Kitabı oku: «Наливай и читай. Сборник душевных историй и напитков», sayfa 2
***
Жить стали с ее родителями, к счастью, трехкомнатная квартира позволяла. Дети пошли в сад, Кристина устроилась в магазин украшений, продавала она легко, клиенты к ней тянулись, и начальство, благодаря этому, закрывало глаза на постоянные больничные и отгулы. Детки болели по очереди: то ли смена климата сказалась, то ли тоже переживали, по-своему, по-детски.
Есть Кристина не могла и не хотела, поэтому на ней разом растаяли лишние килограммы. Она вернулась в свою прежнюю форму и снова выглядела как двадцатилетняя девушка, с той лишь разницей, что неуловимая грусть вплелась в ее волосы, застыла на ресницах, впечаталась в морщинки у глаз. Мужчины тут же стали звать симпатичную продавщицу на кофе, она даже с кем-то ходила, но ощущение, что способность кого-то полюбить была утрачена безвозвратно, через полгода превратилось в уверенность.
Внешне она давно пришла в себя. Ходила на концерты, свидания, выкраивала из крошечной зарплаты деньги на наряды, обожала своих девочек и возилась с ними каждую свободную минуту. Прошел год, потом другой, жизнь взяла свое: кто-то из поклонников оказался слишком упертым, и крепость пала. Она научилась отключаться, глушить боль воспоминаний новыми эмоциями – да, не такими, как прежде, но разве она вообще хочет как прежде? Разве готова она еще раз пережить эту сумасшедшую любовь и то, что после нее остается, – ожог всего тела и души? Кристина сама не знала ответа, но это было и неважно – ни один из мужчин не вызывал в ней подобных чувств.
Прошло еще пару лет, на тот момент у нее был постоянный мужчина, который помогал с деньгами и детьми, и, убеждала она себя, это был лучший вариант из возможных. Они вместе отмечали праздники, ездили в гости – почти семья, почти муж и жена, только в этом «почти» она прятала то, в чем даже самой себе боялась признаться.
Она любила Рому. Боль утихла – при правильном подборе обезболивающих с ней можно было ужиться, но любовь – она не лечится. Память замахнулась на автономию и без какого-либо согласия подкидывала картинки из прошлой жизни. Кристина уворачивалась изо всех сил, но ночами, когда все спали, прокрадывалась на кухню, заваривала чай и тихо включала радио. Голос из динамиков все так же читал чужие сообщения, но она их не слушала. Она снова оказывалась там, в их квартире, в теплой постели, откуда выбираться было настоящим мучением, она слышала его голос и смотрела в его голубые глаза. И все, что было у нее сейчас, переставало существовать. Махни ей, мол, бросай все, беги сюда, она тут же бросилась бы, не думая…
***
Встречать Новый год решили у родственников. Собрались большой семьей, Кристина пригласила своего мужчину, подросшие дети скакали вокруг елки в ожидании подарков, а кто-то из многочисленной родни в шутку сказал:
– Теперь загадываем желания!
Все расселись за столом и стали писать на маленьких клочках бумаги самое сокровенное, и только двоюродный брат бегал с камерой и снимал «для истории». Все написали, сожгли, бросили в кислое шампанское, одним махом выпили. Кристина обожгла пальцы и поперхнулась первым же глотком, но допила до дна.
Потом были танцы, песни за столом, под утро все расползлись по комнатам, чтобы ближе к обеду снова стянуться к праздничному столу и снова есть и пить, правда, на этот раз медленно и ленно, словно в замедленном режиме съемки. Тут же смотрели вчерашние записи, все ждали момента, когда один из родственников полез на стул говорить тост и рухнул на пол, прихватив с собой миску с оливье. Кристина вышла из комнаты, а когда зашла, удивилась, как-то тихо стало и все смотрят на нее. Мужчина ее встал и вышел покурить, а тетки тут же рассказали, что, когда на экране показалась Кристина, пишущая свое желание, брат поставил на паузу и приблизил, да так отчетливо, что все сразу прочли: «Я хочу, чтобы Рома вернулся ко мне».
Кристина промолчала, допив что-то налитое в стакан, и тоже вышла. Не за мужчиной, на него она даже не взглянула. Вышла пройтись и побыть одной. Потому что все это было ненастоящим, и сейчас было настолько же заметно, как и написанное ею желание на стоп-кадре.
Ее мама, переживающая все эти годы за дочку, тоже отошла от пьяного стола. Пошла к телефону и стала кому-то звонить. А спустя пару дней сказала Кристине:
– Собирайтесь. Я купила билеты. Едем к Роману, пусть дети папу повидают.
Кристину затрясло так, что еще долго не отпускало. Она кидала какие-то вещи в чемоданы, потом доставала их и снова складывала обратно. Голова не работала, руки немели, одна мысль, что она увидит Рому, доводила ее до полного безумия. Она металась по квартире, еле стояла с чемоданом на перроне, поручив маме смотреть за девочками, не находила себе места в плацкартном вагоне. Ходила в тамбур, подолгу стояла и курила, но сердце все равно не слушалось и успокаиваться не собиралось – прямо-таки выбивалось наружу.
От мамы она знала, что та изредка созванивалась с бывшей свекровью, которая хоть по внучкам и скучала, но сына изо всех сил выгораживала и прикрывала. Про Рому говорила редко и с явным нежеланием. Но все же, уже по прошествии пары лет после их развода, рассказала, что он почти сразу ушел от той женщины и переехал к матери. Там и жил, работал, помогал по дому, был особенно немногословен, поэтому узнать, что творилось в его душе, мама так и не смогла.
Весь этот план был похож на детскую поделку, что наскоро склеена тем дурацким ПВА, который вообще непонятно что в состоянии склеить. Казалось, дунешь или тронешь, тут же развалится. Но, как и полагается детским самоделкам, этот план выглядел нелепым до умиления и вызывал у окружающих одно желание – как-то сохранить, сберечь его.
Поэтому ехали в поезде почти не разговаривая. Свекровь по телефону тоже отмалчивалась – ничего не расспрашивала, о текущей атмосфере в доме не говорила. Ехали в неизвестность, но переживаний было настолько много, что неизвестность эта вполне себе устраивала.
Дом свекрови стоял на краю деревушки в тех же северных краях, из которых бежала Кристина в надежде никогда больше не возвращаться. А теперь – с еще большей надеждой – ехала обратно.
Уже завидев в окно одинокое здание вокзала, Кристина почувствовала себя совсем плохо. Голова гудела, почему-то тошнило, от выкуренных сигарет пересохло горло. И снова она нащупала спасительную мысль: «Быть может, пока не поздно, поехать назад?» Или вперед, неважно, лишь бы подальше отсюда, из этих мест? Но дети, которые во всем видели волнующие приключения, привели маму в чувство:
– Ой, здорово, приехали уже! Мамочка, давай быстрее, что ты стоишь? Там же папа ждет, мы так долго его не видели!
Эта детская беззаботность выплескивалась из них фонтаном, и скоро Кристина промокла в ней насквозь – чего она и вправду трясется? Столько лет прошло, повидаются, поговорят, хоть дети с ним пообщаются. Кончено все, это же ясно, и эта встреча нужна ей, чтобы окончательно во всем разобраться и убедиться. Она посмотрит на него, поймет, что все ушло безвозвратно, и наконец отделается от своих навязчивых видений. Если рубить – то так, топором, без надежды на воскрешение.
Он уже стоял на перроне. Встречающих было мало, остановка всего две минуты и особой популярностью, видимо, не пользовалась, но даже если бы там сегодня был митинг, и тысячи людей толпились на привокзальной площади, и вырубили свет в одиноких фонарях – Кристина бы все равно узнала его. Все так же подтянут и тонок, все в том же пальто, что покупали ему, откладывая с зарплаты деньги. Меховая шапка по-прежнему чудом держится на голове: он носил ее как бы нехотя, не заморачиваясь, что отмерзнут уши, почти на макушке, и – ну чудо же! – она никогда не падала, даже когда он нагибался в ней, чтобы помочь ей, беременной, расстегнуть упрямую молнию на зимних сапогах.
И Рома тоже сразу узнал ее. Увидел в окне вагона и глаз больше не сводил. Пока по очереди схватил в охапку детей и, успевая подкинуть в воздухе и расцеловать, спустил их на перрон. Пока помогал спускаться растерявшейся маме, что нервно смеялась, выдавая тем самым колоссальное напряжение. Пока вытаскивал чемоданы. И пока, наконец, не подал ей руку – все это время смотрел, смотрел, пристально смотрел. А только встретился с ней взглядом, как тут же отвел глаза – и больше не смел их поднимать.
В скромно обставленном, но щедро натопленном доме свекровь уже накрыла стол. Достала все соленья и закуски с погреба, разлила по рюмкам настойку, раздала детям конфеты и сладости. Сели обедать, говорили о разном, но, по сути, ни о чем. Он молча пил и ел, обнимал детей, держал их за руки, катал на спине, утыкался лицом в кудрявые волосы – а на нее не смотрел. Она тоже приняла эти правила: расспрашивала свекровь про жизнь на севере, и кого из общих знакомых уже похоронили, и как сейчас трудно дом продать, чтобы ближе к югу перебраться. Друг на друга не смотрели.
Настроение у всех вдруг стало радостным, легким, все будто выдохнули: ничего страшного не случилось, все живы-здоровы, а остальное не страшно. Замешкались, только когда пришла пора стелить постель, да и то ненадолго. «Можно мне с детьми постелить?» – попросила громко Кристина, и свекровь выдохнула, не пришлось самой задавать этот вопрос.
Обратно уезжали через три дня, Кристине и ее маме надо было выходить на работу, и так еле выбили отгулы. Время пронеслось так быстро, что глазом моргнуть не успели, а уже пора опять паковать вещи. Никакой ясности в душе Кристины не появилось – вопреки ожиданиям ни злости, ни равнодушия, ни злорадства она не испытывала. Была только огромная жалость к нему, к ней, к ним двоим, к детям. Что они несчастливы и одиноки и как стать счастливыми уже не знают. Они так и не поговорили ни разу, стоило им оказаться наедине (а уж мама и свекровь вовсю старались), как сама возможность говорить казалась нелепой. Как можно уместить в слова все эти годы безнадежной тоски, и тысячи ночей у радио, и ненавистную свадебную пленку, всю пропитанную насквозь любовью, которая позже обернулась таким предательством. И как можно уместить туда вину за ее слезы, за то, что дочки свои первые важные годы провели без папы, и ненависть к самому себе, такому эгоистичному, глупому, наглому, слепому? Не было в мире таких слов, не придумали их еще, чтобы описать эту робкую, крошечную надежду, что вдруг, вопреки всему, они все-таки попробуют… хотя бы поговорить…
В день отъезда никто уже не стеснялся и не скромничал. Свекровь плакала с утра, вытирая мокрые щеки о пушистые вязаные кофты внучек. Теща молчала, выразительно глядя то на дочь, то на бывшего зятя. Сами они, не зная, что делать, договорились выйти погулять с детьми. Дети же, только увидев, сколько снега выпало за ночь, понеслись в сугробы, напрочь игнорируя крики родителей: «Как же вы, мокрые, в поезде поедете?!» Они шли по узкой тропинке вдоль сугробов, протаптывая ее так тщательно, будто это было делом всей их жизни. А когда тропинка уперлась в накатанную дорогу, по которой идти они уже не собирались, наконец остановились. Рома поднял глаза и, как тогда, много лет назад, посмотрел на нее, долго, мучительно долго. Кристина взгляд не отводила, пытаясь прочесть, что там скрывается за этими синими глазами? Какие сейчас мысли в его голове? Он же молча обнял ее и, почувствовав, что она не сопротивляется, притянул к себе и поцеловал.
Что это было – весь этот отрезок времени, начиная с того августовского письма и заканчивая этим январским поцелуем, – они оба так и не поняли. Как будто вышли из комы и бросились наводить в своей жизни порядок. Она уехала с детьми обратно к маме, а он остался, чтобы уладить какие-то дела, и уже через месяц приехал к ним.
Они стали жить как раньше: подолгу закрываясь от всех в своей комнате, пересматривая любимые фильмы, воспитывая детей. Их девочки выросли в настоящих красавиц, таких, что папа каждый раз с замиранием сердца знакомился с новым поклонником – неужели ему суждено увести его дочку?
У них впереди было еще много всего, радостного и грустного, как и в любой другой семье, но даже десять, и двадцать лет спустя они смотрели друг на друга все так же – долго, не сводя глаз. И неважно, сколько им было на тот момент лет. Потому что любовь не просит предъявить паспорт, она просто ставит бессрочную визу, и это, видимо, как раз тот случай.
Следующим рецептом со мной поделилась Татьяна Лазарева. Прекрасная актриса, телеведущая, певица, автор канала на Ютубе, невероятно обаятельная и харизматичная. К ней я обратилась, когда работала над книгой для детей «Тотон из Одинсбурга» – антиутопией для детей и подростков о принятии особенных деток. Я мечтала разместить на обложке отзывы людей, чьи добрые дела и отношение к детям будут говорить за них. Тогда я написала Тане Лазаревой, члену попечительского совета благотворительного фонда «Созидание», и Катерине Гордеевой, пожалуй, самой главной российской журналистке, попечителю благотворительных фондов «Подари жизнь» и «МойМио».
И они мне ответили. Чтобы вы понимали масштаб широты их души, поясню: мало кому известный автор постучался им в соцсети с просьбой прочитать детскую книгу в электронном виде (она тогда еще готовилась к печати) и дать на нее отзыв. Очень занятым женщинам, которые ведут кучу проектов, воспитывают детей и практически не имеют свободного времени. А тут – прочтите, пожалуйста, детскую книгу в электронном виде.
Но они согласились. А с Татьяной мы вообще стали с тех пор переписываться, и она поддерживала меня в трудный период, когда я неделями лежала в больнице. И это тепло к человеку, которого ты никогда не видел, готовность помочь, слова поддержки – это для меня очень ценно.
Поэтому я с особой гордостью делюсь с вами рецептом любимого напитка Татьяны Лазаревой. Уверена, вам тоже он понравится (к тому же еще и очень полезный)!
Чай матча с соевым молоком
Нам понадобится:
– 1 ч. л. чая матча
– 1 ч. л. сахара или любимого сахарозаменителя
– 1 стакан соевого молока (хотите заменить другим – без проблем, экспериментируйте!)
Сначала размешать чайную пудру с сахаром, добавить чайную ложку молока и растереть до густой массы. Если есть специальный бамбуковый венчик – хорошо, но можно и просто ложкой, главное, чтобы не было комочков. Молоко разогреть, если есть капучинатор – сделать пену и залить в приготовленную массу.
Напиток готов! Наслаждайтесь бодрящим напитком и да пребудет с вами сила!
Один год
Лена стояла у окна и как будто что-то разглядывала, хотя что там было видно, в этой темноте осенней ночи – только отражение ее лица, да и то условное. Пятна глаз, штрих носа и тень губ. В палате было жарко, но Лена куталась в теплый махровый халат, надетый поверх ночнушки.
– Обычно люди знают, в какой момент их жизнь сломалась. Есть отправная точка, после которой все идет наперекосяк. Но не у меня. Я будто неслась куда-то вниз с самого рождения. Точнее, это даже началось еще до этого, когда мама только была беременная мною. Отец работал на заводе и каждый день возвращался домой коротким путем, через железнодорожные пути. Все так шли, через мост далеко было, вот и срезали. Но что странно – никто даже не видел, как он попал под поезд. Ни одного свидетеля средь бела дня, можешь в такое поверить? Мама говорит, к нам пришли поздно, она уже заволноваться успела. Открыла дверь – а там незнакомые люди. Его мужики с работы только с похоронами помогали, но при этом ни слова лишнего не сказали. Хотя, может, мама и не спрашивала. У нее брат мой маленький на руках был, я в животе, рядом никого, наверное, тогда было не так уж и важно, как это могло случиться. Она рассказывала, что выжила только благодаря брату. Он же совсем маленький был, два годика, с таким малышом даже не сляжешь толком, не даст ведь покою. Вовка ее и заводил, как игрушку, знаешь, такие были в нашем детстве, с ключиком.
А потом я родилась. И совсем времени на себя и свое горе не осталось. Брат в саду, я в яслях, мама на работе. Родители у нее деревенские, жили далеко, она с папой познакомилась в отпуске, это был курортный роман в каком-то советском санатории. Потом полгода письма друг другу писали. А как папе комнату в общежитии дали, так он маме по телеграмме предложение и сделал. Она приехала, только распаковалась, как забеременела. Потом еще раз. А потом…
Какие-то мужчины у мамы были, ухаживали за ней. Но она будто так и не поверила, что еще может быть счастлива, что-то перегорело в ней. Она редко улыбалась, мало разговаривала, не любила телевизор. Помню, прихожу в детстве домой с гостей: у подружки полный дом людей, семья большая, все шумят, галдят, весело – а у нас такая тишина, что даже дышать страшно. Я на цыпочках пробираюсь на кухню, ставлю чайник, а сама аж уши затыкаю – мне все кажется, что он так громко кипит! Маму боялась потревожить. Она же думала только о нас. Сколько себя помню – я всегда была хорошо одета, брат ходил на все кружки в округе, даже на море ездили. Как она выкручивалась, ума не дам, перестройка же как раз началась, времена и для семейных тяжелые наступили, а тут мать-одиночка, да еще и бухгалтер в обычном магазине.
Брат Вовка в школе учился хорошо, учителя маму всегда при встрече хвалили, мол, не такой, как остальные балбесы, умный, рассудительный. Наверное, поэтому она так долго ничего не замечала. Он в олимпиадах участвовал, на какие-то факультативы ходил, поэтому, когда совсем дома перестал появляться, она ничего не заподозрила. А однажды ей на работе плохо стало и она отпросилась домой. Пришла, а там он с другом. Сначала даже ничего не поняла, подумала, что он тоже себя плохо чувствует, уже бросилась в скорую звонить, а потом шприц увидела.
Первое время, наверное, год или два, мы боролись. Все верили, что победим, даже Вовка. Сколько было слез, обещаний, извинений. Он сам страдал, было видно, что хочет завязать – да вот только не может. Бывало, даже месяц держался, бегал по институтам, готовился к экзаменам, на улицу лишний раз не выходил, чтобы дружков своих не встречать. И мы верили, потому что такая надежда в нем горела! А потом исчезал на день, другой, третий, неделю, и все по новой. Слезы, клятвы, ломка, затишье. До следующей бури.
К тому моменту он уже распродал все свои вещи и взялся за мамины. Мы однажды домой приходим – телевизора нет. Мама вздохнула и сделала вид, будто ничего не произошло, а я плакала всю ночь в подушку. Я сериалы смотрела, помнишь, «Тропиканка», «Дикий ангел», это были мои законные пара часов другой жизни, той, о которой я могла только мечтать и которой у меня никогда не было. А он и это забрал.
Мы меняли замки, дежурили по очереди, не пускали его в дом. Вот тогда-то мама и сдала. Как-то в один год осела, разболелась, постарела. Я училась в техноложке, ночами не спала, зубрила, днем за мамой ухаживала и на пары бегала, больше ни на что ни сил, ни времени не было. Девчонки наряжались, у них были дискотеки и мальчики, бурная личная жизнь, а я к тому моменту даже не целовалась еще ни разу.
Да и не хотелось, если честно. Я насмотрелась на брата и его дружков, меня вообще от мужчин тошнить стало. Мне казалось, что все такие – животные, без чувств, без души, не тыл и защита, а сплошная угроза. Когда окончила универ, так и осталась нетронутой.
Времена были тяжелые, молодой химик никому не был нужен, я переучилась на экономиста, параллельно подрабатывая где придется. Потом, уже с дипломом, устроилась на приличную работу, там за мной начали мужчины ухаживать, с одним даже роман был, правда недолгий. Я как-то дома одна была, пришел брат денег просить. Глаза стеклянные, весь агрессивный, руками машет. Я зачем-то дверь приоткрыла, он ее выбил, стал кричать на меня. Я в ответ тоже что-то крикнула, мол, денег не дам, убирайся, а дальше ничего не помню. Он, оказывается, с ножом на меня бросился, ударил в плечо, и я сознание потеряла. Спасла соседка, не побоялась, прибежала на наши крики. Успела скорую вызвать, а он сбежал.
Заявление я так и не написала. Жалко стало, но не его, а маму. Было ясно, что в тюрьме он долго не протянет, на него уже смотреть было страшно, одна кожа да кости. И не смогла я решить его судьбу – подумала, если уж суждено ему умереть, пусть хотя бы не добивать маму этими судами и передачками. Да и он сам надолго пропал после этого.
Мама все болела, я ухаживала за ней, летом мы на даче возились, зимой вечерами дома сидели. Вот так и пронеслись годы. Меня сейчас спроси, хочу ли я вернуться в свою молодость, так я умолять буду – ни за что, ни при каких обстоятельствах. Хотя тогда еще была какая-то надежда, что вдруг однажды моя жизнь изменится, ну вот как в кино, каким-то чудесным образом. Но потом, с годами, на место этой надежды пришло мрачное осознание. Ничего. Ничего не будет. Ни хорошего, ни плохого. Хуже, чем было все эти годы, наполненные страхом и отвращением к родному брату, уже не будет. А лучше… Лучше я уже, наверное, сама не смогу принять. Я не умею быть счастливой. Не научилась.
Поэтому в день своего рождения, когда мне исполнилось тридцать восемь, я окончательно, без истерик и прочих глупостей, честно приняла это: я несчастный человек. Одно большое сплошное несчастье и одиночество…
– Подожди, а сейчас тебе сколько?
– Сейчас тридцать девять, через десять дней сорок будет. Говорю же, это подарок мне… – Лена засмеялась и еще плотнее укуталась в свой халат.
– Но как так-то? Это же получается, только один год прошел!
– Да, зато какой! Я после того дня рождения на следующий день отвезла маму в больницу, а сама вернулась домой. И вдруг звонок в дверь. Открываю – Пашка, одноклассник мой. Говорит, пойдем со мной, у ребят с нашей школы вечеринка. Я, конечно, в отказ, слушать весь вечер про чужих детей, жен и мужей в моем положении не самое приятное занятие. Даже близкие уже не церемонились, мол, Ленка, ты бы почаще в кафе и спортзалы ходила, там, говорят, мужики бывают. Будто я их вообще спрашивала… А уж все эти школьные товарищи вообще без тормозов: «А чего не клеится?», «А хочешь, мы тебя с нашим программистом познакомим? Хороший парень, неженатый» – и прочая муть. Легче придушить кого-то, чем выслушивать это целый вечер. Это знаешь, как больно, – видеть в их глазах немой вопрос: «Что с ней не так?» Потому что знала, правы они. Все со мной не так. Бывает, люди рождаются с плохим зрением или больным сердцем. А я родилась с такой патологией – неумение быть счастливой. Поэтому Паше сказала оставить меня в покое, никуда я не пойду. А он ни в какую. Уговаривал час, наверное. И я согласилась, достал уже просто. Что-то напялила на себя, и пошли.
Приходим – сидят все наши. Хорошие они ребята, конечно, вино, гитара, все дела. Девчонки какие-то молодые, чьи-то любовницы или жены – я не разобралась. И был там Саша, тоже с нашей параллели, мы даже когда-то встречались, правда недолго, даже до поцелуев дело не дошло. Он все рассказывал мне о своих трех дочках, о жене, о брате. Брата его, говорит, я должна была помнить, он на год нас младше и в школу нашу ходил. Я кивала, хотя на самом деле в упор не помнила, что там за брат у него был. А он куда-то вышел, а спустя время звонок раздался. Он вскочил, говорит, сейчас ты точно брата моего вспомнишь, и побежал дверь открывать. Они зашли в комнату – и я правда вспомнила. Он был не просто младше нас, он был невысокого роста, поэтому как-то совсем уж не выделялся на фоне других школьников. Но помню, как он хмурился, когда мы встречали его на улице, и как нехотя звал Сашку к телефону, когда я звонила. Еще помню, что однажды мы шли по улице навстречу друг другу, а он так пристально смотрел на меня. Долгим взглядом таким, я даже обернулась потом, а он стоял и смотрел мне вслед.
И тут он заходит. Представился – Леша. Плюс двадцать лет пошли ему на пользу. Он стал выше, статнее, серьезнее. Глаза все те же – внимательные. Взгляд долгий и, знаешь вот, какой-то глубокий. Будто он пытается прочитать, что у тебя внутри. Что неинтересно ему на поверхности разглядывать, а хочется все твои секреты знать.
Я взгляд его не выдержала, глаза отвела, но потом целый вечер мы, как школьники, переглядывались. Он – с интересом, подкалывая меня, а я – то краснея, то бледнея. А когда собралась домой, он тут же встал и предложил проводить. И вот шли мы, лето как раз заканчивалось, днем было жарко, а вечером прохладно, я даже замерзла. Он посреди улицы меня остановил, обнял, и так мы молча стояли долго-долго. Потом целовались, он меня так к себе прижимал, что меня в жар бросало. Не знаю, что это было. Говорят, есть любовь с первого взгляда, может, это, конечно, и она, но мне другое объяснение на ум приходит. Мне с ним так спокойно было, как, наверное, никогда в жизни. И еще я перестала ощущать эту изматывающую тоску в душе, что я одна, одинока, что никому до меня нет дела. Вот с ним все было по-другому. Знаешь, как будто у меня всю жизнь внутри так болело, потому что и тело и душа знали, что мне для счастья нужен он рядом. Поэтому меня эта боль не оставляла, просто дышать мне не давала, чтобы я не сбилась с пути, не потеряла цель. Ведь могла бы за кого-то там замуж выйти и даже попытаться жить по-человечески, но это было бы не то. А когда дождалась, меня просто как током ударило, вот для чего все это было. И вот на следующий день… Слышишь? Звук слышишь? Везут, что ли?
На секунду обе девушки застыли, перестали дышать, обратив все свои чувства в слух, боясь пропустить самый крошечный шорох.
– Точно! Везут!
Обе тут же бросились убирать свои кровати, застилая их свежими пододеяльниками, расправляя каждую складочку на постельном белье. Сбросили халаты, чтобы потом не тратить ни одной драгоценной секунды. В суете забегали по палате, убирая волосы в хвостик, чтобы не мешались, проверяя, на месте ли вещи. Звук в коридоре стал заметнее, теперь уже гремело так, будто там началась стройка и везут арматуру. Когда звук с конца коридора стал приближаться к их палате, не выдержали привычного стука в дверь с криком «Кормление!», выскочили. И тут же застыли в волнительном предвкушении. Еще через мгновение металлическая каталка, что гремела, как бидоны на молокозаводе, подкатила к их палате.
– Ну, разбирайте, – усмехнулась медсестра.
Они обе быстро проскользили взглядом по одинаковым кулечкам, с головы до ног накрепко замотанных в тугие пеленки, оставляя на свободе только крохотные сморщенные личики, все красные от голода и крика, с губками, чмокающими что-то понятное только им.
– Это мой! Я его по бровям узнаю! – воскликнула соседка, схватила кулек и побежала в палату.
– А это – моя, – прошептала Лена, нежно и аккуратно поднимая сверток, внутри которого крепко спала ее дочка. – Иди ко мне, малышка. Сегодня мы переночуем здесь последнюю ночь, а завтра поедем домой, к папе. Он сегодня приходил, но его опять в палату не пустили. Велел целовать нашу принцессу везде, где только достану, поэтому подставляй свой носик, крошка, папу надо слушаться…
Не знаю, как вы, а я обожаю терпкие овощные смузи. В них прекрасно все: и консистенция, и вкус, и польза. Поэтому, едва прочитав рецепт моей читательницы Натальи Самариной, я сразу решила: надо брать. Рецепт у Наташи был легкий и свободный, без указания «сколько вешать в граммах». Но я решила приготовить его лично, чтобы написать четкое количество ингредиентов. И знаете – это было бессмысленно. Видимо, вот эта возможность подстраивать его под себя – как раз один из его важнейших компонентов. Так что пишу, сколько именно продуктов брала я, а вы ориентируйтесь на свой вкус – все равно будет отлично!
