего пагубные пристрастия как к безделью и красивой жизни, так и к наркотикам. Впрочем, возможно, на таком решении настаивал ее сосед по самолетному креслу. Во всяком случае, все проблемы Борькина экс-супруга решила оставить на Родине, как при переезде на новую квартиру избавляются от хлама и берут с собой только хорошие вещи.
Вот, собственно, и вся история. Борька долго лечился, благо какие-то деньги у него все-таки были, и теперь начинает все сначала, с нуля. Создал новую фирму и потихоньку набирает обороты, но уже не так быстро и успешно, как это у него получилось в конце восьмидесятых, когда все экономические ниши были свободными и доступными, занимай сколько сможешь и успеешь. Теперь пирог давно разрезан на дольки и после длительных кровавых войн окончательно поделен. Ну, почти окончательно. Так что втиснуться в плотные ряды успешных бизнесменов намного труднее. Остается малый бизнес, что само по себе неплохо для людей с невысокими запросами и умеренными амбициями, но разве Борису это подойдет? Борису, сегодняшних доходов которого едва хватает на то, чтобы содержать дом в ближнем Подмосковье с бассейном, теннисным кортом и зимним садом. Когда-то средства на содержание этого трехэтажного дворца смотрелись сущими копейками, на которые можно даже внимания не обращать, теперь же они съедали почти весь месячный бюджет отца и сына. Борька выставил дом на продажу, но результат пока нулевой, уж больно дорогим оказался дворец, если у кого и есть много денег и желание жить в собственном доме в экологически чистом месте, так он лучше построит себе что-то по собственному вкусу, чем станет покупать «секонд-хенд». Так что продавать придется с огромными потерями, может, кто и соблазнится. Но пока никто не соблазнился. Однако дабы не амортизировать имущество и держать дом в чистоте, порядке и постоянной готовности к осмотру потенциальным покупателем, Борька с сыном живут в Москве, снимают небольшую квартирку. Вот почему доктор Василий Григорьевич не смог дозвониться до него ни по одному из старых телефонов. Даже номер мобильника у него другой, ведь, пока Борька парился в камере, никто его счетов не оплачивал, и телефонная компания просто расторгла контракт в одностороннем порядке.
– Слушай, а почему мы с тобой на кладбище не встречались? – спросил я. Меня очень интересовал этот вопрос, ведь Борькина печальная эпопея с арестом и последующим лечением занимала, как я понял, чуть больше года, во всяком случае, в декабре прошлого года и в феврале нынешнего он вполне мог помянуть Верочку в день ее смерти и в день рождения.
В глазах Бориса мелькнуло что-то мне ранее неизвестное. Мелькнуло, но тут же исчезло.
– Я ездил на кладбище. Попозже, к вечеру. Тебе не звонил, о встрече не договаривался, – коротко ответил он.
– Но почему?
– Не хотел, чтобы ты меня таким видел. Стеснялся своей немощности, своей хромой ноги. Даже того, что езжу на машине без водителя. Теперь вот, когда ты сам получил проблемы со здоровьем, мне стесняться нечего. Ольга Андреевна мне сказала, что у тебя амнезия, ты почти два года своей жизни забыл. А я вот смотрю на тебя и все понимаю. На тебе пахать можно, тебя оглоблей не перешибешь, а ты в больнице валяешься и строишь из себя умирающего. И понимаю я, что ты своего недуга стесняешься. Точно так же, как и я стеснялся. Скажешь, нет?
– Скажу – да. Ты угадал.
– Хочешь, еще кое-что угадаю?
– Валяй.
– Ты меня позвал, чтобы я тебе рассказал что-нибудь о твоей жизни за эти два года. Верно?
– Да ты что, Борька! – возмутился я, ощутив в душе неприятный укол. Он всегда меня насквозь видел, этот друг детства. – Я просто соскучился по тебе. Повидаться захотелось.
