Kitabı oku: «Пятый лишний», sayfa 19
Кюри
Ты же ничего не чувствуешь. Никого не любишь. Бездушная кукла. Зачем тебе вообще понадобился мой брат? Оставь его в покое.
Тебе-то что? Вы не очень-то дружны, если мне не изменяет память.
Память – нет, а вообще ты на это падка.
Подумаешь, пару раз не считается.
Боже, только послушай себя.
Он прав.
Этот долговязый парень, всё ещё выглядящий как студентик, раскусил меня, в отличие от Филиппа. Я и правда никого не любила и не люблю. «Кроме себя», сказал он, и, возможно, это единственное, в чём он ошибается. Наверное, все себя иногда ненавидят, но так часто, как я, это делают единицы. Бездушная эгоистичная змея, так он меня называет, этот паренёк, и так и было сказано Филиппу, когда мы только познакомились, но лишь раз: дальнейшие обсуждения были прекращены, да и встреч почти не было. К счастью.
Костя говорит, это видно по моему лицу. По моей неубедительной, натужной мимике. По тому, как я разговариваю. Как смотрю. Даже по тому, как слушаю. Меня мало интересуют чужие разговоры и тем более проблемы. Говорит так, словно на мне клеймо меркантильной стервы, алчной твари, идущей по головам, не имеющей ни эмоций, ни чувств. Словно это клеймо, как тлеющие угли от ветра, разгорается всё сильнее с каждым моим действием. Не могу передать, как мне это осточертело.
Как-то мы выпили и разговорились у него на кухне. Естественно, Филипп об этом не знал. Стали играть в какую-то дурацкую игру, типа «охарактеризуй одним словом», и мне выпало назвать другого игрока. «Стёпка», почему-то лезло мне в голову, хотя его зовут вовсе не так. Просто в помутневшей от выпитого голове его образ сочился наивной простотой, добродушной деревенщиной, хотя это и не так. А потом образ просветлел и предстал таким, каким я действительно его вижу.
– Шухер, – сказала я, с трудом ворочая языком.
– Что? – искренне удивился он, и я задумалась.
– Не то. Шулер. Вот твоё слово.
– О, вот как? Не объяснишь?
– Ты вовсе не так прост, как кажешься или хочешь казаться. И ты, как мы уже выяснили, от меня не в восторге, но явно получаешь какое-то извращённое удовольствие, считая, что твой брат страдает со мной и что он достоин гораздо лучшего. – Я осушила полстакана воды. – Ты вроде как был озабочен неподходящей ему партией, но быстро спустил всё на тормозах, оставшись просто наблюдателем, хотя мог бы гнуть свою линию дальше.
– А ты не так пьяна, как кажешься.
– Ты хочешь, чтобы Филипп страдал с такой стервой, как я, верно? Разыгрываешь партию заботливого братца, а у самого картишки-то запятнаны.
– Не со стервой.
– Неужели?
– Это не твоё слово. Совсем нет.
– И какое же моё? – спросила я, уже зная ответ.
– Ты и сама знаешь.
– Скажи уже, таковы правила игры.
– Чистокровная, породистая сука.
Ну конечно. Почему все так и норовят обозвать меня сукой? Не тварью, не шлюхой или проституткой («Только попробуй в подоле принести, шлюха!», «Заткнись, проститутка!»). Нет. Моё слово – слово из четырёх букв.
– О, вот как? – повторила я его слова. – Не объяснишь?
– Да тут и объяснять нечего.
Туше.
Что бы я ни делала, как бы ни одевалась, в какой цвет ни красила бы волосы, отказывалась ли от макияжа или общалась только в интернете, результат всегда был одним и тем же. Что поделать, в семье сук могла вырасти только сука. Спасибо хоть, породистая. Дело семейное. Лишь один человек на всём свете не видит меня настоящую, либо видит, но мирится с этим, и поэтому я рядом с Филиппом. Я не люблю его, хотя знаю, что он от меня без ума. Но только с ним я могу почувствовать себя нормальной. Приятно купаться в заботе и нежности. Любой был бы этому рад, и я рада, но какой-то изъян в моей сучьей душе твердит: он просто тряпка, или слепой, зачем тебе слепая тряпка? Скоро тебя будет тошнить от его неведения. Скоро ты будешь презирать его за его мягкосердечность. Ты, привыкшая скакать от мужика к мужику, не сможешь остаться с ним. Тебе дорога к таким, как этот шулер. Вот с ним тебе по пути. Мерзкий светловолосый Иванушка-дурачок, режущий правду-матку и ухмыляющийся от твоей реакции – идеальная пара для тебя. Он, а не Филипп. Оставь его в покое.
Я наливаю вино в огромную икеевскую чашку и запиваю им проклятые мысли. Я ещё не знаю, но чувствую, что всё это правда. Про тошноту и презрение. Но вот пути с шулером у нас разные. Очень разные.
В общем-то, на дороге останется только один из нас.
Некоторое время назад
Социальный эксперимент, твердит она себе, как мантру. Просто социальный эксперимент.
Боже, как же это бессмысленно. Она прекрасно знает: в том, что произойдёт, нет ничего простого. Нет и не будет. Нет ничего глупее этих двух слов, которыми она пытается заглушить кричащее чувство вины.
Почему же, говорит ей Македонский. В них нет ничего глупого. Всё на своих местах. Считай это экспериментом по социальной справедливости. Социальной ответственности. Первый опыт такого рода правосудия. Вину должны чувствовать они, а не ты. И они её прочувствуют, о да.
Что с ними случится, хрипло спрашивает она, удивляясь, насколько его речи всегда убедительны, словно сам тембр голоса внушает веру в его правоту.
Ты правда хочешь знать?
Он прав. В глубине души она хочет оставить себе это оправдание. Маленький маячок в тёмном море, оказавшемся для неё удивительно притягательным. Я ничего не знала, хочет она говорить себе, если что-то произойдёт. А что-то обязательно произойдёт. Она знает достаточно, чтобы не требовать подробностей. Не обременять себя ими. Поэтому молчит.
Правильно, кивает Македонский. Он знает, что она хочет оставить себе лазейку, и не осуждает её. Он знает, что без неё у него не получилось бы всё, что он задумал. Она знает, что важна для его эксперимента. Но также знает, что ей не стоит высовываться.
Пока что.
19
Да Винчи схватил его за горло свободной рукой. Эйнштейн вцепился в неё своими. Он слабее да Винчи, но руки было две, и поэтому силы оказались примерно равны.
– Кх-х-х… – прохрипел Эйнштейн, с трудом отрывая чужую руку от своей шеи.
Зрачки да Винчи почти заполнили собой радужку. Незаряженным ружьём он сильно ткнул Эйнштейна в живот, и тот согнулся с перекошенным от боли лицом.
– Говори, – ледяной тон и крепкая рука да Винчи – теперь он вцепился в ухо несговорчивого игрока – не оставляли выбора.
– Ладно, ладно! Хватит! Я всё расскажу! Я должен был убить кое-кого из вас!
– Кого? – изумился да Винчи, от удивления ослабив хватку.
– Её, – пальцем ткнул наугад Эйнштейн, и да Винчи повернулся, чтобы посмотреть.
Эйнштейн собрал все силы и резко ударил да Винчи ногой в живот. Сработал скорее эффект неожиданности, но боль да Винчи тоже почувствовал, а ещё почувствовал, как Эйнштейн, чьё ухо уже было ему неподвластно, впился зубами в его запястье. Опять же: весьма неожиданно. Укушенная рука разжалась сама собой, всего на секунду, но этого хватило. Преимущества, полученного внезапным нападением и замешательством противника, Эйнштейн не потерял, ухватив выпавшее ружьё и с наслаждением врезав прикладом по давинчевской морде. Тот, оглушительно матерясь, отступил на шаг, держась за окровавленный нос, и тут же получил ещё один удар. Эйнштейн вдруг оказался бешеным зверем – так казалось со стороны, – но на самом деле он лишь брал ситуацию в свои руки.
Так, как и было задумано.
Эйнштейн за мгновение переломил ружьё, вынул из кармана найденный в разрезанной обивке кресла патрон и вставил его в патронник. Подтолкнул пальцем до щелчка, потянул цевьё.
– «Вряд ли я вообще знаю, как с ним обращаться»? – бросил Эйнштейн, наслаждаясь выражением их лиц.
Это стоило того.
Полнейшее недоумение. Словно их предал лучший друг, который всегда был на их стороне. А ведь он всего-то лишний игрок, как они сами говорили. Он им не друг. Он даже не часть команды. Никогда ею не был. Лишь наблюдатель.
И наблюдать их заторможенное осознание, проступающее на лицах уродливыми гримасами, было весьма приятно.
Как и направить заряженное ружьё на да Винчи с разбитым лицом. Никто больше не посмеет его душить, избивать и унижать.
С него хватит.
Кюри
Каждой своей едкой репликой Костя бесит меня всё сильнее, но при этом я не могу не признать: такой тип людей больше по мне, чем такие, как Филипп. Конечно, это не значит, что я брошу своего заботливого поклонника ради его младшего брата, который не в моём вкусе, к тому же явно меня презирающего, но иногда я думаю: а что, если?.. Для разнообразия заняться чем-нибудь безобразно противоположным тому, чем мы чинно занимаемся с Филиппом. И я не про постельные упражнения.
Костя видит меня насквозь, но знает: он и сам далеко не идеал, не святой, не отполированный интеллигент. Не свой брат. Поэтому он постепенно прячет своё презрение, а взаимные обмены колкостями и непрекращающийся сарказм всё больше вылезают наружу. Мы встречаемся чуть чаще, чем положено девушке встречаться с братом своего парня.
Может быть, и не чуть.
Это Костя подсадил меня на «Мальборо». Сам он не курит, но всегда с явным удовольствием сидит, окутанный моим сигаретным дымом. Говорить о пассивном курении нет смысла, потому что, во-первых, это и так очевидно, во-вторых, это не моё дело. И в-третьих, в этом весь Костя. Делать по-своему. Получать желаемое с минимальными затратами. Решать за других. Я курю «Мальборо», потому что он хочет вдыхать именно их дым. Он младше меня, но я даже не знаю, насколько, потому что из него не выудить ни слова сверх того, что он хочет сказать, а Филипп как-то невнятно отшутился на мой вопрос, и больше я не спрашивала. Иногда Костя выглядит настоящим ребёнком: капризным, злословным, считающим себя центром вселенной. В такие моменты я понимаю, почему пути братьев разошлись. Настоящей причины я не знаю, но чем характеры не причина?
Филипп не раз говорил, что за всё нужно платить. Он прав: если бы мне хватило ума прекратить или хотя бы сократить наши встречи с Костей, ничего бы не случилось. Даже если бы я пришла к нему в тот день, накопленное общение не заставило бы меня сказать то, что я сказала, а Костю ответить то, что он ответил. Может, будь хоть на одну встречу меньше, мой язык не опередил бы мой мозг. Будь мы знакомы чуть меньше, я бы не стала вмешиваться.
Одна шутка в неверное время может сломать жизнь.
Я знаю, что у Кости появилась девушка. Подробностей он не говорит, но ведёт себя так, будто она несчастная заблудшая овечка, а он её снисходительный господин-спаситель. Мне хочется двинуть ему в морду, потому что он постоянно пытается выставить наши с Филиппом отношения в худшем свете, хотя сам он играет роль, так же, как и я, и сомневаюсь, что бедная девушка в курсе. В нашу последнюю встречу я курю больше, чем обычно: я не видела Филиппа несколько дней, потому что мне стало тесно в нашей повседневности, и мы решили банально устроить перерыв. Но я знаю, что он ждёт моего возвращения, как верный пёс у двери, и от этого сжимается сердце. Потому что я не очень-то уверена, что вернусь.
Тогда я сделала неверный выбор.
Минут через двадцать после моего прихода к Косте (пятый этаж, дверь без номера прямо напротив лифта) я случайно вижу то, что не предназначалось для моих глаз. Невероятно, но в квартире брата Филиппа впечатляющее количество наркотиков. По крайней мере, так это выглядит.
– Ты бы не налегал так, – говорю я, снова закуривая и кивая на маленький открытый чемоданчик, набитый пакетиками с угадываемым белым порошкообразным содержимым.
Костя, вернувшийся из туалета, цепенеет от моих слов и от того, что видит. Признаю, чемоданчик открыла я, и мне не следовало этого делать, но, во-первых, мне много чего не следовало делать, в том числе вообще находиться здесь, а во-вторых, раньше я такого чемоданчика здесь не видела. Типа ящика для денег. Не моя вина, что он оказался не заперт на ключ. Нужно было сдержать интерес, но я ожидала увидеть деньги, а не наркотики. В любом случае, Костю происходящее напрягает гораздо больше, чем меня.
– Как ты смеешь? – бледнеет он то ли от ярости, то ли от страха. – Копаться в моих вещах?
– Он был открыт, – пожимаю плечами я, и это полуправда.
Костя подскакивает к чемоданчику-ящику, захлопывает его и закрывает на ключ, который был в его штанах.
– Полагаю, это не соль, – шучу я.
Когда я вижу его лицо, понимаю две вещи: во-первых, это и правда не соль, во-вторых, лучше мне заткнуться и убраться куда подальше.
– По-моему, тебе пора, – говорит Костя спокойным тоном. – И забудь, что ты что-то видела. И что вообще здесь была.
– Да ладно, – я тушу сигарету в пепельнице с гербом Советского Союза. Не знаю, почему, но у Кости какая-то слабость к тому периоду, у него даже есть миниатюрные «Рабочий и колхозница», а также серп и молот в натуральную величину. Причём всё это стоит на кухне, вызывая желание ткнуть колхознице в глаза зажжённой сигаретой или выкинуть серп с молотом в окно. Ненавижу всё советское.
– Никому об этом не говори, – с силой сжимает Костя пальцами столешницу.
– Ну уж нет, обязательно всем расскажу, – снова отшучиваюсь я, пытаясь разрядить обстановку. Костя нервничает больше, чем нужно, и я хочу, чтобы он расслабился. Понял, что я не угроза. Но я действую неправильно. Совсем неправильно. Костя в данном состоянии не воспринимает юмор. Ни в какой форме. Я этого не понимаю.
И достаю телефон. Чёрт знает, зачем, теперь уже и не вспомнить. То ли время посмотреть, то ли такси вызвать, то ли уведомление посмотреть. Помню только, что Косте это совершенно не нравится.
– Что ты делаешь?
– В полицию звоню, что же ещё, – с явной, абсолютно точно осязаемой усмешкой вылетает из моего рта, становясь фатальной ошибкой.
– Ты не посмеешь.
– Господи, да шучу я, – нервно отвечаю я, чувствуя, что ступила на минное поле, но не зная, что уже с него не выберусь. – Просто шутка.
– Убери телефон, – Костя наконец отцепляется от столешницы и делает шаг ко мне. Впервые за всё время нашего знакомства он выглядит угрожающе. Впервые мне хочется оказаться рядом с Филиппом, а не с ним.
– Ладно, ладно, извини, – примирительно говорю я, убирая телефон в сумку. – Это не моё дело. Я пойду.
– И куда же ты пойдёшь? В полицию? – Костин голос звучит спокойно, но под верхним слоем этого спокойствия уже просвечивает что-то опасное.
– Нет, конечно. Я пошутила. Мне пора домой, – поворачиваюсь я, чтобы уйти, но Костя хватает меня за плечо, сбрасывая с него ремень сумки.
– Ну уж нет. Тебе нельзя доверять, уж я-то это знаю.
Он бросает сумку на кухонный уголок в метре от меня. Если что-то пойдёт не так, думаю я, до телефона мне не дотянуться.
Если что-то пойдёт не так, то Филипп не будет меня искать, ведь у нас перерыв.
– Слушай, я никому ничего не скажу, – говорю я, чтобы заполнить зловещую тишину, но сама чувствую, как убого это звучит. – Да мне никто и не поверил бы, – добавляю я, не зная, что ещё сказать.
– Ну ты и дрянь, – смотрит на меня Костя, которого я впервые вижу: таким он ещё не был. Вот что с людьми делает инстинкт самосохранения.
И ненависть. Он всё это время лелеял в себе эту ненависть, и теперь она прорывается наружу, но за что меня ненавидеть, если мы с ним похожи?
– Я не…
И тогда он прижимает меня к стене. Костя выше и сильнее меня, так же, как и Филипп, но пугает меня не это, а огоньки злобы в его глазах. Он встряхивает меня, как куклу, и мои мысли перемешиваются, а ведущую партию исполняет громко бьющееся сердце.
– Мы же вроде поладили, – выдавливаю я из себя, пытаясь улыбнуться. – Давай успокоимся.
Костя отпускает меня и отходит на шаг назад. Мои слова и кривая улыбка вызывают у него гримасу отвращения.
– Ты лживая, злобная сука, – говорит он. – Иногда с тобой было забавно, но ладить с тобой… Не представляю, чем ты удерживаешь моего брата, что он даёт тебе всё, что ты попросишь, и не задаёт лишних вопросов, он и сам знает, что ты его используешь, но почему-то никак не может от тебя избавиться. Ты просто пиявка.
Костя ошибается. Я не такая гадина, как он себе рисует, я почти ничего не прошу у Филиппа. Если уж на то пошло – все друг друга используют. И я сама задаюсь вопросом, почему он всё ещё не избавился от меня. И на такой вопрос подходит только один ответ.
– Он меня любит, – говорю я, – а ты просто маленький завистливый говнюк.
Немедленно извинись, хочу добавить я, но не решаюсь.
– Любит? – усмехается Костя, заметно повеселев. – Тебя невозможно любить. Ты чёрная дыра, таких не любят, в таких проваливаются, как в дерьмо, и уже не могут выбраться.
Это задевает.
И придаёт смелости. Я отлепляюсь от стены и прохожу мимо Кости. Он, чувствуя мой настрой, не препятствует. Я беру сумку и спокойно иду к двери. Но до неё далеко, а Костя вот-вот встанет у меня на пути.
– Это твоя бедная девочка провалилась в дерьмо. Не знаю, что она сделала, что заслужила повстречать именно тебя.
Эффект достигнут: Костя меняется в лице.
– Надеюсь, она не слишком поздно поймёт, что ты не способен на любовь, – бросаю напоследок я. Честно говоря, меня трясёт.
– А знаешь, чего бы я хотел? – неожиданно быстро подскакивает ко мне Костя. – Чтобы эту наркоту нашли у тебя. И отправили тебя туда, где тебе самое место. Что, всё ещё хочешь куда-нибудь позвонить? Я скажу, что это ты её принесла.
– Я…
Костя закрывает мне рот рукой.
– Слушай внимательно: я делаю то, что должен, и когда это белое дерьмо исчезает из моей квартиры, из неё исчезаешь и ты. И мы забываем о существовании друг друга.
– Что?
– Пока я от неё не избавлюсь, не могу быть уверен, что ты меня не сдашь, детка, – говорит он, наматывая на палец мою рыжую прядь.
Конечно, нет, хватит параноить, хочу сказать я, но не успеваю.
Костя несёт меня вверх ногами, перекинув через плечо, и, отбиваясь и царапаясь, я вижу перевёрнутую квартиру: моя сумка, валяющаяся на полу, удаляющиеся «Рабочий и колхозница», ванная, зеркало. Я вижу, что мы подошли к музыкальной комнате, как он её называет.
Я понимаю, что сейчас произойдёт, но отказываюсь в это поверить.
20
Всё лицо и особенно нос нещадно болели, но сейчас да Винчи отвлекало от боли кое-что другое. Два Лёнчика внутри него впервые вступили в бой: тихий, мирный Лёнчик-первый отчаянно желал жить. И в происходящем он обвинял Лёнчика-второго. Нельзя так себя вести. Посмотри, что натворила твоя грубая сила, твоя тяга к насилию и утверждению превосходства, твоя самоуверенность. Всё могло быть не так. Это твоя вина. Всегда твоя. Да Винчи физически ощущал, как голова начала нагреваться. Наверное, ликвор стал закипать от столкновения тех, кто всегда выступал одним фронтом. Ты жалок, и всегда таким был. Ты бы вообще ничего не добился. Ты бы уже был мёртв. Единственное, на что ты способен, это обвинять меня, вместо того чтобы помочь. Да Винчи поднёс укушенную руку к виску и сильно надавил. Иногда это отвлекало их от разговоров. Сейчас было не до них. О, именно это я и собираюсь сделать. Помочь. Потому что иначе мы точно сдохнем. Теперь надо действовать по-другому. – Серьёзно? И как же ты… Договорить Лёнчик-второй не успел, потому что оппонент столкнул его в чёрную пропасть, бездонную, как желание Лёнчика-первого остаться в живых, тёмную, как ярость выкинутого за борт сознания Лёнчика-второго. Пропасть исчезла, и остался только один.
И тогда да Винчи ощутил невыносимое одиночество.
Кюри облизала пересохшие губы. О боже. Этот грубоватый, мужловатый и странноватый, но всё-таки негласно ставший их лидером да Винчи внезапно сдулся, как шарик, замямлил, заюлил, обмяк, и это охренительно пугало. Даже больше, чем направленное на них заряженное ружьё. Наверное, им движет инстинкт самосохранения, но выглядит такая перемена чертовски жутко. Всё вышло из-под контроля. Всё и все. Сначала Эйнштейн, оказавшийся предателем и всё это время хранивший смертоносный патрон, угрожающий их жизням. Теперь да Винчи, превратившийся в скулящего подростка. Хрупкий карточный домик падает, и скоро кто-то выдернет последнюю карту.
Мой дорогой, как же закончится эта партия?
Прости, что не разглядела твой потенциал и недооценила тебя. Очень, очень недооценила. Я знаю, что ты знаешь, о чём я думаю. Всегда знал. В отличие от меня.
Кюри
В комнате нет ничего, кроме барабанной установки и стула барабанщика.
Полуторалитровой бутылки воды и тазика.
И меня на полу.
Он швырнул меня сюда, как какого-то щенка, и когда я опомнилась, толстенная дверь уже успела закрыться. Костя хвастался дорогущей звукоизоляцией, ради которой он даже влез в долги, сделанной специально для занятий музыкой на всю катушку, и мои вопли наверняка слышу только я. Дверь обита чем-то вроде войлока, и мои аффективные удары по ней не дают ожидаемого эффекта. Я даже не знаю, в квартире ли ещё Костя. Не знаю, что он будет делать дальше.
Я не ношу часы, телефон и сумка валяются где-то за пределами комнаты, в которой меня заперли, и я не знаю, сколько уже здесь нахожусь. Знаю только, что была полной идиоткой. Не надо было открывать тот ящичек. Не надо было шутить. Дерзить. Не надо было. Может, Костя и сам на наркотиках. Стоило об этом подумать, прежде чем становиться угрозой и загонять себя в ловушку. Кажется, я отключилась на какое-то время, так что теперь ощущение, что я здесь уже вечность. Здесь не душно, но как только я об этом думаю, чувствую, что духота сжимает горло. Чёртов мозг всё искажает.
Думаю, я здесь не больше часа.
Думаю, я здесь больше суток.
Я словно застряла в пластилине. Свет в барабанной комнате включается и выключается снаружи, при входе, и когда освещение гаснет, я ничего не могу сделать. Может, перебои с электричеством, а может, Костя решил нагадить мне ещё сильнее, но факт остаётся фактом: теперь я не только в шумо-, но и в светоизоляции. Тьма настолько непроглядна, что я не вижу собственных ладоней. Неудивительно: единственные крохи света могли бы поступить только извне, но тонюсенькая полоска под дверью черна, потому что дверь доходит до самого пола. Я ощупываю её пальцами, но так и не нахожу лазейку для света, если она и есть, то в коридоре темно, и это может значить всё, что угодно. Может, уже ночь и Костя лёг спать. Может, ещё вечер, и он ушёл избавляться от своих проклятых наркотиков. А может, его ещё днём сбила машина или он корчится прямо за дверью в смертельных судорогах сердечного приступа или вообще передоза. Я отчаянно желаю ему смерти, но если он сдохнет, пока я здесь, эта комната может стать моей могилой.
Вода в полуторалитровой бутылке почти на исходе, и в темноте я взбалтываю её, чтобы на слух определить, сколько глотков мне ещё осталось. Прикидываю, что не больше трёх-четырёх. Пока я держусь, но если ничего не изменится – а мне отчаянно не хочется об этом думать, – придётся пить свою мочу. Я не помню, где стоял грёбаный тазик омерзительного зелёного цвета в последний раз, когда я мочилась при свете, и, естественно, налетаю на него в темноте. Моча выливается на войлочный пол, и мои носки тут же промокают. Кеды валяются где-то в углу, я сняла их, когда почувствовала, что ноги преют без воздуха, и теперь приходится снимать и носки. Хотя я делаю это осторожно, пальцы всё равно соприкасаются с пропитанной мочой тканью, и я вытираю их об пол, но омерзительное чувство всё равно остаётся со мной. Одна, в тишине, темноте, без носков и в собственной моче. Когда Костя откроет дверь, я воткну ему в глотку барабанную палочку.
И хотя помещение здесь раз в семь больше нашей старой кладовки, где я коротала ночи за проститутские замашки, темнота наползает на меня, обволакивает каждый сантиметр моего тела, сжимается вокруг предательским кольцом, возвращает меня в старые времена. Я снова в затхлой кладовке, только размер увеличился соответственно возрасту. Никто и ничто с того момента, как проклятая бабка померла, не возвращало меня туда. Каждый мой выбор отдалял меня от прошлого, бросал в противоположную плоскость, заметал пылью следы и образы, и всё для того, чтобы они вернулись ещё более яркими, чем были до этого. В темноте обоняние и слух обостряются. Я сижу на войлочном полу, чувствуя, как пахнут начинающие подмерзать пальцы ног, как проникает в лёгкие пролитая моча, смешанная с запахом пота и немытой головы, как воняет у меня изо рта, даже как пахнет дерево барабанных палочек, кожа стула и медь тарелок. Я слышу, как устало стучит моё сердце, как крадётся из угла вина за моё неподобающее поведение, как она садится рядом и шуршит бабушкиным халатом. Время растворяется в пространстве, сжавшемся до размеров кладовки и растоптанного чувства собственного достоинства, и я не знаю, сколько проходит часов, когда я наконец понимаю: никаких палочек. Если только Костя откроет дверь, я повисну на его шее, мокрой от моих слёз благодарности. Я не отдаю себе в этом отчёта, но, видимо, допиваю всю воду, потому что бутылка пуста и почему-то смята в моей руке.
Время зацикливается; я хожу по периметру комнаты, чтобы не сойти с ума и не слышать шуршание халата и много других давно забытых звуков. Омерзение к вещам предателя сменяется отчаянной потребностью заглушить голос прошлого, и я всё-таки сажусь за барабаны, хотя клялась себе этого не делать. Следующий отрезок времени как в тумане: кажется, я выплёскиваю всю свою ненависть, весь свой страх, всё своё одиночество в звуки ударов. Барабан-тарелка-тарелка-барабан. Барабан-барабан-барабан. Тарелка-тарелка-тарелка! Думаю, такого неконтролируемого отчаяния установка ещё не видела. Я избиваю её до полусмерти в тайной надежде разломать её к чертям собачьи, но скотина крепкая: по крайней мере, на слух она всё ещё в полном порядке. Выплеснув эмоции, я чувствую бессилие, но дело не только в этом: от бешеных, яростных движений организм, испытывающий голод, жажду и стресс, действительно теряет силы. Я крепко сжимаю палочку и со всей силы втыкаю её в мембрану, надеясь проткнуть её насквозь.
На этом силы иссякают. Я нашариваю кеды и надеваю их, потому что ноги совсем замёрзли, а потом отползаю к двери и сворачиваюсь рядом с ней в клубочек. Войлочный запах лезет в ноздри, но больше меня ничто не отвлекает: кажется, прошлое отступило. Я выбралась, думаю я.
Но я ошибаюсь.
