Kitabı oku: «Стёжки-дорожки», sayfa 2

Ночь они провели в посадках возле раздолбанной дороги и останков дома. Меняли повязки водителю и давали антибиотики. Пригодились носилки, спасли жизнь, и Миркин спальник. В кабине оказался запас воды и еды. И они протянули. Пока их не нашли Вагнеровцы. Сигнал с рации удалось поймать и вычислить положение.

Сразу после пропажи детей со склада начался переполох. Ангелы пропали. Отчиму позвонила Эльба. Мартика родня подняла все свои связи. Отчим своих бывших сослуживцев. Вместе с ребятами, вояками, возвращавшимися после ранения обратно за ленточку, бить фашистов, Скар рванул искать сына. И нашёл. Злой, скрюченный и нелюдимый Скар плакал и обнимал непутёвого подростка. Плакал, обнимал по очереди то Миру, то Тёму, и шептал, как он гордится ими.

 ***

 На кладбище было тихо. Сосны шептали молитву за упокой, шелестя кронами. Стайка стрижей пролетела стремительно над их головами. Благодать и покой. Тёма сжал сильнее руку Миры. Она ободряюще посмотрела на него.

– Тебе идет новая прическа. Ты стал мужественнее что – ли. И без этих ужасных клыков. Брр.

– Надо было давно налысо, чтоб взрослее казаться, – голос его уже не хрустел, не ломался. Артём улыбнулся. Посмотрел на могилки матери, бабушки. – Мам, я прощаю тебя за папу. И спасибо тебе за Скара. Спи спокойно.

– Ну. Скажи, давай, – тонкие пальчики названой сестры сжали сильней его ладонь.

– Люблю тебя, мама! – слеза побежала по колючей щеке. – Пойдем. Хочу к тому солдату сходить, его в тот же день хоронили. Могила воина утопала в свежих цветах. Ребята постояли молча. Внутри все пекло и трепетало. Артём пригляделся к фото на надгробной плите. И оторопел. Он узнал того парня, которого тщетно пытался найти по просьбе умирающей матери. Нашёл. Прочел надпись на плите. «Любовь к тебе умрет со мной. Спи спокойно».

– Пошли, Мир, Мартик поможет найти его сестру. А ты знаешь, что дядя Лёва помог. Я перевелся в вашу школу. В класс МЧС. Я решил потом поступать в Военно–Медицинскую Академию. Буду военным врачом.

– Я рада. Что у меня такой брат. Жаль, что люблю тебя не как брата.

– Это же здорово. Мы не родные, но роднее нет, – они шли уже по деревянному мосту через реку, виляющему словно змеиный хвост, Артём схватил в охапку девочку и закружил. Мост радостно подпрыгивал. Та задорно смеялась.

А спустя месяц позвонили Артёму и Мире из Военкомата и попросили явиться. Дети ожидали прослушать лекцию. Но люди в погонах, имеющие большие военные чины, вручили в торжественной обстановке ребятам медали за спасение жизни. И медаль за отвагу на имя Лисенкова Федора Сергеевича. И последнее письмо для сына и дочери. Отцу восстановили воинское звание, и в конце речи Начвоенком сообщил, что смыл кровью уголовное прошлое. Оправдан посмертно. Умер героем. Спасая других.

Стёжки – дорожки

– Доброго вечерочка, – мужчина, будто то бы только соскочивший со ступеньки комбайна, чтоб сделать фото для передовицы местной газеты, вошёл в купе. Эдакий станичный трудяга из шолоховских книг: обветренное лицо с глубокими заломами на небритых щеках, вихрастый соломенный чуб с проседью на бритой голове, весь какой – то угловатый в старомодном пиджаке и широченных брюках, пропахший дорогой и чесноком. Их ни с кем не перепутать – деревенских.

– Добрый вечер, – Альбина тут же придвинулась поближе к окну купе, не глядя на пассажира, сосредоточилась на огромной черной в блестках косметичке. Всё, что нужно она уже разглядела – не опасен.

– Анатолий, будем знакомы! – мужчина средних лет протянул широкую, как лопатка сапера, ладонь для приветствия, плюхнувшись рядом с женщиной.

– Ваше какой место?

– Щас, поглядим, кажись, о… – он обшарил все карманы серого в нелепую полоску пиджака, нашёл билет.

– Сорок четвертое моё.

– Вот и отправляйтесь, Анатолий, на сорок четвертое, – мужчина среагировал на металл в голосе, тут же пересел напротив через столик, кинул зелёный рюкзак под нижнюю полку, затолкал ногой поглубже.

– А как вас звать – величать, куда путь держите?

– К мужу!

– Ох, сразу отворот – поворот и даже имени не назвали. Я ж не жениться к вам. А так, в долгой дороге в приятных беседах время скоротать. А с хорошим человеком, тем паче. Тут кроме нас двоих – никого. Так что, будем знакомы.

– Пока никого, в Бологое точно подсядут, – Анатолий оценил жадные, страстные губы женщины с сеткой морщинок вокруг губ. Такие бывают на тонком льду. Стоит ступить по незнанию. И побежала рябь. Анатолий вспомнил поверхность слюды. Такая же блестящая, беловатая, тронутая временем на нем поверхность. Как ее кожа. Хмыкнул в светлые усы. Интересно, сколько дамочке лет? В глазах тепла нет, вся боль еврейского народа. Посмотрит, аж передергивает. Молодится, холеная, породистая. А лет немало, вон, руки все прячет в косметичке, ни лак бордовый, ни блузка с оторочкой кружевной возраст не спрячет. Сорок? Пятьдесят? Хороша, чертовка, так с наскоку и не определить.

– Так как зовут, не хорошо вышло, я представился, вы молчком. Может, чайку? За чаем оно как – то лучше выходит знакомиться, – мужчина хотел было встать, но его остепенил строгий голос. "Ух, учителка, точно".

– Я не знакомлюсь в поездах, если будете навязчивым, попрошу у проводника поменять вас с кем – нибудь местами.

– Я что багаж, менять меня? – Анатолий скинул пиджак так резко, будто это был скафандр, сдавивший тело. Подскочил. Дернул дверную ручку и вышел в вагонный коридор. – Ишь, барыня, выискалась, едрит твое на коляске.

– Деревенщина, – бросила она вслед колкость. – Дверь закройте за собой. Сквозит. Анатолий застыл у окна на ковровой красной дорожке напротив входа в купе.

– Пусть спесь подвыветрится. Кто из нас деревня, тут ещё нужно исследование провести. Говорят же, девушку легко вывезти из деревни, а вот деревню из девушки сложно.

– Хотели сказать из дедушки? – не унималась попутчица. Но голос смягчился. Анатолий сразу заметил. Не было ещё ни одной бабы на его веку, чтоб он подход к ней не нашёл. Но буркнул:

– То – то вы с мужем порознь живёте. Что в гости едете. Ни один нормальный мужик с такой грымзой не ужился бы. И, словно ожидая, что после этих слов в него что – нибудь да полетит, он резко закрыл дверь в купе. Сам поспешил в направлении купе проводника. Через полчаса Анатолий вернулся с подносом, на котором позвякивали граненые стаканы в резных подстаканниках из черненого металла. В центре пластикового подноса на салфетке гордо возлегала без обертки шоколадина. Раздетая донага. Мужчина гордо поставил перед Альбиной чай. Она спрятала улыбку, поправив выпавшую густую смоляную, как у молодки, прядь за ухо и вдохнула аромат. Бергамота и лимонной цедры. Сглотнула слюну.

– Я не хочу. И такой чай не пью. С запахами непонятно чего.

– Вы, дамочка, не мудрите, я самый дорогой купил, значит, хороший. И пахнет – то, как, нос не воротите, проводница сказала – самый лучший, что у неё есть.

– А, ну, если проводница сказала – тогда совсем другое дело. Вот сами и пейте свой лучший чай с муляжом шоколада.

– А, камуфляж весь с шоколада снял. Вернуть? Это, она сказала, для особенных. Особый. Значит, шик самый. Альбина не удержалась, и громко засмеялась. Оголив зубы. Вот, стерлядь, и зубы – то у неё не свои. Волосы крашеные. Кожу, наверняка, натянула, как они щас все. Лишь бы не порвалась от смеха. ⠀

Анатолий сел за откидной столик, придвинул обе чашки с грохотом к себе, рванул ворот рубашки, выставив напоказ тельняшку с красными полосками и седые волосы на груди. "Вот колхозник, кто ему всучил – то тельняшку с красными полосками, таких и не бывает, а он, явно, гордится ею. Альбина отвернулась и уставилась в окно. В проносящийся сумеречный лес. Бездвижная когорта осин с солдатской выправкой осталась позади. Белой лентой пронеслись берёзки. Будто ласточкины гнезда на скале, остались позади избушки на взгорье, и тут же открылись взгляду бескрайние холсты полей. В алых всполохах садящегося за ниткой горизонта солнца, трава казалась пурпурно – фиолетовой. Блеснула змеей речушка. И снова выстроились в строй осины, спрятав жизнь за окном поезда от чужих глаз. Альбина зажмурилась. Неужели тишина?

Странно, десять лет прошло, а все слышу, днем и даже ночью во сне, его тихие слова: «Я всегда был эгоистом. Пообещай, что всегда будешь рядом». Не сдержала обещание. Не смогла. Поезд притормаживал, зашипели тормоза, только мерный стук колёс держал её состояние в тонусе. Только не эта тишина. Полустанок? Она отчаянно вглядывалась в седую ночь за окном. Вслушивалась в крики обходчиков, вцепившись в наволочку. Опять этот приступ, пульсирующий взрыв в голове, горячо внутри, будто в кровь пустили хлористый кальций. Дышать. Раз, два, три…выдох. Четыре…открой глаза, Альбина, открой глаза. Всё хорошо. Альбина…

– Дамочка, вот попейте, все хорошо, видал я такие приступы, паническая атака, вы Альбину звали…плохие воспоминания? Понимаю, – по – отечески широкая ладонь соседа гладила её по спине. – Всё проходит и это пройдёт. Альбина, с ней что – то случилось? Я сразу понял, – он участливо разглядывал бледное бескровное лицо попутчицы, размахивая полотенцем. Она открыла глаза и уперлась взглядом в его медово – карие с хрустальными крапинками.

– Альбина – это я, и да, с ней что – то случилось, – она приняла из его рук стакан остывшего чая с одинокой долькой лимона, отпила. Взяла предложенное полотенце и промокнула лицо от пота. – Сколько до Бологое?

– Вы там сходите?

– Нет, мне это важно, – Альбина всмотрелась в лицо незнакомца, он уже не казался таким мужланом и навязчивым. Как хорошо, что в момент приступа рядом был именно он. Приступы. Она давно о них позабыла. И вот, опять. ⠀ Через пару минут Анатолий вернулся и сообщил, что двадцать пять километров до Бологое. Техническая остановка. Перегон. Скоро поедем.

– Я так и знала… – слезы побежали по её увядающей щеке.

– Ну вот. А, давайте, я вам смешную историю расскажу. Я в спецназе служил. Салагой ещё был, ушёл в увал, то есть, увольнительное, к девушке. Стало быть, на свидание. Она расстаралась. Пригласила на обед. А было это на югах. Наготовила она всякого, но что – то пошло не так… – Анатолий с хитрой ухмылочкой посмотрел на Альбину, акцентируя её внимание, подмигнул, и продолжил: – Видимо, желудок мой в армии привык гвозди переваривать, а не виноградные листья с кислой подливой. Дал сбой, стало быть. И я перебежками от кустов к кустам возвращался в часть. А там срочный приказ, на усиление выделили брать местных братков нескольких ребят и меня, как старослужащего. В общем, рванули они брать злодеев, я с ними, только в расщелину между гаражами. А живот болит страшно. Притаился в лопухах. Слышу выстрелы. Меня попустило. И тут тень. И на меня. Я еле отскочить успел. Он как поскользнется. И лицом, в так сказать, в виноградные листья с той мерзкой подливой. Оказалось, я главаря поймал. Он, чтоб дружки не узнали, молил, говорил, на все согласен. Ну я и говорю ему, все узнают, если слово не сдержишь. Привёл, как добровольно сдавшегося с чистосердечным. Мы потом долго с ним переписывались.

– Из тюрьмы писал? – удивилась внимательно слушавшая женщина.

– Нет, почему? Из школы. Сдержал слово, встал на путь исправления и других жизни учил. Вёл кружок по вольной борьбе и учителем физры работал.

– Какая у вас жизнь, насыщенная ароматами, – пошутила Альбина. – Да, вот тут согласен. Знаете, я ж думал, так один и останусь. Жизнь крутанула меня, побросала. Помните, как в той песне из «Ошибка резидента»? И носило меня как осенний листок…, а, может, чего покрепче?

– Знаете, впервые в жизни соглашусь на это безрассудство … я менял имена, я менял города, – напела бархатным низким голосом слова известной песни. Анатолий, кряхтя, достал из рюкзака шкалик коньяка "Кёнигсберг" и два пластиковых стаканчика, в один из них он подышал и протёр полотенцем внутри. Альбина улыбнулась. «Чистую» тару придвинул ей. Разлил.

– Ну, давайте выпьем за то, что песни у нас одни и те же любимые. В общем, за знакомство!

– Это любимая песня моего мужа, особенно эти строчки: я в весеннем лесу пил березовый сок, с ненаглядной певуньей в стогу ночевал, что имел не сберег, что любил – потерял. Был я смел и удачлив, но счастья не знал, – Анатолий подхватил и куплет спели в дуэте, голос его был густой, мощный, получше Ножкина. Отметила для себя Альбина. Из соседнего купе постучали.

– Хороший человек ваш муж, без сомнений. Был не прав, и вы не грымза вовсе. А чувствующая женщина, деликатная, – понизив голос, поднял импровизированный бокал сосед. Выпил залпом и спохватился. – Закуску забыл, едрит твоё на коляске, исправлюсь. Его рука исчезла в рюкзаке снова и выудила плавленые сырки «Дружба» и огурец.

– Словно, в юности. Спасибо вам, Анатолий, я не знаю, смогла бы я преодолеть этот маршрут снова. Голос её дрогнул. Она сделала паузу. – Без вас. Ой, простите, у меня тоже есть кое – что. Для Юры везу. Пирожки с капустой. Любите?

– Очень. Жаль, что вы замужем. А то б я поухаживал за вами. Уж очень вы мне симпатичны, – щёки его обветренные, сухие, покрылись румянцем, от глаз побежали лучики морщинок. Добрый, смеяться любит. Надо же, как обманчив бывает внешний вид.

– А зачем вы полоски на тельняшке перекрасили? Чтоб выделяться? – Как перекрасил? Да вы что, родное сердце, это пусть мореманы перекрашивают, это же спецназ ВВ, – он гордо похлопал себя по груди. – Краповая тельняшка.

– А, ясно. Не знала, неловко вышло. А вы куда едете?

– К внучке. Совсем недавно я не знал, что дочь есть. Думал, один как перст. А вот как судьба распорядилась. Ещё и внученька теперь. Дом купили они в Тверской области. Еду в гости.

– Ждут?

– Не знаю.

– А, сюрприз, поняла.

– Можно и так сказать. – А вас ждут?

– Ждёт, заждался. Десять лет все не могла доехать, то одну отговорку находила, то другую. Стыдно. Ну, уж как есть, – она снова смахнула слезу.

– Не плачьте, вот, наконец, и свидитесь. Радоваться надо.

– Я ехала этим маршрутом последний раз десять лет назад. Осенью. Помню только скрежет метала, хлопок, летели стойки металлические над головой с зазубринами, люди, чемоданы, осколки стёкол. Вагон резко так накренился в сторону. Тряска началась, как в сильную турбулентность в самолёте. Потом пропали запахи и звуки. И все.

– Какой ужас, ублюдки, слышал. Вроде, всех поймали наши с фэсами. Но я бы не церемонился, сразу бы к стенке. Столько душ невинных …

– Знаете, Анатолий, я никогда не думала, что сяду снова в поезд. Все это время я жила чужую жизнь, не свою, – Альбина посмотрела в темноту за окном, сделала маленький глоток коньяка, а он следил за плавными движениями её изящной руки, будто больной наблюдает за рукой лекаря – хилера, который обещал чудесное исцеление одним касанием пальцев. По женским рукам можно понять и суть, и путь. Её дорога была лёгкой. Ни шрамов, ни грубой кожи с уплотнениями на суставах, только редкие пигментные пятнышки выдавали возраст.

– Почему вы так говорите? Альбина, – Анатолий запнулся, произнеся имя, будто что – то вспомнил. На миг задумался. Женщина заметила, как на мгновение его зрачки стали темнее, будто в цветочный мед упала капля йода, он продолжил: – Как называли вас родители? Они живы – здоровы?

– Ох, нет, давно умерли. Царствие Небесное. Один за другим, ещё в 99 – м. Папа называл Алька. Как я не любила эту собачью кличку. Мама – исключительно Бина. Ещё лучше, – она фыркнула, уголки губ поползли вниз. Лет до сорока пяти просила всех называть меня Альвиной. Вроде одну буковку меняешь, а слуху приятнее.

– Не согласен. Мне нравится ваше имя, редкое, вы первая Альбина в моей жизни. А вот Алек знавал, и не одну. По крайней?

– Что, простите? – он махнул бутылкой коньяка.

– Да, конечно. И надо бы поспать. Рано вставать.

– Я в Твери сойду. А вы?

– Я до Москвы. Там по делам и на такси к своим.

– Мне в Калязин надо.

– Питер – Углич ходит до Калязина. Зачем вы на московском – то? Неудобно. С Твери часа три, с Москвы подольше.

– Так вы места тамошние знаете?

– Не так, чтобы очень, но бывала. Там у мужа родня жила. Вот решила и я перебраться. Говорят же, на старости к земле тянет. – Какая вы старая, вы красавица, я бы на руках вас носил, клянусь, вот на этих самых руках, – он протянул руки, словно держал младенца. И улыбался как мальчишка. «Хороший человек», – подумала Альбина.

– А жена что же, не с вами?

– Нет её, и не было. Это все в мечтах осталось. Эх, жаль, поезд быстро мчится. А так хотелось бы, как говорят, завести разговор случайных попутчиков. Можно и выложить все как на духу. Вышел на перроне, выдохнул, махнул рукой, и забыл чужие откровения как плохой сон. Но вы спать хотели, конечно, ложитесь. Он сгреб остатки еды со столика в пакет и вышел из купе. ⠀

Альбина быстро расстелила матрас, заправила постельное на своей полке. Стянула джинсы, повесив на крючок и юркнула под простыню, спрятав сумочку под подушку. С удовольствием опустила уставшую от мыслей голову на хрустящую наволочку, и в рокоте колёс послышался, почти явственно, напев: тут – тук – ван вей – тук – тук – тикет, ван вей тикет. И она вспомнила как в шестнадцать лет сбежала в Москву. К другу по переписке. Как же его звали? Собственно, кого я хочу обмануть. Конечно, она помнила его имя. Они весь день гуляли по улицам Москвы, ели мороженое, смеялись, в обнимку, полуразвалившиеся на скамейке, под ивами на Патриарших. У них были только сутки. Вечером унеслись на электричке, которую он называл «кукушкой», в их единственную ночь. Напоминанием о которой осталась песня из магнитолы под стук пригородного поезда и её Маша. Ван вей, ван вей, ван вей тикет. Засвербело в носу. Не рыдать. Этого ещё не хватало. Она промокнула краешком простыни глаза. Так и не простила его. Прошло сорок лет. Сорок лет помнит его руки, глаза, и волосы цвета лета и солнца, прядь золотистая, прядь каштановая, чёлка всех оттенков канареечного. И это дурацкое название дачного поселка Лишняги. Сосед, дед Митя, который вёз их на своём Москвиче утром до станции, рассказал историю местного Сусанина. Это все, что помнила об этом месте. Как избирательна память. Житель Лишняг, Иван, зимой 1941 – го года, заманил немецкую автоколонну в глубокий овраг у речки с таким же потешным названием Полосня вместо того, чтобы показать дорогу в соседнее село, и казнили фашисты героя. Немецкие машины по льду не смогли выбраться из западни. А ведь он один из винтиков, застопоривших взятие Москвы. Эх, полнится Иванами да Марьями Россия. И почему я Альбина, а не Наташа?

В этот момент вошёл Анатолий. Что – то больно кольнуло под лопаткой, пересохло в горле. Он держал в руках очередной поднос с чаем и шоколадом для особенных, её взгляд выхватил на запястье еле заметную, светло – синюю, корявую наколку. Букву W, перечеркнутую сплошной линией. Она вытащила свою руку из – под одеяла и посмотрела на светлое пятно на запястье. Не может быть. Нет. Этого просто не может быть.

– Альбиночка, чайку? Ещё по одной и в школу не пойдём? ⠀

Сон ушёл. Рядом незнакомец. И осколки воспоминаний.

– Знаете, расхотелось что – то, – Альбина пыталась скрыть накатывающее волнение, запустила руку под подушку и вытащила телефон. – Ох, первый час ночи, Тверь, наверное, скоро. Уже дождусь, когда вы сойдете. И часа три останется поспать.

– Ну и славно, давно я с приятной женщиной вот так, наедине, не бывал.

– А что, чаще с неприятными сидели? – Анатолий громко постучал ложкой о стеклянные бока граненого, будто пытался унять бурю в стакане. Желваки заходили ходуном, ноздри подрагивали.

– Вот умеете вы, я погляжу, истину за хвост подцепить. Вы точно не учитель? Или может, эта, из психологов?

– Я библиотекарь.

– Ага, оно и видно.

– Не клеится у нас разговор опять, – женщина придвинулась к холодной оргалитовой стене купе, подтянула колени к груди и подтянула повыше одеяло.

– Да, сидел я. Нехороший я человек, жизнь моя тому доказательство. Альбина молчала. Сердце будто пропускало удары. Ладошки вспотели. – Дамочка, не бойтесь. Не маньяк я, – усы его растянулись в улыбке, оголив неровный ряд зубов и скол на верхнем резце. – Знаете, горячий был, охочий до справедливости. Нёсся по трассе, а темень, ни одного фонаря километров тридцать. А шестьсот уже проскочил. Руль било. В сон клонило, думаю, надо остановиться. Покемарить. Гляжу, тачка. Задние габариты мигают. Притормозил, думаю, может, случилось что. А спереди машина гайцов. Без огней, не сразу и заметил гадёнышей. Ну уже тормознул, вышел. А курить жуть как хотел, сигареты кончились. Я в раскачку подхожу, стрельнуть – то, они меня не сразу заметили. Слышу, удары глухие, мат и стонет кто – то. Два здоровенных мусора, в смысле, гаишника, охаживают человека. Он лежит, уже и не дёргается. Может и виноват, так вы, суки, везите в отдел. А не вот так, в ночи, шакалье, убивать. Я закурить – то и попросил. А тот, что пониже сразу ко мне, фонарём светит в лицо, палкой машет перед носом. И нехорошо так мне ответил. Я зацепился. Мол, человека вдвоём, без суда и следствия, на трассе. А тот, как засипит, лежачий, помогите, мол, убивают. Деньги забрали. И тут второй на меня пистолет наводит. В упор наставил, дуло в лоб глядит. Я со службы пару точек не забыл, которые на раз вырубают, уложил отдохнуть того, что валыной размахивал. Проглядел, как второй перезарядил и пулю мне вогнал, в плечо навылет. Лежачий орёт, ползет по трассе. Упал я, не столько больно, сколько неожиданно. Тот наклонился, хотел руки заломить, рычит, угрожает. Не на того напал. Я силы не рассчитал. И одним ударом вырубил. Парня за тащил в тачку. И рванул. Довёз его до больнички. Даже не знаю, выжил, нет. Хотел бы узнать, руку пожать. Знаете, кому тюрьма – ад. А я там смысл нашёл. С батюшкой храм тамошний подлатали, начальник душевный был, работал там в столярке, профессию заимел. И вот выходить и смысла не было. А срок мне вкатали не маленький. За убитого мента. Да, вот так. Убийца я. Тяжело было по началу с мыслёй этой. А под конец срока сестра приехала на свиданку и говорит. Дочь у меня есть. Ирония какая, а? Мент тот убитый мной Калязинский. Ведь случилось всё здесь, в Тверской области. Его там где – то, на родине, похоронили. И дочь моя там. Кровинушка. Я и знать не знал. Была у меня девочка. Хорошая девочка. Три раза и виделись, один раз было, да в армейку ушёл. Ждать обещала. А спустя месяц и писать перестала. Я сбежал. Дурак. Ох, дурак. Но к лучшему оказалось. Сутки на перекладных от патрулей. Не знаю, что уж там случилось. Да и знать не хочу. Главное, дочь у меня, понимаете? Дочь. Смысл появился. Спасибо, дорогая соседушка, что молча, не перебивая, послушали. Жаль, что замужем ты. Под конец путешествия нашего уже и на ты можно. Согласна?

– Согласна.

– Через пятнадцать минут Тверь. Готовимся к выходу, – в дверь постучалась проводница.

– Мужу привет. Пойду в тамбур, там подожду, – Анатолий накинул куртку, подхватил рюкзак, подмигнул. И не оборачиваясь вышел.

– Анатолий… – окликнула Альбина. – А ты, правда, никогда не знал Альбину? – последнюю фразу прошептала женщина. Но он не услышал. ⠀ Через пятнадцать минут поезд тронулся. Застучали колеса набатом по железной бездушной тропе унося в утро шанс. Шанс все изменить.

 ***

 Анатолий кинул ветровку за плечо и шагал неторопливо по пустынным, ещё не проснувшимся, улочкам Калязина. Где – то вдали протарахтела моторка, отозвался лаем пробегающий пёс. Подозрительно обнюхал и, косясь голодными глазами, посеменил дальше. Небо за бором, там, за Волгой, наливалось алым, и трепетало шелковым стягом. Приветствуя солнце. Последние ночные звезды блеснули и растаяли. Анатолий проследил за падением. Чья – то душа воспарила. Он ближе подошёл к берегу. Величавый шпиль, словно единственный недремлющий старожил городка, устремлялся ввысь. По его древним стенам шлёпали серо – жёлтые волны матушки Волги, смывая ночные тяжкие думы. Что тебе снится затопленная церковь? Навстречу ехал дедок на велосипеде. Пластиковый ящик на багажнике был завален всяким хламом.

– Не подскажешь, отец, как добраться? – чужак назвал адрес.

– Ох, нашёл отца, ты мне в ровесники годишься, – старик ловко соскочил с седла и подтянул велосипед к незнакомцу. – Не видал тебя в наших краях, вот, как и раньше, все залётные на «свистуху» ломились. Так и сейчас. Тебе туда, на Заречную. Он указал на мост. – За Жабню.

– Вот название – то, спасибо! ⠀

Горбатый серый мост навис и вглядывался в мутные быстрины устья Волги. – Уж не знаю откуда повелось имя, а в шестнадцатом веке Поляков мы тута, на Жабне, побили, потрепали хорошенько.

– Ну, спасибо, бывайте здоровы!

– И тебе не хворать! ⠀

Анатолий, не торопясь, добрался до нужного дома. Оглядывая с любопытством новострой, торчащий прыщиками среди покосившихся домишек преклонных лет. Бежевый, свежевыкрашенный дом, он увидел издалека в предрассветной лимонной дымке, гарцующей на деревьях и кустах. Он встал за забором и не решался. Шевельнуться. Войти. А может, бежать прочь. Нужен ли ей батя? И зачем припёрся, спустя столько лет? Посмотрел на часы. Рановато припёрся. Незваные гости хуже татарина. Шесть утра, рановато. Только он подумал, что надо бы ещё побродить, дверь на веранде открылась и вышел мужчина. Лет сорока. В майке, выцветшей растянутой, и тренировочных, закатанных до колен. Босиком по траве добежал к колодцу. Опустил журавль, набрал в ведро воды и опрокинул на голову. С возгласами бодрыми, чуть прихрамывая, побежал вокруг дома трусцой. Размахивая руками во все стороны. После пробежки запрыгнул на турник между двумя березами, несколько раз подтянулся. И довольный собой, направился к дому.

– Общеукрепляющая, утром отрезвляющая? – пошутил Анатолий. – О, доброе утро, да, – посмеялся хозяин дома. – Не страшны дурные вести. Мы в ответ бежим на месте.

– Очень правильно. Подскажите, товарищ спортсмен, а Мария здесь живёт?

– Может и живёт, – насторожился атлет, – смотря кто интересуется.

– Родственник её.

– А мы всех родственников на перечёт знаем. Вас в фотоальбоме даже не видели. Не ошиблись? – он подошёл поближе к забору. Прищурился, рассматривая гостя сквозь частокол. Сморщил перебитый свернутый в сторону, как у боксера, нос. – Нет, не знаю, – открыл калитку и вышел на дорогу. – А как звать вас, родственник? – Анатолий протянул широкую ладонь.

– Анатолий.

– Анатолий, хм, знал я одного Анатолия. Лет десять назад судьба с ним связала. Даже не поблагодарил.

– Семён?

– Семён, – мужчина подошёл вплотную. – Я помню этот голос, клянусь. Вот зрение подводит с тех пор, – он мёртвой хваткой вцепился в ладонь гостя пальцами и не отпускал. – Это ты?

– Наверное, я. Выжил, значит, – по щеке спасителя бежала скупая слеза. – Проходите, в дом. В дом, давайте. А то я на ты, неудобно. Как я счастлив. Маш, Любка, девочки, счастье. Он сам меня нашёл. Вот, кому мы обязаны. Героический человек. Глыба, а не человек. ⠀

Мария и дочки уже проснулись. Суетились. Накрывали на стол.

***

Альбина перекрестилась, поклонилась перед белёной аркой с синей крышей напротив старого храма, выкрашенного в кирпичный цвет. И вошла на кладбище. Обогнула церквушку. Прижимая к груди кремовые пионы, с лёгким рюкзачком за спиной, не спеша скрылась среди могил и деревьев. – Ну, здравствуй, родной, прости, что так долго, Юрочка, – Альбина обняла черный памятник, склонила голову на базальт. С нежностью положила в изголовье цветы.

– Знаешь, у меня все хорошо. Но я Тольку встретила. Не поверишь. Десять лет не ездила, и надо же так. Отца Машеньки встретить. В одном поезде. Не узнал меня, представляешь. Обижен на меня, а я ведь думала, что пропал. Исчез. А потом отец проговорился, письма выкидывал его. Голодранец. Не пара мне. Профессорской дочке. А там и переехали. Конечно, он искал. Нашёл. А там уж другие живут. Но видишь, не судьба. Спи спокойно, Юрочка, буду одна свой век куковать. Я знаю, ты бы хотел, чтоб я была твоя и ничья больше. Эгоист, – женщина устало присела на скамейку. – Ещё чуть посижу и пешочком до дома.

***

– Дети, я приехала!

– Мама, как? Почему не предупредила? А у нас гости. Альбина прошла в гостиную.

– Едрит твое на коляске. Альбина?

Женщина засмеялась, так задорно, будто Аля, из его юности.

– Вон твоя едрит на коляске. Рассказал уже? – истуканом застыл Анатолий посреди комнаты.

– Машенька, это твой отец.

– Я знаю, мам, знаю, это ведь он Сёму спас. Всё за это можно простить.

– Если собираетесь кого – нибудь полюбить, научитесь сначала прощать, как хорошо кем – то было сказано. Добро пожаловать, Толенька.

Стерпится – слюбится

Ефросинья прожила достойную жизнь, жаловаться ей было не на что. Полвека в родном селе учительницей проработала. Похромала на пенсию только после перелома шейки бедра – год двигаться не могла. Не до учительства тут. Поприветствовала период дожития не ропща. Но беда не приходит одна. Первого сентября по привычке, вот уж пятьдесят лет как, встала рано. Нарядилась в выходное крепдешиновое платье с кружевным жабо, на деревянные бигуди серебристые жиденькие локоны накрутила. После школы кто–нибудь из бывших учеников да заглянет. С каждым годом все реже. Но Ефросинья ждала. Леонид, муж ее любезный, как проснется, всегда радио «Маяк» включал. А Ефросинья гимн в то утро не услышала. Не услышала она не гимн, ни детский смех с улицы, не супруга голос и оклик пеночек с ближайшего перелеска через приоткрытое окно.

– Лёнечка, а что радио неужели сломалось? Лёнечка что –то ответил из кухни, он всегда отвечал. А, может, и не успел. Затих. Нашла его Ефросинья с прошлогодней газетой на пузе. Любил старые новости перечитывать. Анализировать. Мозолистая сухопарая рука повисла плетью. Тихо умер. Сидел, понурив голову, на раскляченном потёртом кресле. Слеза по шагреневой щеке скатилась. И упала в ладонь. Вдовы Ефросиньи. Голос мужа отозвался в памяти. Зычным окриком:

– Фроська, люблю тебя до смерти! До последней капли жизни! – в охапку жену молодую, грудастую, в одной сатиновой сорочке да на сеновал. Вспомнила как грудь болела от его ручищ, всю намнёт, нацелует. И на работу в поле. На комбайн.

 Фроська городская, взбалмошная, и статью удалась, и лицом бог не обидел. А ум, говорила матушка – дело наживное, для бабы главное – фигура. И удачно замуж выйти. Вот и училась в Педагогическом через пень колоду Ефросинья. Ей бы замуж. Женихов – хоть отбавляй. Только имени стыдилась своего пролетарского. И Риной представлялась, словно артистка. Рина Зелёная. За непосещаемость чуть не исключили, если б не влюблённый Декан, преподаватель Русского и Литературы. А какие стихи посвящал. Вспомнив, даже спустя годы четверостишье, старая Фрося зарделась.

 «И шестикрылый Серафим