Kitabı oku: «Ночи нет конца», sayfa 6
Глава 5
Понедельник, с 6 до 7 часов вечера
Я застыл, ничем не отличаясь в это мгновение от находившегося рядом со мной мертвеца, не успев даже вынуть руку из внутреннего кармана. В такой позе я находился секунд пять – десять. Вспоминая впоследствии эту минуту, я объяснял свое поведение воздействием стужи на мое сознание, а также тем потрясением, которое испытал, узнав о зверском убийстве людей (я и сам не ожидал, что это так меня взволнует), и той атмосферой, которая царила в этом стылом металлическом склепе. Все это так подействовало на мой обычно невпечатлительный ум, что я сам себя не узнавал. Возможно, сочетание трех этих факторов пробудило во мне первобытные страхи, живущие в душе каждого из нас. В такие минуты с нас мигом слетает весь внешний лоск цивилизации. Я похолодел от ужаса. Мне померещилось, будто один из мертвецов поднялся со своего кресла и направляется ко мне. До сих пор помню дикую мысль: лишь бы это не был сидевший в правой части кабины второй пилот, изувеченный до неузнаваемости при ударе машины о торос.
Один Бог знает, сколько времени я еще стоял бы так, оцепенев от суеверного страха, если бы металлический звук не повторился. Звук, доносившийся из кабины пилотов, был царапающим. Казалось, кто-то ходит по палубе, усыпанной обломками приборов. Звук этот, словно щелчок выключателя, после которого в погруженной в кромешный мрак комнате становится светло как днем, мигом вывел меня из оцепенения, заставил забыть суеверные страхи и пробудил чувство действительности и способность мыслить. Я тут же опустился на колени, прячась за спинкой кресла. Сердце все еще колотилось, волосы по-прежнему стояли дыбом, но, повинуясь инстинкту самосохранения, я начал лихорадочно размышлять.
А причин для этого было предостаточно. Ведь тому, кто отправил на тот свет троих ради достижения своих целей, ничего не стоит прикончить и четвертого. В том, кто это был, я не сомневался ни минуты. Ведь одна лишь стюардесса видела, куда я иду. Кроме того, она понимала, что, пока я жив, она не сможет чувствовать себя в безопасности. Я оказался настолько глуп, что выдал себя. Она была не только готова убить меня, но и располагала необходимыми для этого средствами. В том, что она вооружена и отлично владеет этим смертоносным оружием, я успел убедиться за последние несколько минут. Да и опасаться ей нечего: снежная пелена заглушает звуки, а южный ветер отнесет в сторону хлопок выстрела.
В моем сознании вдруг что-то сработало, меня охватило безумное желание сражаться за собственную жизнь. Возможно, оттого, что я подумал о четырех ее жертвах, вернее пяти, если учесть помощника командира. Возможно, в немалой степени решимость моя укрепилась и оттого, что у меня был пистолет. Достав его из кармана, я переложил фонарь в левую руку и, нажав на кнопку выключателя, побежал по проходу.
Я был совершенным новичком в этой игре со смертью. Лишь очутившись у передней двери салона, я сообразил, что преступник, укрывшись за одним из кресел, может в упор застрелить меня. Но в салоне никого не оказалось. Влетев в дверь, при тусклом свете фонаря я заметил чей-то темный силуэт. Спрятав лицо, человек метнулся к разбитому ветровому стеклу.
Я выхватил пистолет и нажал на спусковой крючок. Мне даже не пришло в голову, что меня могут осудить за убийство не оказавшего мне сопротивления человека, пусть даже преступника. Но выстрела не последовало. Я снова нажал на спусковой крючок, но когда вспомнил, что он поставлен на предохранитель, в рамке ветрового стекла были видны лишь густые хлопья снега, кружившие в серой мгле. Послышался глухой удар каблуков о мерзлую землю.
Я проклинал себя за глупость и, опять упустив из виду, что являю собой превосходную мишень, высунулся из окна кабины. Мне снова повезло: я заметил силуэт человека. Обогнув концевую часть левого крыла, фигура исчезла в снежной круговерти.
Тремя секундами позже я и сам очутился на земле. Неловко спрыгнув, я тотчас вскочил и, обежав крыло, бросился что есть силы за незваной гостьей.
Она направлялась прямо к станции, ориентируясь по бамбуковым палкам. Я слышал топот ног, мчащихся по мерзлоте, видел, как прыгает луч фонаря, освещая то бегущие ноги, то бамбуковые палки. Бежала она гораздо быстрее, чем можно было от нее ожидать. И все же я быстро догнал ее. Неожиданно луч фонаря метнулся в сторону, и беглянка свернула куда-то влево под углом в сорок пять градусов. Я кинулся за нею следом, ориентируясь по свету фонаря и топоту ног. Пробежав тридцать, сорок, пятьдесят ярдов, я остановился как вкопанный: фонарь погас, звук шагов оборвался.
Во второй раз я проклинал свою несообразительность. Мне следовало поступить иначе: бежать к жилью и ждать, когда преступница вернется. В арктическую стужу, убивающую все живое, да еще оставшись без укрытия, долго не продержишься.
Но еще можно было исправить свой промах. Когда я бежал, ветер дул мне прямо в лицо. Теперь надо идти назад таким образом, чтобы он дул мне в левую щеку. Тогда, двигаясь перпендикулярно к линии, отмеченной бамбуковыми палками, я непременно отыщу дорогу. Освещая себе путь фонарем, я не могу пройти мимо палок. Повернувшись, я сделал шаг, другой и остановился.
Зачем она увела меня в сторону? Ведь ей все равно не скрыться. Пока мы оба живы, мы непременно вернемся в барак и встретимся там рано или поздно.
Пока мы оба живы! Господи, ну что я за болван! Самых элементарных правил игры не понимаю. Единственный способ скрыться от меня раз и навсегда состоит в том, чтобы меня убрать. Пристрелить на месте, и концы в воду. Поскольку она остановилась раньше меня и выключила фонарик прежде, чем это сделал я, ей хорошо известно, где я нахожусь. Тем более что я, не сразу сообразив, пробежал еще несколько шагов. Как знать, может, она стоит всего в нескольких футах от меня и целится.
Включив фонарь, я посветил вокруг себя. Никого и ничего. Лишь холодные хлопья снега, рассекающие ночной мрак, летят в лицо да жалобно стонет ветер, шурша частицами льда, несущимися по твердой как железо поверхности стылого плато. Я выключил фонарь и, неслышно ступая, сделал несколько быстрых шагов влево. Зачем я его зажигал? Ведь это лучший способ выдать себя. Свет фонаря в руках у идущего человека виден на расстоянии, в двадцать раз превышающем радиус действия самого фонарика. Дай-то бог, чтобы снежная пелена скрыла этот свет.
Откуда же произойдет нападение? С наветренной стороны? Так я ничего не увижу в снежном вихре. Или же с подветренной? Тогда я ничего не услышу. Я решил, что с наветренной. Ведь, двигаясь по поверхности плато, производишь не больше шума, чем на асфальте. Чтобы лучше слышать, я отогнул капюшон, а чтобы лучше видеть – сдвинул на лоб очки. Прикрыв глаза ладонью, я напряженно вглядывался во мглу.
Прошло пять минут, но ничего не случилось, разве что у меня замерзли уши и лоб. Ни звука, ни силуэта. Нервы натянулись до предела, ожидание стало невыносимым. Медленно, крайне осторожно, я стал двигаться по кругу диаметром ярдов в двадцать. Однако ничего не увидел и не услышал. Зрение мое настолько привыкло к темноте, а слух – к заунывной симфонии полярных широт, что я, готов поклясться, сумел бы услышать и увидеть любого, если бы тот находился поблизости. Но было такое ощущение, будто, кроме меня, на ледовом щите нет ни одной живой души.
Я вдруг похолодел от ужаса: я понял, что и в самом деле остался один. Но понял слишком поздно. Застрелить нежелательного свидетеля было бы непростительной глупостью. После того как рассветет и обнаружат пронизанное пулями тело, начнутся расспросы, возникнут подозрения. Пусть лучше на трупе не останется следов насилия. Ведь даже опытный полярник может заблудиться во время пурги.
А я действительно заблудился. Я это знал. Был убежден в этом еще до того, как, чувствуя левой щекой ветер, пошел по направлению к бамбуковым палкам. Палок я не обнаружил. Я описал окружность большего радиуса, но снова ничего не нашел. На расстоянии около двадцати ярдов от самолета и, очевидно, до самого барака бамбуковые палки были выдернуты из снега. Границы между жизнью и смертью, отмеченной этими непрочными знаками, больше не существовало. Я был обречен.
Но я не мог позволить себе паниковать. Не только потому, что понимал: стоит запаниковать – и мне конец. Меня сжигала холодная злоба от сознания, что меня обвели вокруг пальца, оставили на погибель. Но я не погибну. Я не знал баснословной величины ставки в смертельной игре, которую вела эта неслыханно коварная и жестокая стюардесса с обманчиво нежным личиком, но поклялся, что не стану одной из тех пешек, которые будут сметены с шахматной доски. Я застыл на месте, оценивая обстановку.
Снегопад усиливался с каждой минутой. Видимость не превышала нескольких футов. Количество осадков на ледовом щите Гренландии не превышает семи-восьми дюймов в год. Но в ту ночь, на мою беду, началась пурга. Ветер дул с юга, но погода в здешних местах настолько капризна, что никогда не знаешь, куда он повернет через минуту. Батарейка фонаря села, потому что я подолгу включал его, да еще на холоде. Желтый луч светил всего на несколько шагов, да и то в подветренную сторону. По моим расчетам, самолет находился не далее чем в ста ярдах от меня, а наша берлога – в шестистах. Поскольку хижину занесло почти вровень с поверхностью ледника, у меня был всего один шанс из ста обнаружить ее. Отыскать же самолет или же оставленную им огромную борозду длиной четверть мили, что одно и то же, гораздо проще. Вряд ли поземка успела замести ее. Я повернулся таким образом, чтобы ветер дул мне в левое плечо, и пошагал.
Минуту спустя я наткнулся на глубокую выемку. Хотя двигался я в темноте, чтобы не разряжать батарейку фонаря, но, запнувшись о кромку и грохнувшись на лед, я понял, что отыскал след авиалайнера. Повернув направо, я через какие-то полминуты добрался до него. Наверное, можно было бы скоротать ночь в разбитом авиалайнере, но в ту минуту я испытывал лишь одно желание. Обойдя оконечность крыла, при блеклом свете фонаря я обнаружил бамбуковую палку и пошагал в сторону станции. Палок оказалось всего пять. Дальше – ни одной. Однако я знал, что первые пять указывают направление в сторону нашего логова. Все, что мне надо было делать, это ставить последнюю палку вперед в створе с остальными, освещая их фонарем. Так и доберусь до хижины, подумал я в первые секунды. Но потом сообразил, что для того, чтобы более-менее точно выравнивать палки, нужны два человека. Иначе я ошибусь, самое малое, на два или три градуса: батарейка садилась с каждой минутой, видимости почти никакой. На первый взгляд это пустяк, но расчет показал, что на таком расстоянии ошибка даже в один градус означает отклонение от курса без малого на сорок футов. В подобной темноте можно пройти в десятке ярдов от нашего жилья и не заметить его. Существуют и менее сложные способы самоубийства.
Захватив с собой все пять палок, я вернулся к самолету и пошел вдоль борозды до выемки, образованной машиной при аварийной посадке. Я знал, что антенна длиной двести пятьдесят футов находится примерно в четырехстах ярдах где-то по румбу вест-тень-зюйд. Иначе говоря, чуть влево, если встать спиной к самолету. Не колеблясь ни секунды, я погрузился в темноту. Шел я, считая шаги, стараясь двигаться так, чтобы ветер дул мне не прямо в лицо, а немного слева. Через четыреста шагов остановился и достал фонарь.
Батарейка окончательно села: нить лампочки едва рдела, не разглядеть было даже собственной рукавицы. Меня обступила кромешная тьма, какая бывает только в Гренландии. Чувствуя себя слепцом, попавшим в мир слепых, я мог рассчитывать лишь на осязание. Впервые меня обуял страх, и я едва не поддался необоримому желанию бежать куда глаза глядят. Но бежать было некуда. Выдернув из капюшона шнурок, с трудом повинующимися мне руками я связал две бамбуковые палки. Получился шест длиной восемь футов. Третью палку я воткнул в снег, затем лег ничком и, упершись в нее подошвой сапога, длинным шестом описал окружность. Но ничего не обнаружил. Вытянув руки, в которых держал шест, я воткнул в снег две последние палки. Одну с наветренной, другую – с подветренной стороны. И вокруг каждой из них описал окружность. Однако снова ничего не нашел.
Я взял в охапку бамбуковые палки, сделал еще десять шагов и трижды повторил процедуру. И опять безрезультатно. Через пять минут, сделав еще семьдесят шагов, я понял, что трассу, проложенную вдоль антенны, мне уже не найти. Что я окончательно заблудился. Должно быть, ветер изменил направление, и я отклонился в сторону. Мороз пробежал у меня по коже. Выходит, я не имею представления, где самолет, и мне теперь не удастся вернуться к нему. Если бы я даже знал, в какой стороне он находится, вряд ли сумею добраться до него. Не потому, что выбился из сил, а потому, что единственным ориентиром для меня было направление ветра. Лицо же у меня так замерзло, что я ничего не ощущал. Я слышал, но не ощущал его.
Сделаю еще десяток шагов, решил я, а затем вернусь. «Куда ж ты вернешься?» – тут же спросил я сам себя ехидно, но не стал обращать внимания на насмешки, а упрямо продолжал считать шаги, двигаясь на негнущихся ногах. На седьмом я наткнулся на один из столбов, между которыми была натянута антенна. От удара я едва не потерял равновесие. Однако, придя в себя, обхватил столб как родного. В ту минуту я понял, что испытывает приговоренный к смерти, узнав о помиловании. Ощущение изумительное. Но уже минуту спустя восторг сменился гневом, холодной, всепожирающей злобой. Я даже не подозревал, что способен на подобное чувство.
Подняв шест, чтобы не потерять из виду покрытую инеем антенну, я бежал к нашему бараку. И удивился, увидев освещенные фонарями фигуры, возившиеся возле защищенного от ветра трактора. Мне стоило большого труда осознать, что я отсутствовал каких-то полчаса. Пройдя мимо, я открыл люк и спустился в наше жилище.
Джосс по-прежнему занимался у себя в углу с рацией, четверо женщин жались к печке. Я заметил, что на стюардессе была надета парка Джосса. Девушка потирала ладони, протянув их к огню.
– Озябли, мисс Росс? – участливо произнес я.
Во всяком случае, мне хотелось изобразить участие. Однако даже мне самому голос показался хриплым и неестественным.
– Еще бы она не озябла, доктор Мейсон, – осадила меня Мария Легард. Я обратил внимание на то, что актриса назвала меня по фамилии. – Последние четверть часа она была вместе с мужчинами у трактора.
– И чем же вы занимались?
– Поила их кофе. – Впервые в голосе стюардессы прозвучал вызов. – А что тут такого?
– Ничего, – отрезал я и мысленно произнес: «Долгонько же ты разливаешь кофе». – До чего же вы добры.
Растирая обмороженное лицо, я направился в туннель, служивший нам складом продуктов, по пути незаметно кивнув Джоссу. Тот сразу последовал за мной.
– Кто-то попытался отделаться от меня, – начал я без всяких предисловий.
– Отделаться? – Джосс долго смотрел на меня сузившимися глазами. – Хотя теперь я всему поверю.
– Что ты хочешь сказать?
– Минуту назад я стал искать кое-какие запасные детали, однако некоторые не нашел. Но дело не в этом. Насколько вам известно, запасные детали хранятся рядом со взрывчаткой. Кто-то там шуровал.
– Взрывчатка? – Я явственно вообразил себе, как маньяк засовывает под трактор заряд гелигнита. – Пропало что-нибудь?
– Да ничего не пропало. Вот это-то и странно. Я проверял, вся взрывчатка цела. Но в каком она виде! Все раскидано, заряды валяются вместе с запалами и детонаторами.
– Кто сюда днем заходил?
– Кого тут только не было! – пожал плечами Джосс.
И действительно, всю вторую половину дня и вечер одни приходили, другие уходили. Мужчины заходили за деталями для кузова, женщины – за продовольствием и иными припасами. Кроме того, в конце туннеля находился наш примитивный туалет.
– Что с вами произошло, сэр? – вполголоса произнес Джосс.
Я рассказал о том, что случилось. Смуглое лицо Джосса напряглось, рот превратился в узкую щель. Джосс понимал, что такое заблудиться на плоскогорье.
– Вот мерзавка, – проронил он. – Надо обезвредить ее, сэр. Непременно обезвредить. Иначе она натворит дел. Но ведь нужны какие-то доказательства, признания или что-то еще, верно? Нельзя же…
– Я позабочусь и о том и о другом, – отозвался я, не в силах утишить гнев, бушевавший у меня в груди. – Сию же минуту.
Выйдя из туннеля, я подошел к стюардессе.
– Мисс Росс, мы упустили из виду одно обстоятельство, – резко произнес я. – Речь идет о продуктах, оставшихся в кухне-буфете авиалайнера. В ближайшем будущем они могут сыграть решающую роль. Ведь речь идет о жизни и смерти. Много ли там провизии?
– В кухне-буфете? К сожалению, не очень много. Кое-что на случай, если кто-то вдруг проголодается. Мы совершали ночной рейс, доктор Мейсон, пассажиры успели поужинать.
«После чего их угостили своеобразным сортом кофе», – подумал я угрюмо.
– Пусть немного, это не важно, – ответил я. – Пригодится и это немногое. Я хочу, чтобы вы отправились со мной и показали, где лежит провизия.
– Неужели нельзя подождать? – возмутилась Мария Легард. – Неужели вы не видите, что бедняжка озябла до полусмерти?
– А вы не видите, что я и сам замерз не меньше? – отрезал я. Лишь мое состояние могло извинить тон, каким я разговаривал с Марией Легард. – Так вы пойдете со мной, мисс Росс, или нет?
Она пошла. На сей раз я рисковать не стал. Взял с собой фару-искатель с аккумулятором, еще один электрический фонарь и всучил стюардессе целую охапку бамбуковых палок. Когда мы поднялись на верхние ступеньки лестницы, стюардесса хотела пропустить меня вперед, но я велел ей идти первой. Мне надо было видеть ее руки.
Снегопад поутих, ветер ослаб, и видимость несколько улучшилась. Двигались мы вдоль антенны, затем повернули по пеленгу ост-тень-норд, время от времени устанавливая вешки. Через десять минут мы уже стояли у самолета.
– Вот и превосходно, – заметил я. – Вы первая, мисс Росс. Поднимайтесь.
– Подниматься? – Девушка повернулась ко мне, и, хотя при свете фары, лежавшей на снегу, разглядеть выражение ее лица было трудно, в голосе ее определенно прозвучало удивление. – Но как?
– А как в прошлый раз, – оборвал я ее, с трудом сдерживая гнев. Еще секунда, и я бы не выдержал. – Подпрыгните.
– Как в прошлый раз?.. – Не кончив фразу, она ничего не понимающими глазами уставилась на меня. – Что вы хотите этим сказать? – едва слышно прошептала она.
– Прыгайте, – произнес я, не поддаваясь чувству жалости.
С усилием отвернувшись, девушка подпрыгнула. Но зацепиться за раму ветрового стекла не сумела, не достав до нее дюймов шести. Она повторила попытку, но опять безуспешно. Тогда я подсадил ее. Зацепившись за раму, стюардесса повисла, подтянулась на несколько дюймов, но тотчас с воплем рухнула вниз. С трудом поднявшись на ноги, она с растерянным видом смотрела на меня. Великолепный спектакль.
– Не могу, – глухо проговорила она. – Вы же видите, мне не забраться. Чего вы от меня хотите? В чем дело? – Я промолчал, и девушка заговорила запальчиво: – Я… я здесь не останусь. Вернусь на станцию.
– Чуточку погодя. – Я грубо схватил ее за руку. – Стойте так, чтобы я мог видеть вас.
Подпрыгнув, я влез в кабину пилотов. Наклонился вниз, подал руку и довольно бесцеремонно втащил девушку в самолет. Ни слова не говоря, мы вошли в кухню-буфет.
– Укромное местечко, – заметил я. – Тут и наркота водится. – Девушка сняла с себя маску, но я поднял руку, не дав ей возможности перебить меня. – То есть наркотики, мисс Росс. Но вы, конечно, не понимаете, о чем это я?
Уставясь на меня немигающими глазами, она ничего не ответила.
– В момент аварии вы сидели здесь, – продолжал я. – Возможно, вот на этом самом табурете. Правильно?
Она молча кивнула.
– И разумеется, при столкновении вы ударились о переднюю переборку. Скажите, мисс Росс, где металлический выступ, нанесший вам колотую рану в спину?
Она взглянула на шкафчики, потом на меня.
– Вы… За этим вы и привели меня сюда?
– Где он? – повторил я.
– Не знаю. – Покачав головой, она шагнула назад. – Какое это имеет значение? Про какие наркотики вы говорите? Скажите, прошу вас.
Молча взяв ее за руку, я привел стюардессу в радиорубку. Направил луч фонаря на верхний угол корпуса рации и произнес:
– Кровь, мисс Росс. И волокна синей материи. Кровь из вашей раны… Материя – та, из которой сшита ваша форма. Именно здесь вы сидели или стояли в момент аварии; жаль, что вы потеряли равновесие. Правда, пистолет из рук не выпустили. – (Широко раскрыв глаза, она смотрела на меня. Лицо ее походило на маску из белого папье-маше.) – Что же вы не реагируете на подсказку, мисс Росс? Надо было спросить: «Какой еще пистолет?» Я бы вам ответил: «Тот самый, который вы наставили на помощника командира самолета». Жаль, что вы не убили его с первого раза, верно? Правда, ошибку свою вы исправили. Задушить раненого оказалось куда проще.
– Задушить? – с усилием выдавила она.
– Молодцом, к слову сказано, – похвалил я ее. – Вы же задушили его прошлой ночью.
– Вы с ума сошли, – едва слышно произнесла стюардесса. Губы ее были неестественно яркими на посеревшем лице. В огромных глазах застыли ужас и отчаяние. – Вы с ума сошли, – повторила она, запинаясь.
– Я рехнулся, – согласился я. Снова схватив стюардессу за руку, я потащил ее в кабину управления и уперся лучом фонаря в спину командира авиалайнера. – И об этом вам ничего не известно?
Подавшись вперед, я отогнул полу тужурки, чтобы показать пулевое отверстие в спине убитого. В этот момент я обо что-то запнулся и едва не упал под тяжестью тела стюардессы. Издав стон, она рухнула на меня. Машинальным жестом я подхватил ее и опустил на пол, браня себя в душе за то, что поддался на уловку. Резким движением я ткнул два пальца под ложечку притворщице.
Никакой реакции не последовало. Девушка действительно была в обмороке.
Те несколько минут, которые я провел в ожидании, когда стюардесса очнется, были одними из самых мучительных в моей жизни. Я клял себя за глупость, непростительную слепоту, а больше всего за жестокость. Грубость и жестокость, которые я проявил в отношении этой бедняжки, лежавшей на полу без чувств. Особенно в течение нескольких последних минут. Возможно, у меня вначале были причины для подозрений, но последние мои действия были совершенно неоправданны. Если бы я не был так ослеплен гневом и настолько уверен в своей правоте, что не допускал и мысли о том, что могу ошибиться, если бы всячески не старался найти доказательства ее вины, то очень скоро понял бы, что она не могла быть тем человеком, который час назад выпрыгнул из кабины летчиков, когда я кинулся за ним следом. По одной лишь той причине, что она не смогла бы без посторонней помощи проникнуть в самолет. Не только из-за раны, но и из-за хрупкого сложения. Доктор мог бы и сообразить. Она вовсе не притворялась, когда сорвалась и упала в снег. Но понял все это я лишь теперь.
Я продолжал осыпать себя бранными словами, когда стюардесса шевельнулась и вздохнула. Она медленно открыла глаза. Увидев меня, девушка отпрянула в сторону.
– Все в порядке, мисс Росс, – принялся я уговаривать ее. – Не бойтесь. Я не сумасшедший, уверяю вас. Просто самый большой болван из всех, кого вам доводилось видеть. Я виноват, страшно виноват перед вами за все, что я вам наговорил, что причинил вам. Сможете ли вы когда-нибудь простить меня?
Вряд ли она услышала хотя бы одно слово из сказанных мною. Может быть, ее успокоил тон, каким они были сказаны. Не знаю. Вздрогнув всем телом, она с усилием повернула голову в сторону кабины пилотов.
– Убийство! – едва слышно прошептала она. Внезапно шепот перешел в крик. – Он убит! Кто… кто его убил?
– Успокойтесь, мисс Росс. – Господи, какие глупости я говорю! – Не знаю. Единственное, что мне известно, – это то, что вы ни при чем.
– Нет, – мотнула она головой. – Не верю, не могу поверить. Капитан Джонсон. Зачем кому-то понадобилось убивать его? Ведь у него не было врагов, доктор Мейсон!
– Возможно, у полковника Гаррисона тоже не было врагов, – кивнул я в сторону хвостовой части самолета. – Но его тоже убили.
Широко раскрытыми глазами стюардесса в ужасе посмотрела назад. Она беззвучно шевелила губами.
– Его убили, – повторил я. – Как и командира. Как и помощника командира самолета. Как и бортинженера.
– Кто же? – прошептала она. – Кто?
– Неизвестно. Знаю только одно – не вы.
– Нет, – выговорила девушка, содрогнувшись всем телом, и я крепко обнял ее. – Мне страшно, доктор Мейсон. Я боюсь.
– Вам незачем…
Я тут же оборвал эту глупую, бессмысленную фразу. Раз среди нас появился беспощадный, никому не известный убийца, есть все основания бояться. Я и сам испугался, но признаваться в этом не стал: вряд ли это поднимет настроение бедной девушки. Поэтому начал говорить. Я поделился с нею всем, что нам стало известно, своими подозрениями, сообщил о том, что со мной произошло. Когда я закончил свой рассказ, она, глядя на меня непонимающими, напряженными глазами, тихо спросила:
– Но почему я очутилась в радиорубке? Ведь меня туда отнесли, правда?
– Наверно, – согласился я. – Почему? Очевидно, кто-то пригрозил вам пистолетом и намеревался убить вас обоих в том случае, если второй офицер – вы его назвали Джимми Уотерманом – не станет подыгрывать преступникам. Почему же еще?
– Почему же еще? – эхом отозвалась она. В ее широко раскрытых глазах стоял страх. – А кто же другой?
– Как это «кто другой»?
– Неужели не понятно? Если один из преступников целился в Джимми Уотермана, то кто-то еще стоял рядом с командиром самолета. Сами понимаете. Ведь не мог один и тот же человек находиться одновременно в двух местах. Но капитан Джонсон, очевидно, выполнял приказания злоумышленника, как и Джимми.
Даже ребенку было понятно, что это так. Но я до этого не додумался. Конечно, их было двое. Разве иначе они смогли бы заставить весь экипаж корабля плясать под их дудку? Господи помилуй! Выходит, наше положение вдвое, нет, вдесятеро хуже, чем я предполагал. У нас в бараке девять мужчин и женщин. Двое из них убийцы. Убийцы, не ведающие жалости, готовые убивать ни за понюх табаку, если понадобится. А я не имею ни малейшего представления о том, кто они…
– Вы правы, мисс Росс, – выдавил я, силясь казаться спокойным. – Как же я раньше не сообразил? – Я вспомнил о пуле, прошившей насквозь человека и пробившей обивку кресла. – Вернее, все это я видел, но не сумел связать факты воедино. Полковник Гаррисон и капитан Джонсон были убиты разным оружием. Один был убит выстрелом из крупнокалиберного пистолета наподобие люгера или кольта. Второй – из пистолета поменьше, с которым справится и женщина.
Я замолчал. Дамский пистолет! А может, именно дама и стреляла? Уж не та ли, что находится в моем обществе? Возможно, ее сообщник шел за мною нынче вечером. Тогда все встает на свои места… Нет, не может быть. Обморок имитировать невозможно. А что, если…
– Дамский пистолет? – произнесла стюардесса, словно угадав мои мысли. – Возможно, именно я и стреляла? – Голос ее звучал неестественно спокойно. – Ей-богу, я не вправе осуждать вас. Будь на вашем месте я, тоже стала бы подозревать всех до единого.
Стянув с левой руки рукавицу и перчатку, она сняла с безымянного пальца кольцо и протянула мне. Рассеянно взглянув на него, я заметил гравировку и наклонился поближе: «Дж. У. – М. Р. 28 сент. 1958 г.». Я поднял глаза на стюардессу, на ее бледное, помертвевшее лицо. Она кивнула:
– Два месяца назад мы с Джимми обручились. В качестве стюардессы я летала в последний раз. На Рождество мы должны были пожениться. – Отобрав у меня кольцо, девушка вновь надела его, и, когда повернулась ко мне, в глазах ее я увидел слезы. – Теперь вы мне верите? – зарыдала она. – Верите?
Впервые за прошедшие сутки я повел себя разумно: закрыл рот и не открывал его. Даже не стал вспоминать странное ее поведение после аварии и позднее – на станции. Интуитивно я понимал, что иным оно и не могло быть. Я сидел, ни слова не говоря, и наблюдал за стюардессой. Сжав пальцы в кулаки, отсутствующим взглядом она смотрела перед собой. По щекам ее текли слезы. Внезапно она закрыла лицо руками. Я привлек ее к себе. Девушка не стала сопротивляться. Лишь уткнулась лицом в мою меховую парку и горько рыдала.
Едва ли момент был подходящим для этого, ведь жених девушки умер несколько часов назад. Но именно в ту минуту я почувствовал, что влюбился в нее. Сердцу не прикажешь, его не заставишь повиноваться принятым нормам приличия. Я ощущал чувство, какого не испытывал с того ужасного события, которое произошло четыре года назад. Моя жена, с которой мы прожили в браке всего три месяца, погибла в автомобильной катастрофе. Я бросил медицину, вернулся к своему самому первому увлечению в жизни – геологии, закончил аспирантуру, которую мне в свое время пришлось оставить из-за того, что началась Вторая мировая война. После этого я начал странствовать в надежде, что новая работа, иные условия помогут мне забыть прошлое. Не знаю отчего, но при виде темной головки, зарывшейся в мех моей парки, сердце у меня сжалось. Хотя у Маргариты были чудесные карие глаза, красотой она не блистала. Возможно, то было естественной реакцией на мою прежнюю антипатию к ней; возможно, сочувствием к постигшей девушку утрате, чувством вины за то зло, которое я ей причинил, за то, что я подвергаю ее опасности: если кто-то узнает о моих подозрениях и решит, что она тоже посвящена в это… Возможно, произошло это попросту потому, что в просторной, не по росту парке Джосса она выглядела такой маленькой, смешной и беспомощной. Наконец я перестал анализировать причины внезапно пробудившегося во мне чувства к девушке. Хотя я и был недостаточно долго женат, однако знал, что у чувств свои законы, понять которые не под силу даже самому проницательному уму.
Постепенно рыдания стихли. Девушка выпрямилась, пряча от меня заплаканное лицо.
– Простите, – проронила она. – И большое вам спасибо.
– Друзья плачут на этом плече, – похлопал я себя правой рукой. – Другое – для пациентов.
– И за это тоже. Но я имела в виду иное. Спасибо за то, что не утешали, не говорили, как вам жаль меня, не гладили по голове, приговаривая: «Ну, не надо» или что-то вроде этого. Я бы тогда не выдержала.
Вытерев лицо, она поглядела на меня по-прежнему полными слез глазами, и у меня снова екнуло сердце.
– Что нам теперь делать, доктор Мейсон?
– Возвращаться в барак.
– Я о другом.
– Понимаю. Что я могу сказать? Я в полной растерянности. Возникают сотни вопросов, и ни на один из них нет ответа.
