Kitabı oku: «Жизнь, которая словно навечно», sayfa 10

– А ты все то же солнце, что в детстве, – не страдал, в отличие от «солнца», скупостью на эмоции старичок. – Правда, тогда ты напоминала светило на рассвете, а теперь шагаешь к зениту, постепенно знакомя людей со своей мощью.

Мистер Боуи боготворил дитя. Он так привязался к девчушке, что, лелея недоступный образ долгие шестнадцать лет, представлял ее той же маленькой Кэти – прозвище, данное старичком шаловливой малышке и по неведомым обстоятельствам перенятое ее младшей сестрой. Агата же, подобно Джозефу и самой Катерине, считала богохульством называть девочку не иначе как полным именем и страшно негодовала, когда слышала эти «обрубки».

Пребывая в разлуке с Кэти, старичок частенько вспоминал те трогательные моменты, какими были окрашены первые пять лет девчушки. Расстояние играет с близкими злую шутку: прощаясь с теми, кто дорог нашему сердцу, мы стократ усиливаем его симпатичные черты, а о плохих, изглаживая или вовсе сбрасывая их за борт, на совесть заботится память. Так, Катерина сохранилась для мистера Боуи образом ангела, что прямо сейчас изливал на округу искрящийся свет.

– Мистер Боуи, как Вы? Как Ваши дела? Как сложилась жизнь?– вышла из оцепенения девушка и тут же принялась сыпать вопросами, не давая при этом времени на ответ. – А Ваш сад, Боже правый, он просто чудесен!

– Ну, солнце, не все сразу, – засмеялся опять старичок. – Не возлагай слишком больших надежд на мою седовласую память.

Мистер Боуи и правда с годами стал забываться. Впрочем, все, что относилось к Рудковски, старик помнил с такой точностью, что казалось, он вел рукописные хроники и запечатлел в них события, милые сердцу.

– Что до сада, – продолжал мистер Боуи, – в нем вся моя жизнь. Не устану повторять: «Воистину твое должно вдыхать в тебя жизнь, а не забирать ее у тебя». Погляди-ка, – он рукой указал на садовую дорожку, – не так давно я проложил в нем дощатые ступеньки.

Тропа действительно была выстлана деревянными дощечками, которые, располагаясь примерно в метре друг от друга, вели крученую дорожку мимо кустов рододендрона.

– Это похоже на сказку, до чего волшебно! – пришла в неподдельный восторг Катерина. Мистер Боуи же загорелся по той причине, что радовалось его любимое дитя.

– А ты что так рано прилетела сюда, птичка? – поинтересовался садовник.

– Вышла прогуляться и подышать утренней свежестью, – девушка снова взглянула на тропу, а через мгновение с грустным смешком добавила: – Забавно, раньше я могла проклинать себя за бессмысленное прохлаждение. Верно, на меня опьяняюще действует атмосфера Вашего города, – лицо Катерины исказило заметное напряжение – вымученная улыбка.

– Время, потраченное на удовольствие, никогда не бывает потрачено зря, – мистер Боуи и девушка от неожиданности подпрыгнули: из-за аккуратно стриженной изгороди показалась Агата. – Извините, что нарушила ваше совещание, уж больно взбудоражило меня отсутствие внучки.

Из уст миссис Бристоль нельзя было услышать ничего более пустого, чем «извините». Она бросала слово лишь затем, чтобы заполнить тошную паузу.

– Не стоило Вам беспокоится, миссис Бристоль. Я отыскал Вашу пропажу, – старичок по-прежнему искрился, и казалось, ничто не может потушить в нем эту искру.

– И что бы мы без Вас делали, мистер Боуи?

В отличие от черно-белого тона садовника, какой всегда доподлинно выдавал его чувства, будь то печаль или радость, шаловливые интонации Агаты скрывали за собой радугу подтекстов. Женщина словно вызвалась нести миссию, целью которой являлось сокрытие фактов, а средством служил набор увилистых красноречий.

Когда между Бристоль и прямодушными людьми вроде мистера Боуи завязывался диалог, он походил на словесную дуэль смертоносной сабли и карманного ножика. И пока собеседник напрасно пытался создать что-то посредственное, не покрытое блестящим слоем свежего лака, Агата, пошарив по закромам, ваяла конструкции в несколько этажей.

Являясь наполовину глумливыми, замечания оставляли за собой и другую часть – правдивую. Так, обращаясь сейчас к старичку, миссис Бристоль действительно не лгала, хотя и выражала признательность способом – как часто о нем говорили – «своеобычным».

– Детка, хорошо ли ты спала? – ссылаясь, по-видимому, на ранний подъем Катерины, поинтересовалась у нее женщина.

– Мне снились чудные сны! Я кружила, обласканная новым нарядом и взорами тех, кого они пленили, – Рудковски отматывала пленку ночи и вдруг, опомнившись, спохватилась: – А Вы? Я Вас не разбудила?

Не позволяя посторонним нарушать сон, Катерина с трепетом относилась и к дремоте ближних. Она жила по вселенскому закону: «Как ты – так тебе», а потому, взывая к оглушающей тишине во время собственной дремы, девушка строго блюла ее же, когда спали соседи.

– Детка, слух у меня на редкость отменный, но таков же и сон.

Рудковски с облегчением выдохнула. Она успела заметить и прочно усвоила: миссис Бристоль, точно как и ее саму, выводит малейшая неосторожность соседей по планете, а любая неудовлетворенность женщины являла повод для вспышки на солнце.

– А вы что же, связали нити оборвавшихся лет? – фраза миссис Бристоль означала житейское: «Как прошла встреча?» – и представляла собой намек на желание знать о происходящем. О том, что не должно случаться без ее ведома, но тем не менее произошло до вмешательства.

– Миссис Бристоль, я прошелся глянуть, как поживают детишки, – так старичок обращался к растениям, – но волей случая, который мудро ворочает судьбы людей, наткнулся на фарфоровую куколку.

Слово «фарфоровый» мистер Боуи искусно подобрал по отношению к белоснежной, не облюбованной загаром коже Катерины. То была отнюдь не тусклая безжизненность, но безупречная однотонность – следствие надлежащего ухода, а вернее, полного его отсутствия.

Косметика практически не касалась лица Рудковски. Девушка гордо чеканила: «Иметь красивое лицо, рожденное косметикой, все равно что гордиться скоростью машины, несущейся с горы». И лишь в зависимости от того, накатывала на нее ярость или смущение, случалось ли свидание с солнцем, лицо Катерины покрывалось пунцовым румянцем или очаровательными веснушками.

Порой краски брызгали на ее личико одновременно. В таких случаях оно немедленно превращало взрослую девушку в шаловливую девочку лет десяти.

Иные же сравнивали «хорошенькую мордашку» с совершенностью журнальных картинок. Тогда Катерина, хотя и обласканная лестью, приходила в суровое негодование. Девушка и сама обладала этой печальной способностью – умением сравнивать. Однако пересуды о себе, будь то замечания в сторону ее внешности или характера, видела не иначе как злостным нарушением ее личных границ, а в сказанном неизбежно усматривала сторонние помыслы.

На счастье сейчас комплименту во всей его чистоте, искренне выраженному и поданному под сладким соусом «кукольности», не повезло посеять в душе Катерины привычного зерна враждебности. Напротив, сказанная тем тоном, каким мистер Боуи ее произнес, похвала имела все основания для принятия ее за чистую монету.

Пока окрыленный садовник был занят детальными оправданиями, – иных миссис Бристоль не допускала – Катерина продолжала хранить молчание. Неуверенная в том, что сказанное ею воспримут однозначно, девушка предпочла оформить страховку безмолвием.

Мистер Боуи же ощущал себя так, словно жизнь его напоминала цветную мозаику, и, лишившись когда-то одного пазла и, как следствие, целостности, она навсегда утратила великолепие. А потеряв красоту, или точнее – краски, перестала интересовать и старичка, что однажды являл собой жаркое пламя, и тех, кто окружал постепенно угасающую свечу.

Впрочем, на его великое счастье, прогуливаясь обыденным утром по собственно выделанному саду, несчастный обнаружил в нем, будто жемчужную раковину средь неприметных ракушек, давно утраченную драгоценность.

Как это случается при обретении истинно желаемого, сперва мистера Боуи застигла стадия непринятия. «То самое? Передо мной? Не может быть, я в это не верю, мои глаза меня подводят!» – такая борьба шла между строгим разумом и развязными эмоциями садовника.

Когда старичку, ветхому снаружи, но крепкому внутри, удалось оседлать гребень отторгающей волны, он допустил наличие сомнений. «А может все-таки?.. Что, если?.. Безумная схожесть – совпадениям здесь не место!»

Мистер Боуи повиновался слепому движению инстинктов и приблизился к диковинке. Он продолжал держаться от нее на почтенном расстоянии и скрывался в не цепляющем глаз местечке – тени, отбрасываемой яблоневым деревом. Этот укрытый от сторонних уголок, как столик Катерины в энгебургском кафе, позволял рассматривать происходящее, но не допускал обнаружения наблюдателей.

Там мистер Боуи и простоял, ведя отчаянную борьбу с хаосом подлинных чувств и любуясь сказочным танцем Катерины до тех пор, пока зоркий глаз девушки не коснулся его самого. Прожженного молнией, старика сковало ватное онемение. А потому, как тот утопающий, которому бросают шлюпку, он оказался всецело благодарен девушке за первые, хотя и невнятные слова.

– Мистер Боуи, да вы просто цветете! – подытожила рассказ старичка Миссис Бристоль. – Подумать только, еще вчера Вы пребывали в неизлечимой меланхолии, а сегодня словно нашлись с лекарством.

– Миссис Бристоль, если бы Вы знали, как рада моя поседевшая душа этому утреннему столкновению, – садовник молодел на глазах. – Случается, произошедшее утром задает настрой всему дню? Клянусь, то, что случилось со мной сегодня, определит направленность минимум всей моей жизни!

Агата раскатисто захохотала, старичок угодливо присоединился. Даже Катерина, осторожная в своих эмоциях, последовала всеобщему помешательству.

– Дорогой мистер Боуи, слышать Ваши речи – сплошное удовольствие, – успокоившись, заключила женщина.

– Миссис Бристоль, Вы всегда ко мне так очаровательны, – в голосе старичка читалось то простодушие, с каким отвечает на ироничные реплики взрослых ни в чем не повинный ребенок. Вдруг он спохватился: – Ох, я бы и рад подольше постоять с вами, прелестные розочки. Но сейчас во мне нуждаются мои собственные.

Мистер Боуи чинно откланялся и шагом спешным настолько, насколько позволял его возраст, ушел по делам.

– Позволишь составить тебе компанию? – ласково обратилась к девушке миссис Бристоль.

Катерина решила, что от согласия от нее не убудет ничего, кроме одиночества, произвела на свет озорную улыбку, одобрительно покивала и со словами: «Да, с радостью» протянула бабушке руку, под которую та должна была ее взять. Так двое лениво поплыли по саду, закономерно ведя диалоги с темою «ни о чем».

Один из них завел женщин к волнующей их обеих природе – единственно подлинной королеве планеты. И в этом кусочке разговора дамы, что случалось впоследствии редко, совпали в гармонии мнений. Катерина настойчиво утверждала: природа заражает ее безмятежным спокойствием. Агата соглашалась и уверяла ту, кто в этом давно уверился, что природа есть также источник энергии и идей.

– Знаешь, Катерина, – осторожно, чтобы вновь не сойти за поучающего диктатора, начала миссис Бристоль, – есть люди, вконец заблудшие в своих убеждениях. Приходя с изнурительных работ, они принимаются бешено щелкать пультом от телевизора или безотрывно таращатся в экраны наногаджетов.

Они предаются просмотру глупых картинок, поданных им в готовом, пережеванном виде обглоданной кости, и не тревожатся тем, чтобы лишний раз воззвать к усилиям собственного разума. Они пребывают в погоне за резвым выбросом дофамина, не обременяя мозг скучными книжными премудростями.

Я люблю все явления природы без исключения: и людей, и зверей. Но этот рассадник тупоумия… По мне, существует три способа настоящего отдыха: уединение, природа и, как ни странно, физическая активность. Соедини это в одиночную прогулку по лесу, и ты получишь заряд энергии, сравнимый с той, что высвобождает ядерный выброс. Здесь заканчивается усталость и черпаются силы для новых свершений, – заключила Агата, тоном голоса намекая на конец тирады.

Речь женщины в этот раз не нагнала на безоблачное поутру сознание Рудковски тучи негодований. Девушка в действительности не терпела читки моралей, однако сейчас в миссис Бристоль, коснувшейся зарубцованных ран Катерины, последняя углядела бездонный кладезь жизненных афоризмов.

Наступило молчание. То, что позволяет изобретательному уму дать волю мысли; то, что в награду за соблюдение его же расстилает простор умственным кульбитам. И вдруг, словно вынырнув из океанской толщи воды, будто пронзая воздух клинковым лезвием, Катерина, с привычкой усматривать недостатки во всем, отвесила:

– Но на свете нет ничего совершенного. Природа, при всей моей любви к ней, сама полна грубых дефектов.

Агата с удивлением посмотрела на внучку, отнюдь не желая распахивать поле решительных возражений, но выжидая, что последует за этим резким, смелым заявлением девушки. Катерина, прочтя во взгляде просьбу, согласилась продолжить:

– Я хочу сказать, природа чудовищно опростоволосилась, когда продолжила создавать нас такими, как и миллионы лет назад. Жизнь диктует нам «не лениться», но с кого нам брать пример, если сама созидательница этим грешит?

⠀Она оставила нам аппендикс, что удостоил маму шалостью своих капризов прямо в день ее юбилея. Она продолжает одаривать нас зубами мудрости, а те безжалостно прорезаются, лишая нас сна и спокойствия. А копчик – ну что за глупость?! За каждым из нас уже тянется хвост необдуманных действий, разве нуждаемся мы во втором?

Катерина с такой серьезностью рассуждала о естественных вещах, что Агату это даже рассмешило. Но, хотя и поддавшись позорной слабости инстинкта, женщина тотчас взяла себя в руки.

– Дорогая, я восхищена идеями, которые тобой владеют, – свободной рукой миссис Бристоль легонько коснулась плеча Катерины, что девушка скорее додумала, чем ощутила: до того нежным казалось прикосновение. – Но не стоит воспринимать жизнь слишком сложно. Было время, я тоже порывалась все понять, изучить, исследовать, найти ему объяснение или же опровергнуть. Говорят, невежество порождает страх. Страх нового, страх ошибок, и, в конце концов, страх самой жизни. Однако существо наше полно тайн, и узнать все скопом, увы, не получится.

Поиск себя – уникальное путешествие, на котором ты совершишь мириады ошибок, а за ними грянет и просветление. В этом специя нашей жизни: ошибки есть индикаторы личностной зоны роста. Я и вовсе не отношусь к своим просчетам как к таковым. Для меня это пустое слово, лишенное смысла.

Хуже сделать невозможно – это неоспоримая аксиома. Все, что ты делаешь, ведет тебя к новым уровням, сеет истину и раздувает искру уверенности. Услышь внутреннее бурчание собственного сердца, избавь себя от зашоренности и брони недоверия, якобы защищающей тебя от внешнего мира, подпиши разрешение на свидание с судьбой!

Но, Катерина, я умоляю тебя: не забывай подпитывать разум. Ум, добровольно лишенный подкормки, так же страшен, как желудок, сознательно лишенный пищи. Разум – это живой организм, столь же отчаянно нуждающийся в богатом на минералы питании. И единственная эффективная для него диета – отказ от истощающих мыслей, избавление от нависших туч обид и претензий к людям и миру.

Таков был умственный взор, которым Агата окинула сейчас просторы сада, а вместе с ними и оные души девушки. Причем сверлящая пронзительность этого мудрого, добрых намерений взгляда заставила девушку ненадолго уйти в себя, и лишь затем она снова вернула Рудковски к реальности.

– Агата, а что Вы любите делать больше всего?

Катерина смутно, но припоминала, как в детстве они с бабушкой играли в прятки, и девочка «надежно» пряталась за лысыми кустиками низких туй; как Агата, подключая довольную тому Элеонору, сооружала из махровой простыни импровизированный гамак и раскачивала внучку под ее восторженные хохоты; как вечерами женщина учила Катерину, в зависимости от того, возбужденный или смиренный дух преобладал в душе малютки, раскладывать несложные карточные гадания или вышивать крестиком.

Воспоминания тянулись прямиком из Катерининого детства, далекого настолько, что, казалось, события случились в прошлой жизни. В иные мгновения девушка вовсе предполагала: они – иллюзия, порождение глупого мозга.

– Я люблю погружаться в творческие процессы, – окутавшись выжидательной паузой, выдала миссис Бристоль. – Я преклоняюсь перед творчеством во всех его проявлениях: кино, в котором эмоцию порождает не только громкая музыка; литература, где суть написанного не ограничена рамками знакомых букв; музыка, что не взывает к желанию тотчас от нее отстраниться; картины, чьи тона ласкают взгляд и наделяют мозг шансом узреть в них что-то тайное.

Женщина прервалась, но Катерина и не думала забрасывать ее вопросами. Девушка хорошенько усвоила: когда мысль достигнет конечной остановки, Агата сама об этом сообщит. И не ошиблась – спустя минуту миссис Бристоль продолжила:

– Ты знаешь, Катерина, в наше время общество стало радушно впускать в себя страшную болезнь, и имя ей – слепота. Люди, лишившись дара видеть явь, дорисовывают ее в сознании, получая на выходе все из ничего.

Одни смотрят на бестолковые, хаотично разбросанные мазки, уверяясь и уверяя других: перед ними – шедевр мировой живописи. Другие безропотно им вторят. Третьи включают жалкие мелодии и, возбуждаясь от ритмичных громыханий, шепчут: родился следующий Бах. Четвертые, будто слово – фактор высшей оценки, восклицают: «Качает».

В массовом сознании циркулирует огромное число стереотипов, и один из них в следующем: все, чего касается рука человека, – искусство. О, будь все так приземисто просто, каждый мог бы назваться творцом, слепив фигуристый пельмень. Красота в глазах смотрящего? Что ж, в этом случае я предпочту слепоту. Правда, отличную от той, какую выбрали вскормленные посредственностью бедолаги.

Помимо произведений высоких искусств, творчеством я называю такую на первый взгляд нетворческую деятельность, как работа. О да, на деле любая работа включает в себя творческий процесс, где созидателю выпадает магический шанс задействовать свои таланты. Когда же работа перестает быть творчеством, когда она становится лишь автоматизированным набором действий, – труду конец. А наряду с ним завершается и развитие человеческого ума, уступая дорогу страшному лесному зверю – деградации.

Катерина провела с бабушкой, если считать время вместе, не больше двух суток, но даже за столь короткий промежуток времени успела сделать вывод: будучи окруженной разноцветным набором людских душ, миссис Бристоль все еще тосковала по ушам, достойным вслушиваться в эти речи. И теперь, встретив, а точнее, вернув себе родную кровь, женщина с жаром наверстывала упущенное.

Рудковски не возражала такому ходу событий. Она любила слушать вещи, оцениваемые ей как «умные», и делала это до тех пор, пока они не превращались в навязывание. Агата же справедливо учла свою напористость и, как подобает смекалистым людям, способным тотчас извлечь из ошибки урок, поубавила страсть в оглашении мнений.

В общем и целом обеих персон удовлетворяло, приободряло и пробуждало от некоего рода спячки присутствие друг друга. Так похожие друг на друга, женщины предвкушали: грядут и сложности, и приключения – две неотъемлемые составляющие яркой жизни. И только от самих дам, их выборов и решений, готовности к компромиссам зависит их судьба.

С этими предвкушениями, что воображение искусно ваяло на полотнах сознания, женщины медленно обогнули клумбу рододендронов и вышли из сада. Умиротворенные, напитанные утренней свободой мысли, они закончили прогулку следующим диалогом:

– Да, Катерина, прости мне мою несдержанность. Я бываю чудовищно неосторожна.

– Не беспокойтесь. Уж я понимаю.

Глава 4. Отсутствие завтрака восполняет присутствие новостей

Завтрак, если не считать за него поглощение свежих газет, в доме Агаты по обыкновению не подавали. И все же женщина предложила Рудковски разделить с ней бокал шампанского.

Пресыщенная пьяными за годы своего существования, Катерина не то что не одобряла вздорную привычку, но и люто презирала тех, кто слепо ей повиновался. Однако Агата разительно отличалась от пьяниц, доныне встречаемых девушкой. Во-первых, она пила лишь напитки стоимостью – судя по инкрустированным бриллиантами бутылкам – всего обеденного меню «La clé», приумноженного на пятьдесят. А во-вторых, женщина никогда не приступала к алкоголю ради нехитрого самозабвения. Планом Агаты являлось скорее усмирение мыслей, всегда взбудораженных у нее с самого утра, и, добиваясь даже легкого их отпущения, миссис Бристоль тут же закупоривала бутыль обратно.

Тем не менее, какова бы ни была цель, Катерина наотрез отказывалась понимать и принимать выбор средств, «нужных» для ее достижения. Но и начищать в уже отстроенной Туле привезенный самовар девушка не намеревалась. А потому она пошла на компромисс, достигнутый прениями с самой собой, и разделила с бабушкой не питье, но комнату и время.

– Катерина, ты помнишь, вчера в ателье я упомянула о проблемах с транспортировкой? – спросила чуть озабоченная миссис Бристоль. Катерина кивнула. – Хочешь сделать хорошо – сделай все сам. Не всегда, но работает, – женщина нервно поднимала и опускала тонкую ножку бокала. – Сегодня придется поехать и разобраться с заминкой. Тебя подвезти?

Агата, казалось, впервые перевела взгляд с проблем на внучку. Помимо этого, женщина перестала скрывать свое положение и принялась размышлять о «владениях». Она заранее знала: Катерина до всего дойдет сама, а потому, авансом наделив внучку догадливостью, говорила с девушкой как с человеком сведущим.

– Да, конечно, – ухватилась за возможность Рудковски. – Буду рада продолжить знакомство с городом, – поспешное ее признание объяснялось подлинностью намерений и предвкушением, доверху переполнявшим девушку.

– Боюсь, дорогая, тебе предстоит обойтись собственными силами, – с некоторым сожалением объявила миссис Бристоль. – Я подвезу тебя к черте города и объясню маршрут, – Агата сделала такую паузу, какая подчеркивала чуть ли не главную миссию в ее жизни, – но сегодняшний день не принадлежит к числу тех, когда я могу позволить себе праздные скитания.

Катерина, казалось, не сильно расстроилась заявлению. Точнее, она совсем ему не расстроилась. Порой новое гораздо приятнее узнавать, пребывая в одиночестве. Так приспешник познаний не расточает ресурсы на постороннюю болтовню и мысли о комфорте спутника. Он всецело отдан «впитке» знаний.

– Если желаешь, я могу приставить к тебе Бенджамина, – грубое, слово тем не менее предельно точно выражало намерение миссис Бристоль.

– О, нет-нет, – запротестовала Рудковски и, немного смягчившись, добавила: – Благодарю, но я все-таки «обойдусь своими силами».

Агата отнеслась к выбору внучки с большим уважением. Принятие чужого решения – черта, наличием коей в самой себе она безмерно гордилась. Выбор есть шажок, который каждый из нас совершает до тысячи раз в день. Лишить ближнего этого ценного дара, какой в зависимости от своей успешности освещает или омрачает судьбу человека, – преступление. И наказание за него, что по чудовищной несправедливости присуждается именно жертве, не что иное, как упущение.

Упущение ценного опыта, не познанного за вверением судьбы в руки «более знающего»; упущение возможности расшевелить закостенелый мозг, что не пустился в погоню за поиском пути решений; и, в конце концов, упущение собственной жизни – добровольная передача уникальной жизненной карты в руки невежественного картографа.

На эту же философию опиралась и Катерина. Знакомиться с новым, узнавать его особенности девушка предпочитала сама. Она ничего не принимала на слепую веру – напротив, Рудковски должна была самостоятельно найти доказательства, до всего дойти ею избранной тропой. Иначе девушке казалось, будто ее обокрали в опыте, и тот, уже пережеванный кем-то, утратил смысл и лишился права зваться приобретенным.

Примерно к полудню сверкающий, словно ночь щедро поделилась с ним запасами светил, «Роллс-ройс» подъехал к площади Геттинберга. Бенджи, повинуясь тремя вещам: зовущему долгу службы, строгому правилу этикета и негласному закону любезности, – помог дамам покинуть автомобиль. Поблагодарив юношу, Агата принялась схематично расписывать Катерине пространства Геттинберга, а девушка с видом полного вовлечения в процесс охотно слушала.

В действительности Катерина прекрасно знала: ни карты, ни даже старожилы не введут тебя в такой курс дела, в какой возможно погрузиться, оказавшись с городом один на один. Истинное знакомство с его тайнами и подоплеками начинается в тот момент, когда тебя, как собачонку, швырнут в открытые просторы океана: захочешь жить – поплывешь.

Выслушав краткий экскурс по Геттинбергу и нанизав на штыри памяти, словно бумажные листочки на иглу, несколько громких названий-ориентиров, Рудковски пустилась в одиночное плавание. И прежде всего, ее весьма интересовали сами улочки. До этого девушка видела их мельком: из машины, во время забега по магазинам, на пути к парку или кафе. Теперь же она имела прикоснуться к ним изнутри и вне спешки.

Взор Катерины не упускал ничего. Ему приятны были жилые постройки, с их высокими, пропускающими идеальное количество света окнами, декоративными кашпо, усеянными яркой радугой всевозможных цветов, и мягкими уличными креслами, украшающими приветливые балкончики. Занимали воображение и здания, целью которых являлась оказание услуг – несомненно, высочайшего уровня – и принесение достойной прибыли жителям и самому Геттинбергу.

Что до жителей города, на их лицах отсутствовала печать вынужденности, страданий и, как следствие, ненависти ко всему живому. Напротив, жителей озаряли улыбки довольствия и, что характерно только переполненным изнутри сосудам, желания делиться изобилием с другими, будь то богатство духовное или материальное.

От созерцания такого рода картин у Катерины произошло загадочное пробуждение чувств. Девушке в прямом смысле виделось: жизнь ее начинается лишь сейчас. В Энгебурге она привыкла нестись даже по симпатичным улицам: вид оных всегда покрывала грязь тухлых мыслей его жителей. Лица горожан, и те выглядели в нем столь угрюмо, что при столкновении с ними в госте разгоралась одна только страсть – страсть поскорее избавиться от их компании.

Теперь же, находясь в солнечном Геттинберге, Катерина, словно та пава, неспешно и важно плыла по его светлым улочкам. Она улыбалась каждому встречному и всякий раз встречала взаимность.

Случись в жизни Энгебурга счастье – на лицах жителей вскипала мрачная радость: они не умели подлинно проявлять это великолепное чувство. Произойди в Геттинберге бедствие – и горожане стоически претерпевали все последующие тяготы, что, воспринятые как возможность стать лучше, сильнее, закаляли человеческих дух и позволяли жителям выйти двукратными победителями: над собой и над роком.

Сила людей Геттинберга черпалась из источника, где порочные недостатки, омываясь волнами упорства, обтачивались до неоспоримых преимуществ. Любая слабость отдельно взятого человека своевольно или вынужденно оборачивалась гордым его достоинством.

Так, скупость жмота, насмерть воюющего за каждую упавшую копейку, делалась бережливостью в отношении неразумных затрат. Мот, что привык расточаться по мелочам, становился покровителем всех нуждающихся. Задиристый петух превращался в храброго и разборчивого в своих «жертвах» льва. Человек двойственных мнений, возлагая на чашу весов две контрастные стороны одного целого, мог умело черпать пригодное и отделываться от ненужного.

Все это не просто читалось во взглядах людей, тренированных тяжким по весу опытом и влачащих легкое с виду существование. От жителей пахло уверенностью, силой, верностью себе и своим принципам, стоической решимостью обойти просторы жизни, не срезая острых углов и не огибая воздвигнутые ею горы. Внешние легкость и поверхностное отношение к жизни являлись не чем иным, как результатом беспощадных усилий в работе над собой. А непринужденность в ведении ежедневной рутины – годами собранности, концентрации и дисциплины.

Даже просто поглядывая на эти живые стержни нравственности и морали, легонько касаясь их бытового уклада, Катерине хотелось вбежать в них, вцарапать себя в таинственный, незнакомый ей мир. Но поскольку осуществление этого не представлялось возможным, девушка просто решила губкой и, находясь среди палисадника идеалов, жадно впитывать в себя его устои.

Согретая лучами сотен прохожих, какие встретились ей на пути к геттинбергской площади, – место, справедливо отобранное Агатой как «то, что точно нужно увидеть» – Катерина шагала в естественной приподнятости духа. Эта благонастроенность, стоило девушке уловить очередную улыбку, заставляла ее инстинктивно здороваться.

Рудковски двигалась, довольная всем и каждым, и вдохновенность ее лишь усиливалась. Катерина словно копила ее, шаг за шагом встречая целительную подпитку. Еще с десяток минут – и перед девушкой открылось зрелище высокой стелы, что, указуя в некую точку выси, пронизывала небеса. Казалось, это меч бравого солдата, который вознамерился насадить на острие большое голубое покрывало. То был памятник воинам, какие во времена геттинбергской юности – периода частых бунтов и дерзновений – храбро отбили город у неблагожелателей.

Монумент стоял в центре площади и своим появлением на горизонте подсказывал: Катерина на верном пути. Не то чтобы сбиться в городе прямых улиц – простая задачка, но все же, завидев долгожданный маяк, девушка зашагала к нему с еще большей уверенностью.

Рудковски уже проходила мимо высоких железных ворот, ведущих в один из жилых двориков Геттинберга, как вдруг подул такой сильный ветер, что тяжелые ворота, не выдержав напора, настежь растворились. Бумажка, кричащая о премьере спектакля, – ее вручили Катерине несколько кварталов назад – вылетела из рук девушки и понеслась, поддаваясь безжалостным порывам вихря.

«Дьявол! Я ведь ее не прочла», – расстроенная происшествием, Катерина сменила фокус с божественного на дьявольское. Настроение ее вмиг улетучилось.

Страждущая тотального контроля над всем, девушка пыталась обуздать даже свои эмоции. Она всегда стремилась укрыться, сбежать от «непригодных» ей чувств. К счастью или к сожалению, никто не способен делить под линейку эмоции, как тесто торта или основу для пиццы, на «хорошие» и «плохие». Все они – индикаторы, указующие на наши затоптанные пожелания или тревоги.

Так, зависть сообщает нам о том, в чем мы нуждаемся. Она обнажает новые зоны роста, в какие неплохо бы устремиться для получения желаемого. Злость, особенно та, которую разжигают поступки ближних, олицетворяет пороки, проклинаемые нами в себе. Стыд и вина есть следствия наших оплошностей. Допуская всякие промахи, мы так боимся отведать изгнание из стада, что продолжаем кругом таскать с собой стыд и вину. Этим самым мы напоминаем себе о совершенных грехах, чтобы, упаси Боже, не повторить их опять.