Kitabı oku: «История елочной игрушки, или как наряжали советскую елку», sayfa 2

Заметим, что и во взрослых повседневных практиках подчас наблюдалось использование елочных игрушек отнюдь не по прямому назначению. Еще совсем недавно в окнах некоторых сохранившихся старых одно- и двухэтажных домов можно было видеть выложенные на вате между рамами елочные игрушки – незатейливое украшение скромного интерьера и фасада. А в провинциальных центрах, прославившихся изготовлением стеклянных елочных украшений: в Клину, Павловском Посаде, Дятькове и близлежащих селах, населенных мастерами-игрушечниками, – издавна было принято выставлять в окнах наиболее удачные образцы, созданные хозяином дома. Так что, пройдясь по улицам, можно было узнать, в каком доме живет самый искусный стеклодув³¹.

Содержательная сложность понятия «елочная игрушка» и его неоднозначная трактовка были во многом предопределены самой историей елочной игрушки в России. Ведь первоначально упоминаемые в текстах висящие на русских елках вместе со съедобными украшениями игрушки были игрушками в самом прямом смысле этого слова. В своем многотомном труде «Быт русского народа» (1848) А.В. Терещенко писал: «Ее (елку. – А. С.) обвешивают детскими игрушками, которые раздают им (детям. – А. С.) после забав»³². Обычные детские игрушки украшали и советскую елку в период игрушечного дефицита второй половины 1930-х годов. В XIX веке наряду с термином «елочные игрушки» широко употреблялись такие синонимичные понятия, как «блестящие вещицы», «безделушки»³³. Сам же термин «елочные игрушки» достаточно рано стал использоваться в русской языковой практике расширительно, как синоним «елочных украшений». Такая трактовка его стала распространенной и общепринятой, подразумевая под собой, вероятно, не только предмет развлечения и забавы, но и что-то нарядное и очень изящное (сравним: «Автомобиль у нее – ну прямо игрушка!»). Являясь носителем социально-культурной информации, игрушка, как замечал Е.Г. Овечкин, не просто что-то слепо копирует, но специфически («игриво») отражает: отражаемое может быть увеличено или уменьшено, обострено или притуплено, расцвечено или обесцвечено и т. д.³⁴ Вплетаясь в ткань обыденной жизни, любые игрушки, а тем более игрушки елочные, в то же время «как бы надстраиваются или даже возвышаются над обыденностью, выделяются в особую “надповседневную” сферу жизни и деятельности человека» и возводятся, таким образом, «в ранг гиперреальности, некоего высшего, “хрустального”, возвышенного мира»³⁵.

Рождественская открытка. 1900-е гг.

Многообразие елочных игрушек, сложившееся в России к началу XX века, обусловило необходимость их классификации, что достаточно отчетливо просматривалось даже в торговых прейскурантах того времени и затем было закреплено в советских распорядительных, учетных и дидактических документах. По функциональному назначению елочные игрушки делились на игрушки, «обеспечивающие общий вид елки» (шары, звезды, флажки, дождь, гирлянды, бусы и пр.); игрушки «для рассматривания» (фигурки людей, животных, птиц, изображения различных предметов, картинки-панорамы и др.); игрушки «с движением, звуком, сюрпризами» (хлопушки, вращающиеся колеса, игрушки с колокольчиками и т. п.); «вкусные» игрушки (живые яблоки, апельсины, орехи, расписные пряники, коробочки с конфетами); игрушки под елкой, которые должны были создавать некую целостную картину, и «световые эффекты» (фейерверк, бенгальские огни и пр.)³⁶. По материалу изготовления елочный ассортимент подразделялся на изделия из ваты, из папье-маше и пластичных масс, из воска и желатина, из текстиля, из мишуры, плющенки и канители, из дерева, из металла, из туалетного мыла, изделия стеклодувные и из литого стекла, картонажно-бумажно-штампованные изделия и изделия сахарно-пряничные³⁷. Этот перечень несколько разрушает стереотипно сложившиеся представления о хрупкости как об одном из основных качеств елочной игрушки. На самом деле елочные украшения могли сохраняться не только годами, но и десятилетиями. И сегодня на домашних елках можно встретить даже дореволюционные елочные игрушки.

Особенно «живучими», несмотря на всю свою кажущуюся недолговечность, оказывались елочные игрушки в домашнем пространстве, поскольку в наибольшей степени – наряду с другими предметами-символами – олицетворяли собой тот «образ родного дома», о котором писал Жан Бодрийяр³⁸. Сама рождественская/новогодняя елка зачастую стояла в центре семейных мифологических сюжетов, а елочные игрушки могли стать семейными реликвиями, сочетая в себе мемориальную и эстетическую ценность, часто – изготовленные в прошлом самими членами семьи. Герой романа Стивена Кинга «Мертвая зона» (1979), Джон Смит, несколько мрачно, саркастично и в то же время совершенно верно подмечает это характерное свойство елочной игрушки: «Вот ведь как забавно с этими елочными игрушками. Когда человек вырастает, мало что остается из вещей, окружавших его в детстве. Все на свете преходяще. Не многое может служить и детям и взрослым… Свою красную коляску и велосипед ты променял на взрослые игрушки – автомобиль, теннисную ракетку, модную приставку для игры в хоккей по телевизору. Мало что сохраняется от детства… Только игрушки для рождественской елки в доме родителей. Из года в год все те же облупившиеся ангелы и та же звезда из фольги, которой увенчивали елку, небольшой жизнерадостный взвод стеклянных шаров, уцелевших из целого батальона… Господь Бог – просто шутник. Большой шутник, он создал не мир, а какую-то комическую оперу, в которой стеклянный шар живет дольше, чем ты»³⁹.

Фото Е. Сярой. 2009

Бережно сохранялись старые елочные игрушки в семейных дворянских коллекциях, включавших, как известно, произведения разного художественного достоинства, с которыми обычно были связаны различные «семейные истории или память о предках»⁴⁰. Особенно отчетливо эта тенденция проявлялась в провинции, где существовала особая «традиция привязанности» к старым вещам⁴¹. И в советское время, несмотря на уплотнения, тесноту, частые переезды и подчас откровенную нищету, с елочными игрушками не спешили расставаться. Кроме того, в отдельные периоды советской истории купить их было практически невозможно, и приходилось довольствоваться тем, что есть.

Другое дело, что семантическая связь между елочной игрушкой и историческим контекстом специально и преднамеренно акцентировалась далеко не всегда. Но овеществленная в елочных игрушках память о прошлом⁴², подкрепленная семейными меморатами, сознательно или подсознательно окрашивающими это прошлое в яркие или темные тона, безусловно способствовала конструированию как личностных, так и групповых идентичностей, наделяла представлениями о далеком и недавнем историческом прошлом, навязывала правила «чужой» и формировала правила «своей» игры в культурно-политическом пространственном контексте эпохи.

Постоянно возвращая зрителей к жизненным реалиям, елочные игрушки в то же время представляли великолепную возможность для эскапизма, для сознательного или неосознанного бегства в сферу утешительно-радостного, умиротворяющего, ведь нахождение в культурно-семантическом «елочно-игрушечном» поле так или иначе означало возвращение в детство, сулящее защищенность, беззаботность, надежду. Казалось, что жизнь еще преподнесет свои с таким нетерпением ожидаемые подарки, и достанутся они просто и легко – как игрушки с новогодней елки. Символический образ такой «вечно зеленой елки судьбы», увешенной «благами жизни», встречается в одном из рассказов А.П. Чехова. На этой елке «от низу до верху висят карьеры, счастливые случаи, подходящие партии, выигрыши, кукиши с маслом, щелчки по носу и проч. Вокруг елки толпятся взрослые дети. Судьба раздает им подарки…»⁴³

В поэтическом воплощении та же мысль – правда, спустя уже более чем полвека – выглядела так:

 
Плюшевые волки,
Зайцы, погремушки.
Детям дарят с елки
Детские игрушки.
И, состарясь, дети
До смерти без толку
Все на белом свете
Ищут эту елку.
Где жар-птица в клетке,
Золотые слитки,
Где висит на ветке
Счастье их на нитке.
Только дед-мороза
Нету на макушке,
Чтоб в ответ на слезы
Сверху снял игрушки.
 

К. Симонов ⁴⁴

Иллюзии улетучивались, мечты рассеивались. Но все же люди не переставали верить – каждый в «своего» Деда Мороза. Именно поэтому, наверное, в елочной игрушке начисто отсутствовало «травматизирующее» начало: она никогда не фиксировала и не эстетизировала человеческие страдания и зло. Она должна была быть прекрасна, и во многом это достигалось благодаря причудливой игре сочетавшегося в ней света и цвета⁴⁵. Елочные украшения блестели, сверкали, сияли, переливались, многократно отражая теплый свет свечей и отражаясь сами в «зеркалах» шаров, прожекторов и других стеклянных предметов. Особый, «рождественский» свет в высшей степени являл собой и несколько приземленную идею «домашнего уюта», и высокую идею святости⁴⁶: «И в доме – Рождество… Лампы не горят, а все лампадки. Печки трещат-пылают. Тихий свет, святой. В холодном зале таинственно темнеет елка… За ней чуть брезжит алый огонек лампадки, – звездочки, как будто в лесу»⁴⁷. Яркая пестрота елочных украшений не казалась ни назойливой, ни вульгарной: даже такие раздражающие в обычной жизни цвета, как ядовито-зеленый, пронзительно-розовый или жгуче-оранжевый, в случае с елочной игрушкой воспринимались как должное и уместное, а мишурная роскошь отнюдь не ассоциировалась с дешевым шиком.

Каждая историческая эпоха создавала свои елочные игрушки, придавала им свой, особый смысл, наделяла их своими, особыми функциями, продолжала и восполняла их «культурную биографию». У советской елочной игрушки была своя собственная судьба и своя собственная история. У нее были свои авторы и адресаты, свои почитатели и недоброжелатели, свои поклонники и противники, свои пропагандисты и критики, причем одни подчас легко превращались в других. У нее, конечно же, были и свои предшественники – ведь она не могла возникнуть «ниоткуда»! Безусловно то, что дореволюционные елочные украшения в России принципиально отличались от советских, главным образом за счет заложенного в них смысла, но безусловно и то, что, не будь в прежней России елочных игрушек, новым советским их образцам (ни в коем случае не аналогам!) едва ли удалось бы так быстро внедриться в советские культурные практики и стать неотъемлемым атрибутом праздничной повседневности каждого советского человека. Поэтому целесообразно, на наш взгляд, подробно остановиться на том игрушечном «наследстве», которое получила советская власть от русской рождественской елки, чтобы затем показать, что из него было полностью отброшено как вредное и ненужное, что, напротив, освоено и присвоено и каким образом это было сделано.

Людвиг Рихтер. Рождественская ночь. Немецкая рождественская открытка. 1900-е гг.

Глава 2
От какого наследства хотели отказаться большевики. Елка и елочная игрушка в дореволюционной России

 
Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки.
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.
 

Осип Мандельштам, 1908

Русская елочная игрушка была порождением не только отечественной, но и западноевропейской, прежде всего немецкой культуры. Если говорить об истории елочных украшений в России, об их производстве и потреблении, о здешних изменениях в елочной моде и елочных «пристрастиях», корнями своими они, безусловно, уходили в немецкую традицию. Ведь, как известно, именно Германия традиционно считалась и считается первой европейской страной, где еще в XVI веке в Рождество стали устанавливать наряженную елку⁴⁸. Во второй половине XIX столетия рождественская елка превратилась в общегерманскую традицию, а сам праздник обрел форму устоявшегося ритуала⁴⁹.

В Германии и только в Германии, по утверждению многих иностранных путешественников и мемуаристов XIX века, можно было увидеть настоящую рождественскую ель во всей ее красе: ведь, по их мнению, Рождество было истинно немецким праздником. Оно «подходило» немцам так, как «пьеса подходит актеру, под чей характер и темперамент она специально написана», а присущая этому празднику «детскость» как нельзя лучше соответствовала «детскости» немецкой натуры⁵⁰. Елка в Германии не была ни изысканной роскошью для богатых, ни утехой для избранных, ни причудой для избалованных. Напротив, «здесь никто не был столь беден или столь одинок, чтобы не иметь ее»⁵¹. Немецкое рождественское дерево – Weihnachtsbaum – воплощало собой не только романтику, чудеса и сказку – оно являлось воплощением изысканной красоты и великолепия: «Как бы безвкусно она ни выглядела днем, ночью это было истинное чудо, сияющее бесчисленными огнями и сверкающими украшениями, золотыми фруктами и серебряными мерцающими гирляндами»⁵². «В каждом городском доме, – писала одна из посетивших Германию путешественниц, – деревья… светятся огнями и маленькими позолоченными орехами и яблоками и чувствуется тот особый рождественский запах, который складывается из запахов соснового леса, восковых свечей, выпечки и разрисованных игрушек»⁵³. В газетах и журналах того времени не было, пожалуй, ни одной статьи или сообщения о рождественском празднике, где бы не подчеркивался его «типично немецкий» характер, а в рождественском дереве не усматривались бы его «типично немецкие» черты⁵⁴.

Н. Джексон. Дети любуются рождественской елкой. Рисунок из газеты Frank Leslie's Illustrated Newspaper. 1879

Описание украшенной «классической» немецкой елки, восходящее еще к первым десятилетиям XIX века, можно найти в известнейшей рождественской сказке Эрнста Теодора Амадея Гофмана «Щелкунчик и мышиный король» (1816): «Большая елка посреди комнаты была увешена золотыми и серебряными яблоками, а на всех ветках, словно цветы или бутоны, росли обсахаренные орехи, пестрые конфеты и вообще всякие сладости. Но больше всего украшали чудесное дерево сотни маленьких свечек, которые, как звездочки, сверкали в густой зелени, и елка, залитая огнями и озарявшая все вокруг, так и манила сорвать растущие на ней цветы и плоды. Вокруг дерева все пестрело и сияло»⁵⁵.

Из Германии обычай устанавливать и украшать рождественскую елку – «милая немецкая затея!» (Чарльз Диккенс⁵⁶) – распространился по всей Европе и в Новом Свете. Не обошел он и Россию. Однако, восприняв «немецкую» елочную модель с соответствующей ей системой праздничных практик, российский потребитель елочной игрушки использовал ее исходя из результатов собственного опыта. Он ориентировался на потребности и возможности собственной социальной среды, следовал традициям собственного национального праздничного быта. В результате в России был выработан свой вариант предметного насыщения праздничного елочного пространства, окончательно оформившийся к рубежу XIX–XX веков.

Изучение истории елочной игрушки в дореволюционной России предполагает рассмотрение, с одной стороны, обстоятельств, мотивов, путей и способов ее проникновения и распространения в российском культурном поле, а с другой – специфики ее саморазвития как части вещно-предметного мира рассматриваемой эпохи, особенностей ее производства и потребления.

Вхождение елки и елочной игрушки в русский быт

Поскольку сама рождественская елка как предмет исследования в высокой степени легендарна и мифологична, постольку и информация о ее истории, украшениях и атрибутах, во многом базирующаяся на устной традиции, часто является противоречивой, неоднозначной и трудно верифицируемой. Единичность источников, в особенности относящихся к периоду зарождения и становления рождественской елки как центрального персонажа рождественского праздника, исключает возможность их сопоставления. Преобладание нарративно-художественных текстов над документальными источниками также отчасти затрудняет исследование. Эти утверждения во многом верны и применительно к российской ситуации.

Сама елка как символ новогоднего праздника появилась в России после указа от 20 декабря 1699 года, который Петр I издал по возвращении из-за границы. Этот указ предписывал украшать хвоей (елью, сосной, можжевельником и их ветвями) к новому, перенесенному отныне с 1 сентября на 1 января году улицы, дороги и дома. Но новшество имело мало отношения к немецкой рождественской елке: это был лишь способ декорирования городского праздничного пространства. Специальное украшение елки не предусматривалось. После смерти Петра I его начинание было фактически забыто и, что весьма курьезно, свято соблюдалось лишь кабатчиками, продолжавшими украшать елками крыши и входы в питейные заведения⁵⁷.

Качественный скачок в восприятии, понимании и оценке мира семьи и мира детей в России пришелся на 20–30-е годы XIX века. Казалось бы, в сформулированной и предложенной графом С.С. Уваровым в 1832 году теории «официальной народности» не было места для «западной» елки. Однако на самом деле в основе этой доктрины лежал образ России как единой семьи, в которой императору принадлежала роль заботливого отца, а его подданным – роль послушных детей. Семья становилась важнейшим локусом воспитательных практик, местом приложения идеи согласия, которая экстраполировалась на более высокий уровень взаимоотношений общества и власти. Монарх отныне уже не изображался полубогом, а выглядел как обычный человек, исповедующий и разделяющий простые семейные ценности. Как писал Ричард Уортман, «частная жизнь царя была… выставлена на обзор русской публики в соответствии с западным идеалом»⁵⁸. В глазах современников Николай I и был таким заботливым мужем и отцом: он относился к жене и детям нежно, с подчеркнутым вниманием, что являлось составной частью создаваемого им образа императора-отца, императора-воспитателя и покровителя, носителя власти – авторитарного, но любящего.

В таком контексте домашние праздники представлялись реальным способом укрепления и сплочения и семьи, и нации. Российский «идеальный», «примерный» подданный слыл чадолюбивым семьянином, организовывавшим рождественскую елку для собственных сыновей и дочерей, и щедрым благотворителем, приглашавшим на нее детей из бедных семей. Роль семейного праздника была хорошо осознана и высоко оценена в процессе конструирования национальной идентичности. Здесь правили не разум, не здравый смысл, а чувства и эмоции. Елка и елочные игрушки и веселили, и украшали, и учили, и воспитывали, и эти «воспитательные механизмы» оказывались гораздо более результативными, чем множество других вместе взятых – более откровенных, более грубо-прямолинейных. Все это становилось особенно актуальным в эпоху европейских революций, когда российских граждан следовало всячески ограждать и «защищать» от каких бы то ни было пагубных влияний извне.

Наряду с осознанием самости семьи происходило постепенное осознание важности и значимости детства, детского пространства, детских вещей, детского досуга, детских праздников⁵⁹, а также самих детей как трансляторов идеологических, эстетических и этических ценностей. Дефицит всего «детского» начинал постепенно преодолеваться, а детская елка и украшения для нее настойчиво проникали в русский быт.

Первоначально рождественская елка в России рассматривалась как атрибут привилегированной дворянской праздничной культуры (да и реально была им), что вполне соответствовало одной из приоритетных задач социальной политики Николая I, направленной на укрепление и «очищение» дворянства. Позднее, по мере демократизации праздника и расширения его сословных границ, нарядная елка все чаще украшала собой буржуазное жилище. Все большее количество удачливых предпринимателей (купцов, торговцев, банкиров) и лиц доходных профессий (врачей, адвокатов, государственных служащих) пытались воспроизвести в своем повседневном быту дворянский образ жизни, а по роскоши и красоте елочного убранства – даже перещеголять своих более родовитых и сановных современников. Богато украшенная елка олицетворяла собой буржуазное стремление к индивидуальному и семейному материальному благополучию и подтверждала его наличие. Она была тем символом, который, с одной стороны, объединял семью и отделял, отграничивал ее от «чужих», а с другой – свидетельствовал о ее общественном престиже и мощи, значимости и богатстве, вне зависимости от знатности происхождения.

Альфонс Мария Муха. Рождество в Америке (фрагмент). 1919

Вместе с тем домашняя елка стала знаком принадлежности к когорте «новой», интеллектуальной элиты. Не случайно этот праздник занял особое, «культовое» положение в среде выдающихся деятелей культуры Серебряного века, а его явные и неявные отзвуки и повторяющиеся мотивы отчетливо прослеживались в их творчестве.

Фердинанд Георг Вальдмюллер. Рождественское утро (фрагмент). 1844

Известно, что с начала XIX века украшенные рождественские елки стали устанавливаться в домах петербургских немцев, перенесших на новую родину обычаи своей страны. В это время данная традиция постепенно стала распространяться по всему миру, и Россия не составила здесь исключения. Врастание немецкой елки в русскую почву было весьма успешным и стремительным во многом благодаря длительной, постоянной и устойчивой трансляции в российскую среду других немецких культурных символов. Внедрение их в российский детский мир осуществлялось через школу, учителей, учебники, детские игрушки, детскую литературу и т. д. Наличие елки в доме свидетельствовало о приобщенности к европейской культуре, что весьма поднимало социальный статус хозяев в глазах ближайшего окружения. Посещая благословенную Европу и весьма часто – Германию, русские путешественники могли наблюдать, сравнивать и воспринимать, а воспринимая – заимствовать. Результатом такого «культурного заимствования» и явилось приложение рождественской елки и многих ее атрибутов к российской культурной среде, за которым последовало ее постепенное укоренение и «обрусение», выразившееся в обретении ею ряда своеобразных «национальных» черт.

Точно установить, когда детская рождественская елка стала проводиться в русских домах, как указывает Е.В. Душечкина, пока невозможно в связи с нехваткой необходимых, достаточных и достоверных источников⁶⁰. Приблизительно это событие датируется концом 1830-х годов. Появление и популяризация рождественской елки в России исследовательница связывает с именем супруги Николая I императрицы Александры Федоровны, урожденной прусской принцессы Шарлотты. Это выглядит достаточно убедительно, поскольку роль венценосных особ – выходцев из Германии – в распространении рождественской елочной традиции в Европе хорошо известна⁶¹.

Уже на протяжении 1840-х годов рождественские елки в петербургских русских аристократических, а затем и просто состоятельных семьях становятся достаточно распространенным явлением. Устанавливаются первые рождественские елки и в русских усадьбах, хотя используемые на них помимо свечей украшения в то время были по преимуществу либо съедобными (конфеты, фигурные пряники, орехи, завернутые в золотую и серебряную фольгу, фрукты)⁶², либо самодельными⁶³. В повести «Детство Никиты» (1922) Алексей Толстой описывает изготовление елочных игрушек в дворянской усадьбе 1880-х – начала 1890-х годов. Мать главного героя, вспоминая «давнишнее время», рассказывает детям, что тогда «елочных украшений не было и в помине», все игрушки были самодельными – «были поэтому такие искусники, что клеили… настоящий замок с башнями, с винтовыми лестницами и подъемными мостами. Перед замком было озеро из зеркала, окруженное мхом. По озеру плыли два лебедя, запряженные в золотую лодочку»⁶⁴.

Однако настоящее знакомство России с рождественской елкой и елочной игрушкой происходит уже во второй половине XIX века. Именно на последние пять его десятилетий приходится период становления этого праздника в стране в новом качестве: во-первых, как подлинно семейного, во-вторых, по преимуществу детского и, в-третьих, широко отмечаемого не только высшей аристократией, но и в семьях профессоров, врачей, купцов, предпринимателей, творческой интеллигенции.

Факторами, определявшими степень и качество «украшенности» рождественской елки, были общественный статус хозяина дома, а также материальные возможности и культурные потребности его семьи.

Обязательный характер стала носить, например, елка в профессорском доме. Достигшая генеральских чинов и признания в обществе профессура стремилась соответствовать представлению обывателей о материальном достатке чиновников такого ранга и иногда даже из последних сил и средств воспроизводила образ жизни аристократии, куда теперь входила и великолепно убранная, богато иллюминированная елка. На такую елку обычно приглашались университетские коллеги с детьми, а также профессорские ученики⁶⁵.

Прекрасные елки устанавливались обычно в домах творческой интеллигенции. Так, например, на всю Москву славилась елка, ежегодно устраивавшаяся в доме у Ф.И. Шаляпина на Новинском бульваре, где он проживал с семьей в 1910–1922 годах. Помимо пятерых детей хозяина (который, кстати говоря, сам очень любил елку) и их юных гостей в числе приглашенных бывали Максим Горький и Сергей Рахманинов, Иван Бунин и Константин Коровин, Леонид Андреев и Александр Головин⁶⁶.

Со второй половины XIX века рождественская елка и елочная игрушка начали распространяться в провинции, особенно в тех губернских и уездных городах страны, где сильна была немецкая диаспора. Весьма показательным является в данном случае пример такого крупного губернского центра, как Казань⁶⁷. Если в 1840-е годы раздобыть елочную игрушку в Казани было практически невозможно (из отчета за 1844 год, например, видно, что, хотя в городе в то время было более 1000 лавок, в прейскуранте ни одной из них не значились елочные украшения⁶⁸), то во второй половине XIX века положение существенно изменилось. Теперь казанцы не только выписывали елочные украшения по каталогам и привозили их из Петербурга, Москвы, Харькова, Киева, Одессы и Варшавы (основных мест сбыта елочной игрушки в России)⁶⁹, но и закупали их в ряде местных магазинов и лавок, специализировавшихся на продаже галантереи и так называемых «кабинетных», «роскошных» и «изящных вещей», писчебумажных товаров и игрушек (многими из таких магазинов владели немцы). Специализированных магазинов по продаже елочных украшений в Казани в то время еще не было. Даже в первые десятилетия ХХ века елочные игрушки продавались здесь в основном в магазинах «общего профиля». «Наступление Рождества радовало красавицей елкой, – писал в своих воспоминаниях профессор Казанского университета Е.П. Бусыгин (род. в 1914 году). – Елка украшалась многочисленными игрушками, фонариками, гирляндами разноцветных блестящих бумажных лент. Украшений было великое множество. Отец работал доверенным магазина, хозяином которого был известный в Казани коммерсант Опарин. Магазин торговал канцелярскими товарами, игрушками, открытками, музыкальными инструментами. Так что большое количество и разнообразие елочных игрушек в нашем доме было закономерно»⁷⁰.

Поступающие в продажу елочные игрушки были исключительно привозными. К концу 1860-х годов в Казани вообще не было ремесленных заведений, специально производивших елочную игрушку⁷¹. Как отмечал в 1890 году казанский историк и краевед М. Пинегин, «ремесленное производство предметов роскоши, вещей изящных» развито было в городе «очень слабо»⁷².

Магазины, торгующие предметами роскоши, к которым в то время относились и импортируемые из Германии игрушки на елку, располагались на главных торговых улицах города – Воскресенской и Большой Проломной⁷³. Наиболее крупными среди них были Московский базар игрушек Черкасова, магазины Чарушина и Дозе, магазин Крекнина в Гостином дворе. Свежие фрукты, а также лучшие пряничные и кондитерские изделия для украшения елки можно было приобрести во «фруктовом магазине» Степанова на Проломной, где имелся специальный кондитерский цех⁷⁴.

Рождественский бызар. Открытка. Германия. 1900 (?)

Внимание покупателей привлекали рождественские распродажи, проходившие с 1850-х годов и начинавшиеся уже с середины ноября. Именно на это время, что вполне понятно, приходился и пик продаж елочных игрушек. Скидки доходили до 50 %⁷⁵.

Большую роль в распространении елочных украшений в провинции играла реклама. В предрождественские и рождественские дни на потенциальных покупателей обрушивался целый поток рекламных материалов, предлагавших приобрести елочные игрушки, мишуру, канитель, гирлянды, сласти, бенгальские огни, хлопушки, бонбоньерки. Взгляд рядового обывателя постоянно натыкался на такие объявления, развешенные на каждом шагу: на стенах, столбах, тумбах, в витринах магазинов, на специальных рекламных стендах и даже в вагонах конки⁷⁶. К Рождеству выходили специальные справочно-рекламные издания, например «Рождественский альманах-реклама»⁷⁷.

В канун Рождества дети с удовольствием посещали базар на Николаевской площади, специализировавшийся на продаже елок и елочных украшений⁷⁸. Это была наиболее «демократичная» «игрушечная» торговая точка города, куда наведывались казанцы состоятельные и не очень, ведь уже в то время елочные игрушки были разной стоимости – и для тех, кто побогаче (самыми дорогими были изделия из стекла), и для тех, кто победнее. Тем не менее, по наблюдению того же М. Пинегина, даже несмотря на приемлемые цены игрушечный товар шел «довольно вяло»: из-за «сильного безденежья в местном населении» назад увозили до 38,8 % изделий⁷⁹.

Рождество XIX – начала ХХ в. Немецкая открытка

Распространение елочной игрушки в Казани облегчалось тем, что здесь была очень сильна и представительна немецкая диаспора, оказывавшая заметное влияние на культурную жизнь города⁸⁰. Среди жителей Казани были и выходцы из скандинавских стран, для которых украшенная елка была не в новинку. «У нас всегда был большой запас елочных украшений, – вспоминал на закате жизни сын крупного казанского чиновника, швед по происхождению В.И. Адо (1905–1995), – стеклянные фигурки, бусы, шарики, бумажные картонажи, флажки, блестящие нити, хлопушки в золотых и серебряных обертках. Но каждый год покупались и готовились новые украшения»⁸¹.

Большую роль в приобщении к елочной игрушке в России сыграли русские женские журналы как литературно-общественного характера, так и в особенности журналы по домоводству, рукоделиям и искусству, адресованные хозяйке и матери, которые уже с середины XIX века публиковали материалы, связанные с подготовкой и проведением домашней рождественской елки. Вопросы декоративного искусства традиционно занимали в этих журналах значительное место. Ведь декоративное, так называемое «низкое» искусство – в противовес искусству «высокому» – традиционно интерпретировалось тогда не как свободная художественная деятельность, а как почти трудовая, семейная обязанность женщины – «женская работа»⁸². Много таких материалов помещалось в журналах «Ваза» (1831–1884) и «Гирлянда» (1846–1860), о чем свидетельствовало даже само название последнего. Во второй половине XIX – начале XX века подобные материалы можно было обнаружить в таких изданиях, как «Друг женщины» (1882–1884), «На помощь матерям» (1894–1904), «Женщина» (1907–1917), «Дамский мир» (1907–1917), «Журнал для хозяек» (1912–1918), «Журнал для женщин» (1914–1918) и многих других. Их комплекты, а также комплекты таких, например, широко распространенных и любимых населением иллюстрированных изданий, как «Нива» и «Огонек», обычно откладывались в семейных архивах, многократно перечитывались и пересматривались. Помещенный здесь иллюстративный материал мог использоваться и действительно использовался для украшения интерьера. Поэтому эти журналы во многом способствовали установлению и распространению особой русской «елочной» моды и закреплению ее в массовом сознании.