Kitabı oku: «Монолог о школе, сексуальном самовоспитании и футболе», sayfa 5

…Но я выбрала

Тайне приходил конец. Постепенно все стали замечать, что мы с Мишкой встречаемся. Сначала узнали, что Мишка расстался с Олей. Я была не виновата – у них все закончилось само собой. Так тоже бывает. После их расставания мы с Олей даже сблизились и стали больше общаться. Оказалось, что она ничего и что у нас много общего. И на нас она не обижалась – по крайней мере говорила, что не обижается, потому что Мишка ей все равно надоел.

И с тех пор скрывать наши с Мишкой отношения уже не получалось. Сперва узнали одноклассники, потом учителя, родители, а потом даже члены его команды, друзья и тренер.

И на сей раз всеобщее внимание не смущало и не раздражало. Появилось стойкое чувство, что это и есть та самая первая любовь, которую все так ждут. О которой и в книгах, и в фильмах. Поэтому и не было смысла, а главное, сил больше это скрывать. Хотелось поделиться, хотелось, чтобы все знали и завидовали. Мы в школу и из школы теперь ходили вместе. Даже если в компании, то все равно вместе. Он открыто ждал меня у школы, если я задерживалась. И все это видели – и старшеклассницы тоже. Теперь именно он нес мою сумку домой. Нас начали дразнить «жених и невеста». И если раньше это меня бесило, то сейчас приятно щекотало внутри. Наверное, это были бабочки в животе?

А еще он писал мне записки! В какой-то момент я задумалась, писал ли он Оле такие же? Но потом стало все равно. На уроках мы сидели далеко друг от друга: он – на второй парте у окна, а я – через ряд на второй парте у двери. Но это не мешало нам обмениваться записками. Мишка поднимал руку со свернутой в тугую трубочку запиской высоко над головой, ждал, пока я посмотрю на него, – в итоге на него уже смотрел весь класс, и, когда я поворачивалась, он посылал трубочку движением сверху вниз, и записка попадала точно, как в баскетбольное кольцо, мне на парту. Иногда он просто передавал через ребят. Самую первую его записку я получила на уроке географии, когда мы еще не ходили вместе. Шел урок, учительница что-то рассказывала у доски. А он сидел, повернувшись в мою сторону всем телом, и смотрел на меня не отрываясь. Смотрел, пока записку передавали через ряд, пока я ее разворачивала, пока читала. Криво оторванный кусочек из тетради в клетку. «Аля! Пошли сегодня домой вместе? М.» И все. Без нежностей. Без чувств. Я ответила, но долго потом не могла успокоиться.

Постепенно репертуар предложений расширялся. «Алька! Давай пойдем на перемене на первый этаж? Я скучаю. М.». «Аленька! Ты поедешь сегодня в город? Давай встретимся у последнего вагона. М.» «Аля моя! Я не смогу с тобой сегодня погулять. Мне надо на игру. М.» Это был самый начальный период. А спустя недели две я получила: «Я ТЕБЯ ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ. М.» Так и было написано – большими печатными буквами. И снова он сидел и смотрел на меня внимательно, не обращая внимание на учителя. Смотрел, как в первый раз, только серьезнее. Ответа ждал важного. А я свернула записку и спрятала в карман. Не знаю, что пронеслось у него в этот миг в голове. У меня бы точно пронеслось. И он отвернулся. Тогда я оторвала от последней страницы тетради кусочек бумаги и написала. «И я тебя». Хотела написать «люблю», но испугалась и передала как есть. Тут уже прозвенел звонок, я быстро собралась и, не дожидаясь его, вышла из класса. Было радостно и страшно одновременно. «Что теперь будет?!» – крутилось в голове. «Как теперь дальше?» В тот день я убежала домой без него, даже не попрощавшись.

Первое свидание

В этот вечер Мишка впервые зашел за мной и позвал гулять. Я представила его маме. Папа даже не выглянул из комнаты – как же, ведь по телевизору шел футбол. Сестра еще не вернулась из института. Мишка стоял, спиной привалившись к двери, и ждал, пока я оденусь. Я украдкой поглядывала на него: черные вельветовые джинсы в обтяжку – те же, что в первый раз в поезде, кроссовки – они всегда у него были яркие и дорогие, толстый свободный белый свитер с широким воротником и кожаная куртка. Красивый – аж страшно.

Пообещав маме вернуться через час-полтора, мы отправились на наше первое свидание.

Было не поздно, но уже темно, и горели фонари. Накрапывал мелкий дождь.

Мы шли молча, в безопасном полуметре друг от друга. Я как обычно щурилась на танцующие фонари.

– Конфеты будешь? Мама привезла из командировки.

Мишка зашуршал пакетиком, вынимая его из кармана куртки.

– Спасибо, – я жутко стеснялась. – Буду.

Открыл пакет, и сразу запахло малиной. Сосательные конфеты-леденцы, по запаху, форме, цвету и вкусу напоминающие малину. Я такие раньше не видела.

– Вкусные.

– Ага.

Теперь мы шли и грызли конфеты. Я впереди, он чуть сзади. На улицах никого. Или мне так казалось.

– Аль! – тихо позвал он.

Я обернулась.

Мишка стоял под фонарем и смотрел на меня. Я молча ждала. В горле пересохло – то ли от конфет, то ли еще от чего. Я не знала, что надо делать. Чувствовал ли что-то подобное Мишка? В наших электричках все было проще. Случайные невинные прикосновения, как будто объятия, и мы там уже не смущались, когда были рядом. А сейчас стало страшно и неудобно, потому что уже все не случайно.

– У тебя ноги не промокли? – голос стал тихий и хрипловатый.

Неожиданно.

– Нет.

– Иди сюда.

«Зачем», – подумала я и направилась к нему. С каждым шагом меня заполняла пустота, как будто я что-то теряла. Но я не могла остановиться. Я подошла к нему совсем пустой, без чувств, и дрожащей, то ли от холода, то ли от волнения.

Мишка вынул руки из карманов. Я посмотрела на них. Кисти у него были большие, почти как у папы. Он взял мои руки в свои большие теплые ладони.

– У тебя руки такие холодные… – без выражения сказал он.

Осторожно притянул, обнял, прижал к себе. Он тоже дрожал. Такой большой. Я уткнулась ему в свитер. Оба дрожим и молчим. Потом он тихо:

– Я тебя люблю, – в волосы мне сказал, как выдохнул.

– И я, – прошептала тихо в грудь ему.

И наша тайна совсем испарилась. Настало время облечь наши тайные чувства в известные всем слова, и мы это сделали. Еще немного постояли так. Потом держа в своей руке мою, он засунул ее себе в карман, и мы снова молча пошли. Прошли вдоль железной дороги и опять никого не встретили. Недалеко от моего дома на всякий случай расцепили руки, у дома попрощались, как всегда делали после электрички, и он ушел в свете фонарей. А я стояла и смотрела вслед, пока он не свернул на свою улицу. И только тогда заметила, что уже давно идет снег. Первый. И черный асфальт уже стал белым. И на свежем снегу остались следы от Мишкиных кроссовок – резные и в середине узор как сердечко.

Он… С ним хорошо! И со мной тоже

И после этого дня записки пошли совсем с другим содержанием: «Любимая. Я скучаю без тебя. Я тебя очень люблю. М.» На вид совсем неласковый, грубоватый. А в записках совсем другой – мягкий, нежный, как Владимир Маяковский в «Лиличке».

«Аленька, нежная моя! Я очень хочу тебя обнять крепко-крепко! М.» Как будто и не он пишет. Так с его образом не вязалось. Или я его совсем другим видела? «Милая моя! Идем гулять после уроков сразу? Заскучал. Твой М.»

Нет, у нас не появилось много лишнего времени. Все, что было раньше, осталось, но с чувствами как будто открылись новые возможности. Мы просто хватались за любую свободную минуту. Общались по дороге из школы, в школу, на переменах. По дороге на тренировку он забегал к нам домой на пять минут, чтобы поболтать. Он как мог заполнял собой мою жизнь. А я – его.

Вскоре Мишка познакомил меня с бабушкой и дедушкой, у которых он жил тогда. Его мама приезжала только на выходные. Мишкина бабушка оказалась строгой. Она хоть и улыбалась часто, но улыбка у нее была неискренней, и смех получался какой-то издевательский и напряженный. Сразу было понятно, кто держит дом и его жильцов в железных рукавицах. Дедушка, наоборот, казался добрым и мягким. Но оба они были неразговорчивые, поэтому было сложно понять, понравилась я им или нет. А Мишку спросить стеснялась.

В любом случае я обрадовалась, что у него есть своя комната, и, чтобы никого не напрягать, мы уходили туда и закрывали за собой дверь. У меня дома такой возможности побыть наедине не было, даже несмотря на отсутствие днем сестры, с которой я делила комнату по ночам. Но когда Мишка приходил, к нам почти всегда присоединялась мама. Она скучала и хотела поболтать с нами, и как-то неудобно ей было отказывать. А хотелось побыть вдвоем. И ради такой возможности мы сбега́ли к нему.

Комната у него была маленькая, меньше моей. Небольшой диван, письменный стол, шкаф, окно с кружевным белым тюлем – все почти впритык. Стоило разложить полностью диван, и он едва не упирался в спинку стула, придвинутого к столу. Но теснота нам не мешала. Наоборот, было даже уютно. Мы садились рядом на этот разложенный диван, прислонившись спиной к стене с потертыми зелеными обоями, и болтали. Мишка рассказывал про тренировки, про друзей, про сборы. Я – про театр, про себя, про школу. Мы говорили, говорили, говорили – не замолкая. Хотели ли мы чего-то другого, оставаясь наедине? Думаю, да. Вернее, точно да. Но, во-первых, уже просто так сидеть рядом и говорить нам тоже нравилось. А во-вторых, как это все бывает в первый раз? Даже коснуться друг друга руками, сидя рядом наедине на разложенном диване, первый раз страшно. Уже в электричке не страшно, на улице не страшно. А наедине в комнате – как? Как это делается? Как принято? Сто́ит ли с этим торопиться? Надо ли чего-то ждать? Ответов на эти вопросы не было, и мы продолжали говорить.

Однажды Мишка решил показать свои семейные фотографии. Там были Мишка маленький, Мишка большой, бабушка, дедушка, Мишка с мамой, какие-то еще родственники, дом, собаки и коты. Листая, мы наткнулись на вложенную между страниц альбома фотографию мужчины, отдаленно напоминающего самого Мишку. Мишка попытался быстро спрятать ее между другими страницами, но я успела спросить, кто это, и взгляд его стал мрачным. На черно-белом снимке мужчина сидел за накрытым праздничным столом. И стол, и сам мужчина были какими-то неухоженными. Тарелка с салатом, бутылка, стаканы вместо торжественных бокалов, неприятный масляный взгляд, отекшее лицо, довольная, но какая-то кривая улыбка, обнажающая кривые же зубы. Однотонная светлая рубашка, небрежно распахнутая на груди, приоткрывала довольно крепкую, возможно, спортивную фигуру. Он был пьян.

– Это отец. Мама развелась с ним давно. Он пил и гулял. Однажды она его с какой-то теткой застала, – сказал это и сразу убрал фотографию.

Я хотела спросить, где он сейчас, но не решилась. Стало грустно. И Мишку жалко. Хорошо, что хоть дедушка у него есть.

Мишка долистал альбом и убрал его на пол. Мы сидели и молчали. Говорить не хотелось. Еще одна тайна ушла.

Неожиданно в его руках оказалась расческа.

– Аль, ты можешь распустить волосы?

Я удивлялась, какие иногда неожиданные идеи приходили ему в голову! В то время у меня еще была длинная толстая коса, и, по правде говоря, возиться с ней всегда было лень. Тем более скоро надо будет домой собираться, хотя очень не хотелось. За стеной забормотал телевизор.

– А как я потом домой пойду? У меня самой не получится ее заплести.

– Ну распусти, пожжжжалуйста, – прожужжал жалобно Мишка.

Я умела сама себя заплетать, но получалось всегда неаккуратно, с «петухами», и мама сразу бы это заметила и начала бы расспрашивать. А я точно бы не захотела ей это объяснять.

Но Мишка уперся.

– Не бойся. Я тебя потом заплету. Я правда умею.

Мне стало смешно. Мишка заплетает косы?!

– Зачем тебе?!

– Я так давно хотел… Чтобы как будто все твои волосы – мои… Чтобы… Короче, хочу тебя расчесать, и все. Ну пожалуйста.

Это было так необычно и странно. Как будто он вот так просто предложил мне… раздеться для него. Я рассмеялась, чтобы он не заметил моего смущения от собственных же мыслей. И распустила косу.

И он принялся расчесывать. Волос было очень много. Длинные, они струились по моей спине и ниже – закрывая попу, ложились на диван. Когда-то в детстве прохожие останавливались на улице и просили разрешения у взрослых потрогать мою косу. Я рассказала Мишке. Он слушал и расчесывал, иногда расческа застревала, и он, пытаясь справиться со спутавшимися волосами, больно их дергал. Я ойкала, он смущенно извинялся. Это было похоже на какой-то ритуал. Мы оба были сосредоточены: он – на своем занятии, я – на ощущениях и мыслях. Мама тоже иногда расчесывала меня перед тем, как заплести косу, но чаще просто приглаживала, разделяла на три равные части и заплетала. Но с мамой было не так.

В какой-то момент расческа выскочила у Мишки из рук и скользнула в щель между диваном и стеной. Мишка попытался достать ее, просунув руку в щель, но рука не пролезала. Он встал и вместе со мной немного отодвинул диван от стены. Потом лег на диван животом, опустил руку и стал на ощупь искать расческу на полу. Я легла рядом и свесилась вниз, пытаясь разглядеть расческу. Мы прижались друг к другу. Под диваном было темно и ничего не видно. Вдруг Мишка повернулся ко мне и быстро поцеловал в щеку. Чмокнул. От неожиданности я села и закрыла глаза, а открыв, увидела, что он сидит с расческой в руках и смотрит на меня.

– Можно я тебя еще поцелую, – прошептал он.

– Можно, —шепотом ответила я.

Он облизал губы – между губами мелькнул кончик языка. Протянул руку и отвел растрепавшиеся волосы с моего лица. Потом чуть наклонил голову и поцеловал в щеку – и тут же сразу в губы. Просто прикоснулся своими губами к моим и застыл. Его губы были теплые и слегка влажные. Он дрожал. И я тоже. И все.

Потом он молча закончил меня расчесывать и заплел косу. И заплел ее не хуже мамы. Мы вышли из комнаты, я попрощалась в тишину с бабушкой и дедушкой, а он сказал им, что пойдет меня проводить до дома. И мы пошли. Было странное ощущение. Я прокручивала и прокручивала в голове этот наш первый поцелуй. Хотелось снова почувствовать его губы на своих. Но на улице могут увидеть. И мы шли, просто держась за руки. На полпути к дому мы столкнулись с мамой, вышедшей меня встречать. Я еще беспокоилась, что она заметит, что с прической что-то не так. Но мама ни о чем не догадалась.

Почему я не ворона?

Время шло. Странно, но в какой-то момент я вдруг снова начала замечать время. Стала замечать, что иногда его не хватает на что-то интересное, а иногда оно идет как будто мимо и все вместе с ним проходит мимо. Мимо проходили осень, зима, и я снова обнаруживала, что осенью бывает противно, сыро и тоскливо и что зимой не всегда хочется гулять, а тянет остаться дома с одиночеством и книжкой.

Мы продолжали встречаться с Мишкой. Ездили вместе на электричке, ходили в школу, гуляли в свободное время, держась за руки, и иногда целовались, как в тот первый раз. Именно с тех пор он стал чаще бывать у нас дома.

Мне казалось, он нравился маме. Говорить с ней о Мишке я не спешила. Был суеверный страх: поделишься своими чувствами – и все сразу исчезнет. Раз – и перестанешь чувствовать все, что чувствовал раньше. Однажды, еще в младших классах, я привела домой познакомиться моего нового друга-дачника. Он мне тогда нравился, и хотелось поделиться этим с мамой. Но было достаточно одного ее незаинтересованного холодного взгляда, чтобы мои чувства к другу улетучились. Само по себе это было странно и неприятно, как будто у меня что-то отняли. И с тех пор я просто перестала кого-либо приводить домой, чтобы мои чувства оставались при мне и их никто не мог отобрать. Поэтому и в этот раз свои чувства я держала в себе.

Но я все равно многим делилась с мамой, когда мы ходили вечером с электрички. Репетиции теперь заканчивались позже, а темнело рано. И мама всегда встречала меня. Это была наша традиция. Она приходила на станцию и ждала меня у последнего вагона. Подъезжая, я смотрела на нее в окно и махала рукой, а когда электричка останавливалась, выпрыгивала из поезда и бежала к ней по платформе. Она традиционно обнимала меня. Тем временем подходила Леночка. Ей надо было в другую сторону. Мы вместе спускались с платформы, прощались с ней и не торопясь шли домой. Я рассказывала маме про театр, про друзей, про новый спектакль, про мои сомнения и страхи, про наших театральных ребят и про многое другое. Про все, кроме Мишки и личного. Иногда мы уже доходили до дома, а мне еще много чего хотелось ей рассказать. И про Мишку хотелось, но я не могла. Изнутри меня распирали невысказанные эмоции и хотелось кричать. И вот тогда я придумала каркать. Каркать, как каркают вороны перед дождем. Просто кричать ААААА или ООООО мне казалось странным. А каркать – другое дело. Это было понятно. Каркать – это как освобождаться от чего-то внутри. Может, от самой себя, становясь на некоторое время преддождевой вороной. Чтобы забыть о себе на время, я каркала очень старательно, сосредоточенно, полностью вкладываясь в этот звук, выкаркивая его на выдохе и высоко задирая голову. Для меня было важно не сфальшивить в этот момент. Мама не мешала и не возражала – как ни в чем не бывало шла рядом и иногда улыбалась: каркать, так каркать. Значит, так надо. Она разрешала мне быть вороной. На улице в такие моменты никого не было – только мы вдвоем. Думаю, для нее это тоже было частью нашей традиции. Мне самой, причем, мои действия не казались тогда чем-то странным. Наоборот, я думала, что это здорово. А главное, после этого ритуала мне становилось легко и спокойно. Я не могла объяснить, почему именно надо каркать, а не лаять, жужжать или реветь, как застрявший в болоте бегемот. Может, потому, что мне всегда нравились вороны – хитрые, умные, деловые, бесстрашные, независимые, целеустремленные и всегда уверенные в себе, даже когда у них проблемы? Может, это придавало мне вороньего бесстрашия и уверенности?

Пришла весна, и я все чаще раздражалась на все подряд и иногда без повода. Что-то было не так. Мы уже шесть месяцев были вместе с Мишкой. Сначала наша влюбленность была тайной, теперь, казалось, про нас знают все, даже те, кто не знал нас. Мы по-прежнему проводили вместе много времени, но радость и волнение, которые были в самом начале, куда-то пропали. День повторялся за днем, ничего не менялось. Стало казаться, что это один большой день, которому нет конца. Причем самый что ни на есть будничный день. Праздник ушел – осталась серая повседневность. Мне все еще было уютно и хорошо, когда Мишка был рядом. Но как только он исчезал из виду – я все больше начинала задумываться, а нужны ли мне эти отношения? Люблю ли я его? А еще мне не нравилось, что рядом со мной он становился каким-то мягким, безвольным, послушным и слабым. Ведь он нравился мне, когда был независимым, большим и сильным. Но этого становилось все меньше. Я расстраивалась, и мои мысли все больше начал занимать театр и новый спектакль.

Мишка не замечал моих сомнений. Для него все оставалось как прежде. И я все сильнее чувствовала себя виноватой за то, что как будто не могу ему соответствовать в искренности чувств. Будто я обманывала его все время, не могла дать ему того, что он хотел. И постепенно моя вина перед ним выросла до таких размеров, что мне стало тяжело смотреть ему в глаза и я начала избегать наших встреч, придумывая все новые и новые предлоги.

Тупик не имеет другого выхода

В конце марта Мишка позвал меня на игру – предстоял важный матч. Я никогда не бывала на настоящем футболе, хотя с детства его любила и в доме все без исключения были футбольными болельщиками – правда, исключительно телевизионными. Я обрадовалась. Во-первых, я первая из класса побываю на его игре. До этого он никогда никого не звал. И во-вторых, у меня появилась надежда, что на игре я увижу его сильным, уверенным, наглым и даже злым, таким, каким он мне нравился с самого начала, и снова влюблюсь в него, как в первый раз.

Когда мы приехали на стадион, там уже собрались несколько ребят из его команды. Они толпились вокруг тренера и о чем-то говорили. Мишка подвел меня к ним, чтобы познакомить, и я приятно удивилась, что многие уже давно были знакомы со мной заочно. Потом он отвел меня за руку на трибуну, а сам убежал. Началась игра. На трибунах зрителей было немного, но это не мешало им очень громко и активно болеть. Сначала Мишкина команда вела в счете. Он даже успел забить два гола. Но потом грубо сфолил, да еще и поругался с судьей, получил красную карточку, и его удалили с поля. Команда противника забила заслуженный одиннадцатиметровый, и в результате все окончилось ничьей.

После игры я вышла со стадиона вместе с другими болельщиками и долго ждала Мишку на улице. Одни чувства сменялись другими, как матрешки. Радость и гордость за Мишку вытесняла грусть, что все так быстро закончилось и теперь надо ехать домой и погружаться в обычную жизнь. За грустью пришла благодарность к Мишке за его заботу обо мне. За благодарностью следовала череда картинок сегодняшнего матча. И под этим всем, где должна была скрываться маленькая хорошенькая матрешечка, я вдруг ощутила непонятно откуда взявшуюся пустоту.

Из раздевалки Мишка вышел не один – с таким же, как он сам, высоким парнем – своим близким другом. Друг жил недалеко и позвал нас к себе в гости на чай. Было еще не поздно, домой ехать не хотелось, и мы согласились. Парни всю дорогу обсуждали между собой матч. Я молча шла рядом и старалась не чувствовать себя лишней. Мишка все это время держал меня за руку. Минут через десять мы уже сидели за столом. Мама друга приветливо нас встретила и без лишних вопросов провела на кухню. Там она поставила на стол чашки, насыпала печенье в вазочку и вышла. Закипел чайник, мы стали пить чай. И в какой-то момент, слушая их разговор, я вдруг очень захотела домой к маме. И одновременно с этим отчетливо поняла, что больше не хочу быть с Мишкой. Совсем не хочу. И что ничего не сможет меня удержать рядом с ним. «Просто больше ничего не может быть между нами», – крутилось в голове. Они продолжали говорить, я продолжала из вежливости делать вид, что мне интересно, но сама уже была не с ними. Я думала. Мишка сильно изменился за последнее время. Его было слишком много. А я хотела по нему скучать. И даже его записки, которые так нравились мне раньше, теперь стали раздражать. «Родная, любимая, хорошая моя…» Все казалось теперь слишком сладким, приторно-сладким. Может, это как-то было связано с тем, что больше не существовало тайны? Она совсем от нас ушла, и вместе с ней ушли азарт, игра и страсть. Легкость ушла. Общий секрет объединял нас. Сейчас все стало обыденным, тяжелым, однообразным, как обед в школьной столовой, как поход в магазин за булкой и сметаной. Как у всех. Бытовуха оказалась ложкой дегтя в нашей бочке меда.

«Просто больше ничего не может быть между нами», – это было осознание тупика, из которого нет выхода. Была любовь, на ее месте образовалась пустота, а теперь пустоту заполняло отчаяние. Отношения замерли, потому что БОЛЬШЕ того, что есть сейчас, не может быть. Хотелось большего, но сейчас – все. Мы так стремились друг к другу, становились все ближе и оказались в тупике. Все. Пришли. «Дальше ни шагу», – и запрещающий смешной знак «кирпич», который я выучила с самого раннего детства, со времен, когда мы с папой часто ездили на машине. Ну, а раз ни шагу, раз дальше нельзя, то и зачем тогда мозолить друг другу глаза? Останемся, как раньше, детьми, на радость всем – спортсменами, артистами, школьниками. Все.

Пока я думала, чай был выпит, мы попрощались с другом и вышли на улицу. Мы шли через парк до электрички, Мишка ласково обнимал меня за плечи, а я еле сдерживала слезы. Было жалко себя. Именно себя. Было обидно, что так все заканчивается по-дурацки. Мишку тоже было жалко. Но я успокаивала себя: он сильный, захочет – влюбится и забудет меня. И при этом чувствовала себя ужасно – ведь я должна буду сейчас все ему сказать. Так честнее, чем дальше избегать его и прятаться. Мы шли молча, он был очень уставший и серьезный.

– Миша… Спасибо, что взял сегодня на игру, – собственный голос показался чужим, как не из меня.

– Угу, – и улыбнулся своей фирменной улыбкой, которая мне так нравилась раньше – одними глазами и уголками губ.

Подошла электричка, народу было немного. Мы сели. Электричка тронулась.

– Я… Мне надо тебе сказать…

И сказала. Возможно, сказала, то, что хотела.

А возможно, что-то другое. Но память не сохранила этого. И что было после, я тоже не помню. Не помню ничего – ни слов, ни взглядов. Ни его, ни своей реакции. Не помню, как мы ехали, как вышли из электрички, как шли домой. Все стерлось из памяти. Может быть, мы плакали, может, плакал он, а я уже нет. Может, я всю ночь не спала и вертелась на подушке. Может, рассказала наконец-то все маме и она пожалела меня. Столько могло быть вариантов! Но я не помню, какой вариант был наш. Поэтому пусть, как в кино, в сцене прощания будет просто март, сумерки, двое на перекрестке расходятся в разные стороны. И играет красивая грустная музыка.

Так бывает иногда. Вдруг не можешь вспомнить что-то самое важное. Понимаешь, что вот тут по смыслу должно было быть то-то и то-то. Но вместо этого – провал. И большое желание вспомнить все. Потому что это важно. Я уверена в одном: такое происходит в моменты, когда тебе бывает или очень больно, или очень хорошо. И то и то – за гранью возможности ощущать. В будущем в ожидании похожей ситуации я старалась все придумывать и проигрывать заранее. Все, вплоть до диалога с вариантами. Увидеть предстоящую сцену со стороны и потом просто вписаться в нее. И все равно случались провалы. И слова зачастую бежали вперед мысли. С чувствами всегда так.